Текст книги "Среди болот и лесов (сборник)"

– Быть грозе! – сказал Пипка.

Василевский и Могилевцев повернули в противоположную сторону и пошли по прежнему пути.

На охоте

Пришла осенняя пора. Отлетели в теплые края пернатые путники. Свинцовые тучи низко плывут над землею, и то и дело моросит мелкий дождичек.

Закурился тихий, дробями дождичек по чистому полю… Слышится грустная песенка об эту пору. Осенний ветер веет в пустынных полях, уныло шумит и стонет в оголенных лесах, шелестит листвой на лесных дорожках.

Близится зима, деревня готовится к ее холодам и долгим ночам.

Над гумнами вьются дымки – сушат хлеб в осетях, по утрам слышна молотьба цепами. У погребов перебирают картофель и овощи. Вокруг изб насыпают завалинки, утепляют окна.

По улице деревни ходят коновалы, мелкие торговцы, стекольщики, их звучные голоса предлагают всякие мелкие, но насущные в крестьянском быту свои услуги и товары. Хозяйки ведут с ними горячие споры, но продавцы неутомимы в выуживании шерсти, яиц, зерна и других продуктов сельского хозяйства в обмен на керосин, спички, нитки, оконные стекла и прочее.

Еще большее вносят оживление долгожданные кравцы. Обычно это уже старые знакомые калужане, их все знают, наперебой зазывают вить свитки, полушубки из своего же домотканого полотна и овчин.

Много хлопот у каждого, некогда скучать трудовым людям деревни, все заняты делом в своих дворах. Поля, оголенные от хлебов, унылы и безлюдны, лишь деревенское стадо коров и овец чернеет точками среди пожелтевших пажитей. Болотистые луга скошены, леса обнажились и, кроме дровосека, там никого не встретишь. Пора ягод, грибов и орехов миновала.

Только душа охотника радуется в эту пору.

В солнечные дни по утрам слышится тетеревиный ток, это молодые косачи пробуют свои голоса. Стаями собираются черныши на одиноких деревьях среди мшистых болот и лугов. На самом высоком дереве сидит старый косач и зорко глядит вокруг.

Не подобраться к стае сторожких птиц!

Надо заранее построить шалаш и расставить на деревьях чучела и пригласить деревенских ребятишек. Загонщики, удалившись, бегают по замерзшему болоту, как по паркету, пугают птиц; тетерева, заметив чучела, садятся вокруг и тут только не промахнись – будете с полем.

В случае удачи долго идут среди ребят разговоры о меткости стрелка, о качестве ружья. Один говорит – на сто шагов убил; другой перебивает: «Куда хватил! И полсотни не будет!». Идут гурьбой, шагами проверяют расстояние. И тут не обойдется без споров: у одного шаг мелкий, другой нарочито сигает, как большой.

– Ну, ребятки, – скажешь им, – пора, солнце уже поднялось, лед может подтаять, тогда беда… не выйдем!

Однажды случилось такое со мной на охоте! В полдень лед уже не держал, я ж едва выбрался из болота.

Но мало любителей на этот вид охоты в нашей деревне.

То ли дело охота с гончими! То-то раздолье! Какая музыка раздается в лесу, сколько переживаний и волнений!

Право, нет лучшей поры для охоты с гончими, как по черной пороше. Сухо на лесных тропинках, глаз видит далеко среди оголенных деревьев, за день не устанешь бродить по перелескам и замерзшим болотам.

Вот один эпизод из моих многочисленных прогулок по лесам и болотам Белоруссии в осеннее время.

Накануне зашел ко мне сосед Игнат Шпак. Был он страстный любитель ходить за зайцами и почти не интересовался другой дичью.

Стоило ему только услышать, как тявкает гончая в лесу, бросал он всякое дело и, схватив свою шомполку, мчался без передышки в лес, иногда он успевал на бегу крикнуть мне:

– Василий, заяц!

Догнать его уже не было возможности. Степенная жена Игната, Василиса Захаровна, только руками разводила и не пыталась остановить мужа.

Под горячую руку он мог бы даже толкануть ее, чего, обычно, он и в мыслях не держал, потому как любил и уважал свою половину.

– Прямо сладу с ним нету! Люди добрые работают, а мой зайцев гоняет! Хоть бы толк был, а то все пустым приходит. Да и куда ему однорукому стрелять-то? Еще наделает самому себе беды, – говорила она соседкам, когда те подшучивали над страстью Игната.

Еще в молодости Игнат потерял левую руку на шахте во время аварии. После повреждения приключился антонов огонь, руку пришлось отнять по самое плечо. За увечье платили небольшую пенсию; детей у них не было; жена, умная и душевная женщина, любила и берегла искалеченного мужа.

Жили они, как говорится, душа в душу.

Игнат постепенно перестал горевать о потерянной руке, но во время охоты проклинал все на свете.

Редко выпадала Игнату удача на охоте, но уж когда ему удавалось наконец подстрелить зайца, радости его не было пределов. Он преображался: глаза сияли счастьем, движения были важны и даже торжественны, как у победителя. Подняв зайца за задние ноги, он сурово и вместе с тем дружелюбно покрикивал на прыгающих вокруг него гончих: – Не трожь! Шкуру испортишь…

– Баба моя теперь покладистей будет, а то прямо запилила, – с веселой улыбкой говорил он всякому встречному.

Страсть охотника не покинула его и теперь, когда ему было уже под пятьдесят. Рябой после оспы в детстве, среднего роста, с добродушным лицом и голубыми глазами, постоянно с трубкой во рту, был он всегда общителен и говорлив.

– Куда же нам пойти завтра? – задал я вопрос.

Игнат задумался, сплюнул, затянулся, потом помешал крючком табак в трубке и выпустил облако дыма. Несмотря на эти привычные действия, по глазам его было видно, что Игнат серьезно размышляет.

– Давно мы не были на Пожнях! – сказал он, наконец.

– А может быть, нам пойти на Лелябинское или Гайково поле?

– Там лисьи норы, зайцев лисы повывели, да и поле почти голое! – возразил Игнат.

– Но оттуда рукой подать до Поповой Гривы, а там и тетеревей найдем! – убеждал я.

– Далековато, собаки набегаются, а то еще устрянут за лисицей, тогда охота пропала!

– Пожалуй, ты прав, Игнат, – тогда не лучше ли дать круг через Осово, Поднокотье и пройти на Подобедовщину?

– На Осове русак далеко водит, дорог мало и толку не будет. А в Поднокотьи и Подобедовщине – один беляк, с ним по чаще да по болотам одна морока, – парировал Игнат мои предложения.

– Ну, а Королевщину, как твое мнение?

– Там Кирей из Пислятина с собаками всех зайцев повыбил!

Игнат явно упорствовал и не хотел сдаваться. По натуре своей он не любил глухих болотистых мест. То ли дело Пожни! Какая веселая, радующая глаз местность. Она лежит вдали от жилья; поляны, перелески, луговины чередуются одни за другими; много дорожек и тропинок, и все они стекаются, ведут на большак. Слева к опушке примыкает обширно поле под названием Виселецкое. Там зеленеют озимые посевы, лучшая кормежка для зайцев. Справа полосой растет молодой частый соснячок, прикрывающий большак, а за ним – обширное болото.

– Пастушки сказывают – на Пожнях нынче зайцев тьма! – убежденно доказывал мой собеседник.

Я согласился, будучи втайне и сам того мнения, что нет лучшей охоты с гончими, как на Пожнях.

Наутро Игнат разбудил меня еще до рассвета. До Пожней надо пройти версты две, поэтому вышли без промедления. Гончаки с жадностью проглотили по куску хлеба и были взяты на повода. Предутренний рассвет мчался, когда мы пришли на Пожни.

Утро наступало ясное и тихое, что особенно радует охотника.

Легкий морозец покрыл траву и заросли инеем; пажити на полянах, перевитые паутиной и изморозью, дополняли чарующий вид осеннего утра.

Собак спустили и разошлись.

Мы стояли на соседних полянах, чутко прислушиваясь. Я держал, по обыкновению, ружье наготове. Игнат не расставался и тут со своей трубкой, громко сопел, раскуривая табак, и то и дело кашлял. Это было, конечно, некстати, и я сожалел, что не предупредил его не курить хотя бы полчаса в начале охоты.

Вдруг послышался легкий визг и приглушенный всхрап; это гончая почуяла след… Вот еще, но уже более громкий и четкий голос Дуная. Опять тишина…

Я подавал знаки Игнату прекратить раскурку, но он уже второпях просыпал табак. Искры посыпались на землю. Наконец, трубка очутилась в широком кармане поддевки, в руку Игнат взял из-за пояса сошник. Этот прием он выработал с той поры, как стал охотиться одноруким. Естественно, что уверенно стрелять он мог только тогда, когда заяц шел на него, как он говорил «на штык», или приседал на месте, заметив охотника, что нередко случается с косым.

Игнат заранее втыкал в землю сошник, клал на него ствол ружья и примерялся, припав на правое колено.

Не успел он изготовиться, как начался гон. Дунай залился звонким, как серебряный колокольчик, лаем; Вартуй подхватил раскатистым басом, и лес огласился музыкой, которая волнует и напрягает нервы охотника до предела.

Сразу нельзя определить, куда идут гончие, где стоять, но постепенно привычное ухо улавливает направление гона. Голоса гончих удалялись. Игнат приподнялся и проговорил:

– Пошел на Теханское поле!

Когда голоса совсем заглохли вдали, он прибавил:

– Повел на Бобрики! – это значит, что заяц ушел верст за семь.

Однако я не совсем был согласен с этим и отошел подальше от Игната.

– Не мешал бы ты мне своими разговорами! – с досадой думал я.

Вот снова вдали прозвучал бас Вартуя. Я понял, что собаки разыскивают потерянный след. В таких случаях надо смотреть в оба! Нередко заяц, оторвавшись от собак, напетляв следы, возвращается обратно.

И действительно: шагах в сорока впереди неожиданно мелькнула тень, в туманной дымке утра у края покрытой инеем поляны вырос столбик. Сомнения не было – сидел заяц! Я выстрелил. Заяц перевернулся и заметался; второй выстрел – и на поляне… зайца уже не было.

Я не видел, что сделалось с Игнатом, так как и сам был взволнован до крайности. Мы оба стали звать собак:

– Та-та-тах! – но гончаки и без того мчались на выстрел, как бешеные.

Вот они оба, звеня и громыхая переливами голосов, несутся по поляне; на ходу, почуяв след подраненного зайца, они зачастили лай и пронеслись дальше.

– В кого ты стрелял? – запыхавшись, подбежал Игнат. – Неужели по зайцу? Ах! Хитер косой, ах, хитер! – приговаривал он. – А Вартуй посек язык, вся морда в крови, – заметил Игнат.

Собаки внезапно затихли, невдалеке раздался жалобный заячий крик.

Мы побежали в его направлении и застали дерущихся над мертвым зайцем собак. Вартуй повредил Дунаю заднюю ногу, и тот жалобно повизгивал.

Успокоив гончих, мы дали им, как всегда делается, задние лапы зайца.

В это время подошли к нам два охотника: Данила Мозоль и Сергей Хуч, большие любители поохотиться за зайцами. У каждого имелась гончая нечистой породы, но каждый из них считал свою собаку лучшей на свете. Когда же на деле оказывалось, что собака плохо держит след, они находили всяческие причины, спешили сообщить о недавних необычайных случаях на охоте с той же собакой.

Мозоль жил в соседней деревне Хотимча, имел средний достаток, а Хуч – в более дальней – Паломе и был беден до крайности.

– Как это вы так рано собрались? – сказал Мозоль. – Я только вышел со двора, слышу, погнали; ну, думаю, это вы. Обсудив обстоятельства нашей удачи, мы сообща стали рассуждать, куда пойти дальше. Хуч предложил «податься» к Бобрику, но Мозоль убедил направиться к Ярошевке.

По пути он поделился с нами одной тайной охотника: – Живет под Ярошевкой заяц, ну и заяц! Я вот лет пятнадцать охочусь, а такого не видал! Что твоя овца! И чего только я не делал! Гонял со своим Соколом, собирая целую облаву!

Я втайне подумал: «Мне бы подстрелить этого самого зайца».

До Ярошевки порядочное расстояние, но погода стояла чудесная, свежесть утра придавала бодрость; поднявшееся над лесом солнце ласкало увядшую природу, наполняя душу теплом и радостным чувством жизни и счастья.

Мы незаметно прошли лесной дорогой до намеченного места. Разойдясь в разные стороны, охотники заняли места на полянах и стали выжидать. Впереди меня, на соседней поляне, у края перелеска стоял Мозоль с шомпольной одностволкой. Мне казалось, что я стою на самом надежном месте; но я уже был с полем и не проявил особого интереса к возможности наполнить ягдташ.

Но вот зацахал мой Дунай, его подхватили другие голоса гончих. Начавшийся гон внезапно оборвался. Очевидно, собаки Мозоля и Хуча спутали Дуная. Через некоторое время снова раздался звонкий голос моего любимца; Вартуй важно забасил и гон неудержимо стал приближаться в нашу сторону.

Взглянув направо, я заметил, что Игнат уже наладил свою «установку» и, чертыхаясь, второпях сует трубку то за пояс, то в карман.

Оглянувшись налево, я увидел, как из кустов выскочил на поляну заяц. Казалось, он изберет спасительный для себя путь и уйдет от охотников, но у зайца, очевидно, есть роковая судьба; на секунду остановившись, он повернул в мою сторону.

Мозоль, стоявший несколько ближе к зайцу, поднял ружье, но выстрела почему-то не было. Наконец расстояние до меня сократилось, и я прицелился. Грянул выстрел; заяц метнулся, но продолжал бежать между мной и Мозолем, который по-прежнему наводил на него ружье. Думаю, не случись у него осечки, часть дроби угодила бы мне по ногам. Русак на редкость крупных размеров шел тяжело; по-видимому, я его подранил. Вторым выстрелом на недалеком расстоянии я уложил его на месте.

Охотники поздравляли меня с удачей. Мозоль клял свое ружье за осечку. Игнат уверял, что если бы я промазал, то он бы наверняка его «поклал», а Хуч только охал и, взвесив зайца в руке, определил вес его не менее в полпуда. Мозоль сокрушенно вздыхал.

– Да, братцы! Его день! – указывая на мои трофеи, сказал он с явным огорчением.

Время было уже около полудня; все согласились сделать привал.

Выбрав место у дороги, около поваленного бурей дерева, мы разложили небольшой костер и закусили. Я угостил всех по кусочку сала, которое поджарили, проткнув очищенными березовыми прутиками. Недалеко была криница, где напились чистой воды.

Приятное чувство отдыха на привале всегда располагает охотников к интересным рассказам. Сколько красок и юмора в этих беседах!

Сначала говорили об охоте, перебрали все подробности сегодняшнего утра, выслушали (в который раз я слушал уже это!) рассказ Игната, как он взял прошлой зимой необыкновенно крупного русака; наконец, перешли на другие темы и тут мы узнали, что Хуч был очевидцем события на базаре в селе Родня, происшедшем в августе этого года. Все мы просили его рассказать подробности. Хуч охотно согласился. Был он, как говорят, бывалый человек, много раз ходил на шахты, но, будучи слабосильным, зарабатывал мало, хозяйство его было маломощное, детей куча, и казалось, сама бедность олицетворялась в его тощей фигуре и заплатанной одежде.

Приняв удобное положение, Хуч начал свой рассказ.

– Первого Спаса баба моя на охоту меня не пустила. Говорит, довольно тебе, Сергей, рвать последнюю одежонку. Пойдем-ка на базар, надо купить серпы, да и платка у меня к зиме нету, детишки оборвались, а ты все гоняешь по болотам и лесам, и нет на тебя погибели!

Я сам себе думаю: «И правду говорит Марья! Надо же кое-что купить». Гроши у нас не ведутся, позычить не у кого… Взяли мы лукошко яиц, поймали петуха: собрали того-сего и пошли. Ну, пришли это мы в Родню; народу уже съехалось порядочно. Базар, как и раньше, собрался под липою.

Следует пояснить, что на краю села Родня, у дороги стоит одинокая липа гигантских размеров. Вокруг нее лежит песчаный пустырь, на котором растет только жалкий вереск; никто не сеял на этом довольно просторном месте. Под сенью вековой липы по традиции происходили базары на Троицу, Иванов день и первого Спаса. Верстах в двух по другую сторону большака виднеется усадьба помещика Осмоловского, а перед нею расстилались хлебные поля.

– Походили это мы по базару, – продолжал Хуч, – баба моя продала все, что было у нас. Стали мы приценяться к товарам, но грошей собрали мало, а все дорого, покупки получились у нас небогатые. А другие! И откуда у них столько грошей? Набрали и платков, и сапог, и чего только душа желает! Баба моя глядела, глядела и давай меня корить: вот как люди живут! А мы что с тобой? Только детей народили! Ну, я ей говорю: «На чужой каравай рта не разевай», – а сам думаю: правду говорит моя Марья! О порохе и дроби я уже и не заикнулся…

Много было веселья на базаре: тут и музыка, и песни, и пляски. Хлопцы и девки разоделись, аж радостно смотреть на народ. Да и день выдался погожий, пить охота, кто квас, а кто горелку покупает.

К полудню старики тоже запели песни, конечно, подпили. Народу еще более прибавилось.

На краю базара большая торговля лошадьми. Ну, я из любопытства подошел поглядеть. И, братцы мои, что я тут увидел: в жизни такой красоты не видал, и отцу родному не поверил бы! Цыгане привели коней, но это еще не штука, а то диво, что у одного цыгана был конь, какого и на картинах не увидишь! Вороной жеребец годов четырех, рослый, ладный; на лбу белая звездочка, правое заднее копыто тоже белое, а сам весь, ну скажи, как вороново крыло, так и блестит, так и сияет красой! Уздечка на нем вся в серебре, а седло – цены ему нет!

Хозяин-цыган под стать коню. Одет, как король, весь в шелку, сапоги хромовые, рубаха красная, как жар горит.

Конь никому в руки не дается, прядает, того гляди затопчет, а заржал – так хоть уши закрывай!

Много разных покупщиков подходили, сам слышал, сулили цыгану пятьсот, а тот только зубы скалит: за весь базар не отдам коня! – Вот истинно вам говорю, так и сказал.

Стали на перегонки играть с другими конями; тут прямо и не передать, как понесся цыган на своем вороном; а когда поворотил обратно, так прямо что твой Бова-Королевич; сидит в седле свободно, уперся правой рукой в бок, левой держит повод, а конь, немного закинув голову, скачет, как будто птица летит…

Сколько было народу, все не могли наглядеться и оторвать глаз от такой красоты! Цыган привязал жеребца к телеге, а сам разлегся на подушках и только черными глазами водит; глядит гордо и посмеивается в усы.

В это время на дороге со стороны Гришина показались человек десять стражников, а за ними на дрожках едет пан. Думаю, куда это они едут?

Народ стал глядеть на стражников; те свернули с большака и поехали по полевой дорожке.

Тут я только заметил, что в праздник бабы жнут жито! Кого бы это спросить, думаю сам себе; гляжу, знакомый человек из самой Родни; я к нему – что тут деется? Он и расскажи мне: роднянцы посеяли хлеб на своих полосах, но приехал молодой пан (старый недавно помер), поднял планы и доказал, что это его земля.

– Видишь, старый пан не гнался за этой землицей, и роднянцы пахали ее испокон века, а тут на тебе! Земля-то по плану не ихняя, а Осмоловского. Но хлеб-то сеяли они, по правде им бы и собирать его. Так нет, пану присудили и урожай. Ну, роднянцы, туда-сюда, видят – дело плохо, хлеб перестоялся, и давай в праздник жать. Пан в город, полиция вот и едет! Понял я, в чем дело, и дивлюсь, что получится. Стражники рассыпались по полю и прямо по хлебам поскакали к жнеям; те покидали серпы и с криком:

– Рятуйте, кто в бога верует! – побегли, кто куда… Некоторые бегли к базару. Два стражника кинулись перенять их.

В этот момент, откуда ни возьмись, к базару подбежали двое, и кто бы вы думали? Олейников и Калугин из Галич. Про них вы, конечно, знаете? Калугин как гаркнет:

– Люди добрые, братцы! Спасите наших женок и девок от стражников-насильников! Бей их, проклятых!

Что тут подеялось! Все, кто был на базаре, похватали, что попало в руки, некоторые начали выкручивать из телег оглобли. Калугин и Олейников наперед, все за ними.

Вот стражник настиг и ударил плеткой молодицу. Так она, братцы, так закричала, что меня ажно по сердцу резануло!

Я хотел было побечь со всеми, да баба моя, прах ее возьми, уцепилась за куртку: «Куда ты, Сергей? Сам еле дышишь, а лезешь в такую кутерьму».

Если б я не был тверезый, то, конечно, не поддался бы ей, а то и сам вижу: без меня народу тьма!

Гляжу, Калугин с ходу дал выстрел – стражник свалился с седла.

Когда началась заваруха, случилось еще одно дело. Здоровенный парень выкрутил оглоблю и бег мимо цыганова коня, тот от крика и гама начал прядать и толканул задом парня, а этот озверел и дал по коню оглоблей! Жеребец оборвал повод и, словно птица, маханул через людей в поле.

Цыган за конем, кричит не своим голосом; конь мчится на стражников. Когда цыган уже подбегал, два стражника с саблями бросились на цыгана; он видит, что дело не полоса, – дал ходу обратно…

– Ну, думаю, – пропал цыган! Вот уже один стражник близко, нагоняет, аж страшно стало! Цыган все-таки успел добежать так шагов на двести до липы. Я был недалечко и вижу, к липе подбежал парень, высокий, хлесткий; в лаковых сапогах. Но, братцы вы мои! – в руках у него большущий левольверт, какого я никогда не видал. А цыган, уже видно, выбился из сил, споткнулся… Стражник только хотел достать его саблей, как тот парень – бац стражника! Для верности он приклал левольверт к стволу липы. Стражник, как сноп, скатился с коня на землю. Другой тоже был уже близко – парень по нем, но попал в коня, конь сунулся на передние ноги, повалился, стражник успел соскочить. Вижу, грузный человек: пригляделся и узнал станового Загорского.

Ну, становой пошел наутек. Парень дал по нем подряд несколько выстрелов, но не попал. К становому на выручку скачут еще двое; и тут на беду цыгана эти двое поймали его жеребца! Загорский добежал до них, вскочил на цыганова коня и поскакал во всю прыть к Гришину. За ним стражники. А там в поле народ уже прогнал и остальных. Пан без дороги покатил на дрожках по хлебам за стражниками; через минуту их и след простыл.

Цыган рвал на себе волосы, плакал, как дите. Парень, что выручил его, подошел к нему; я тоже подошел поближе и чую:

– Ну, цыган, не горюй! Мы твоего жеребца…

Обмер я, братцы! Моя Марья, как услыхала, что это сам Савицкий, схватила меня за рукав:

– Пойдем, Сергей, дохаты, а то лихо будет! Видишь, сам главный атаман тут! Оборони нас бог, понаедут стражники, затягают, засудят!

Я и сам стою ни жив, ни мертв; ноги, ну, прямо не двигаются! Тут народ столпился; мы это к сторонке, к сторонке, выбрались и пошли до дому.

Рассказ Хуча вызвал у всех живой интерес. Все мы слышали многое о Савицком, но никто из нас не видал его.

В то время как мы обменивались мнениями и рассуждали о личности Савицкого, на дороге показался известный всем Иван Петрович Петраков – зажиточный крестьянин, живший в лесу на хуторе. Давно уже приобрел он порядочный кусок земли у помещика Гюббенета, завел сад, пасеку и стал богатеть. Высокий, благообразный старик, в добротной одежде, он производил приятное впечатление. Сын и дочь его учились в гимназии; сам он слыл разумным, осведомленным человеком, выписывал газету «Могилевские Губернские Ведомости», следил за новостями и поэтому был интересным собеседником.

– Здравствуйте, охотнички! – приветствовал он нас, приблизившись неторопливыми шагами.

– Здравствуйте, Петрович! – отвечали мы.

– Куда бог несет? – спросил Мозоль.

– Иду в волость, – отвечал старик. – Посидите с нами, – пригласил я Петракова.

Он охотно присел на поваленное дерево и закурил трубку.

– Я вижу, вы с полем! – сказал он, поглядев на убитых зайцев.

– Вот ему сегодня подвезло, – указывая на меня, сказал Шпак.

– Ну что ж! Охотник ладный, ружье тоже неплохое, – обратился с похвалой в мою сторону Петраков.

– И собаки хороши! Ну, прямо, как панские! – добавил с завистью Мозоль.

Псы мои действительно были красавцы: курляндец Дунай и арлекин Вартуй – оба чистых кровей, хорошо натасканные и спаренные в поисках и гоне.

Я, чтобы переменить разговор, спросил Петракова:

– Что слышно нового, Иван Петрович?

– Да что нового? – с огорчением отвечал он. – На прошлой неделе в субботу приходил сын из города и рассказывал, что на дороге, недалеко от города, у Выдранки встретился с Савицким. Прямо страх берет, как подумаешь, что этот разбойник объявился в наших краях.

– Как же это произошло и при каких обстоятельствах ваш сын его видел, – вызвал я Петракова на продолжение разговора.

– Мой Николай с другими учениками из нашей стороны сговорились побывать дома на воскресенье. В субботу после уроков собрались и отправились. С ними был сын Осипа Козлова из Буды, Прохоров, сын сидельца; и Ашитко, сын урядника, – оба из Родни. Вот спустились они с горки, что у Выдранки; их обогнали конные стражники и поскакали на Лозовицу.

В городе уже был слух, что Савицкий близко.

И видят они, как из леса по боковой дороге, что идет из Осмолович, выезжает обоз, так телег десять: видать, едут на базар в город к воскресенью. Когда последняя телега выехала на большак, а ребята уже проходили мимо, навстречу им выходит из-за телеги молодой парень, высокого роста, худощавый, со светлыми глазами; одет хорошо, по-городскому, в фуражке и сапогах.

На последних двух телегах сидело несколько таких же молодых хлопцев, весело гуторивших между собою.

Парень остановился и заговорил с учениками. Сколько им лет, в котором классе, как учатся? Ну, они отвечали сначала с опаской, а потом видят, что он ласков с ними, разговорились.

Обоз уже отъехал; парень, приподняв шапку, попрощался:

– Ну, ребята, учитесь хорошо: передайте своим товарищам привет от Савицкого! – раскланялся и пошел догонять обоз.

– Ну и удалец! – с восхищением сказал Шпак. – Ну, подумайте, днем едет в город! Все знают, что он где-то поблизости, шукают его, а он балакает со встречными, объявляет себя!

– Да, что ему, разбойнику, и делать-то, как не зазывать в свою шайку, не грабить днем и ночью? – с раздражением возразил Петраков. – И когда эта напасть кончится? Нет покоя ни днем, ни ночью! Того и гляди нагрянет, последнюю одежонку заберет!

– Я слыхал, что Савицкий только помещиков грабит, и то больше грошами интересуется, – вставил Мозоль.

– Кто ж его знает, чего ему больше надо? Разбойнику закону нет… Что вздумал, то и возьмет! Помещиков ограбит, займется и другими. Нет, время худое! Надо нам, братцы, всем скопом подняться супротив таких буянов!

Вопросительно посмотрев на нас, Петраков продолжал:

– Отвозил я сына в город и виделся со старшим стражником Ивановым (мой сын у него на фатере стоит). Рассказал он мне, что нашего исправника отстраняют, – не справился с шайками разбойников. Скоро приедет новый с подмогой, авось дела пойдут складнее. Дал он мне портрет этого Савицкого, говорит: – Возьми, Петрович, и покажи людям, может, удастся опознать и поймать злодея. Кто только увидит схожего человека, сейчас же должен сообщить в полицию. За это награда будет; ну, а ежели самого поймает кто или убьет его, то, конечно, большие гроши загребет, да и почет будет! В самом Петербурге про такого человека узнают, даже до царя может его фамилия дойти!

– Бог с ними, с наградами! Нам и без этого хватает, – сказал Мозоль, глядя куда-то в сторону.

– Тебе-то хватает, а вот ему нет! – сказал Петраков, указывая на Хуча.

– Иудины это гроши! – ответил тихо, но твердо Хуч. Кто их возьмет, не будет тому талани и радости!

– Нет, брат, у кого гроши, тот и пая! А вот без них никуда не повернешься! – продолжал убеждать Хуча Петраков.

– А вы, Петрович, чего боитесь? Гроши ваши в банке, там не пропадут! – успокоительно, но с иронией сказал Шпак.

– Где мои гроши, это мне знать, а только я, как и всякий другой, боюсь разбоя! К примеру, хорошо будет, если к тебе придет Савицкий и ограбит дотла? – вопросительно обратился Петраков к Хучу.

– Бог с вами, Петрович, – вступился Шпак. – Ну чего к нему пойдет Савицкий, что у него есть? С голого, что со святого, – нечего брать.

– Это я к примеру, а разве хорошо, что грабят помещиков, убивают полицейских, разбивают порядок жизни. Нельзя ни проехать, ни пройти по дорогам. Теперь вон по деревням дети и те играют в разбойников, атаманов своих зовут Савицкими! Разве это дело? – с досадой сплюнул Петраков.

Между тем фотография Савицкого прошла по рукам и вернулась к Петракову.

На ней был изображен юноша лет 17–18 в форме реалиста. Портрет располагал к себе энергичным и умным выражением лица; несмотря на юный возраст, облик Савицкого имел мужественное и волевое выражение.

– По портрету не познаешь его! Надо бы во весь рост заснять, – заметил Мозоль.

– Да где ж теперь заснимешь его? Портрет старый, когда в училище еще был. Но имеются приметы, вот в газете «Могилевские Губернские Ведомости» написано. Петраков вынул последний номер губернской газеты. Все с любопытством потянулись к ней. Петраков размеренно читал:

– На основании 846, 847, 848 и 851 статей Устава уголовного судопроизводства, по определению Могилевского окружного суда, разыскивается сын акцизного контролера Александр Иванов Савицкий, воспитывавшийся в 1906 г. в Новозыбковском Черниговской губернии реальном училище, обвиняемый по 1929 и 1632 статьям Уложения о наказаниях. Приметы разыскиваемого следующие: 22 лет, роста высокого, лицо чистое, продолговатое, нос длинный, волосы русые, бороды не имеет, голос меняет, смотрит исподлобья, в верхней челюсти недостает 2-х передних зубов.

Всякий, кому известно местопребывание Александра Савицкого, обязан указать суду, где он находится; установления же, в ведомстве коих окажется имущество Савицкого, обязаны немедленно отдать его в опекунское управление.

– По зубам, чай, не узнаешь, а окромя этого ничего приметного; зубы вставить просто, вот и примет никаких не останется, – с хитрой усмешкой заметил Хуч.

– А ты примечай: вставные или свои, – сурово поглядел на Хуча Петраков.

– Да что он конь, что ли? Рази даст он тебе рот раскрыть и поглядеть на свои зубы? – со смехом ответил Хуч. Все немного помолчали. Я взял из рук Петракова газету и просмотрел весь номер.

– Что еще хорошего пишут в газете? – спросил Мозоль.

– Имение нашего пана Патковского Леонполье идет на торги, объявленные Правлением Московского земельного банка: 662 десятины, долгу 18 092 рубля 71 копейка…

– Он не обеднеет, у него теперь другое имение за женой в приданое получено… Будет еще что проживать, – саркастически улыбаясь, сказал Хуч.

– А еще вот что за новость, – продолжал читать своим слушателям:

– Обязательное постановление, изданное и.д. Могилевского губернатора на основании именного Высочайшего указа Правительствующему Сенату 21 сентября 1908 года для жителей Могилевской губернии… В постановлении следовало пятнадцатым пунктом «воспрещается»:

– Воспрещаются всякие сходбища и собрания на улицах, площадях, в общественных местах, во дворах и домах, на полях, в лесах и помещичьих экономиях без особого на то разрешения администрации, а также всякие, не вызываемые необходимостью остановки и сборища, независимо цели таковых сборищ.

– А на охоте – не сказано? – переспросил озадаченный Шпак.

– Раз в лесах, значит, и к нам это относится, – пояснил Мозоль.

По мере того, как я повторял «воспрещается», охотникам явно надоело это слушать, и я перешел, не окончив этого постановления, к другому: о домовых книгах и правилах для гостиниц, постоялых дворов и пр.