Текст книги "Утраченное чудо"

Глава 11
Мэтр Фонарщик

Анна вернулась, когда дождь уже заканчивался. Казалось, что из парка вот-вот на город хлынут сумерки, а она стояла себе и улыбалась, хоть уголки рта и были неподвижны. «Небо прояснилось», – коротко пояснила она. «Я и сам это чувствую, – подумал тогда крылатый человек. – От нее пахнет свежим ветром и звездами, в августе ведь всегда звездопады. Все небо пахнет звездами в это время, даже когда только начинает темнеть».

Некоторое время спустя Каин лихорадочно размышлял, сидя на полу. Он не сводил глаз с лица Анны Штернбург.

«Так нельзя, надо что-то сказать, но я не могу. Вместо этого жую уже вторую булку, совсем как бессловесный зоопарковый ослик. Чтоб мне стать курицей, когда она достала из сумки мокрые от дождя яблоки, я чуть с ума не сошел! Кроме того, я еще никогда не ел такого вкусного хлеба. Нет, надо что-то сказать!

Но что! Представиться?»

Он вдруг вспомнил холодные ухмылочки подчиненных господина Ориса, и с ужасом подумал, что вдруг и впрямь его имя означает что-то плохое. Он осознал, что ему будет нестерпимо стыдно перед ней, даже за обыкновенную глупость.

– Нет, нет, я не хочу, – смеясь, сказала Анна, отказываясь от куска булки, что Каин отломил и безмолвно протянул ей. – И яблоко я тоже не буду, пожалуйста, ешьте. Я и так рвала их все свое детство, в основном, правда, в чужих садах, когда играла с мальчиками в войну.

– А я, сколько себя помню, грыз завязь, – произнес, наконец, Каин и тут же послушно надкусил яблоко. – Как-то даже странно: яблоки и спелые.

– А вы знаете, что это дом сумасшедшего?

– Что?

– Такова городская легенда, теперь я уверенна в том, что это дом номер двадцать девять по Никакой улице. Но, похоже, что этот дом много лет как заброшен.

– Не представляю, что было бы со мной, если бы безумец открыл мне дверь, – сказал Каин.

– Ну что ж, кажется, нам пора, – сказала Анна, перекинув сумку, сшитую из лоскутов черной ткани, через плечо. – Смеркается, это как раз то, что нам нужно. Одни ложатся спать, другие еще не вышли на улицы. Вы можете идти?

Каин сделал над собой усилие и поднялся на ноги. Онемевшее крыло казалось очень тяжелым. Мальчик сделал шаг навстречу Анне и улыбнулся вымученной улыбкой.

– Могу…

Они вышли из подъезда. Воздух был прохладен и мягок, розово-золотые солнечные лучи в нем рассеивались. Тяжелое от воды белье, забытое на веревке, лениво приподнималось от ветра, свет лежал на нем, как позолота.

– Вам тяжело идти? – спросила Анна, шагая по розоватым лужам.

– Нет, нет, я чувствую себя неплохо. – ответил Каин, кинув взгляд на больное крыло, волочившееся по земле.

Анна обернулась.

– Тогда не отставайте. Дайте мне свою руку.

Анна знала, что благонадежные стремятся попасть домой до темноты, а смутьяны только и ждут, когда темнота станет погуще. Город затихает, но нет-нет, а попадаются случайные запоздавшие прохожие. Девушка очень надеялась, что им никто не встретиться по пути.

Бывает, что предметы, теряя свое обличье, обретают новую суть. Стремительно темнело. Окна без желтого света напоминали чьи-то норы, а улицы превращались в траншеи.

Высоко над крышами поблескивало звездное облако. Анна и ее спутник видели, как скользит по рельсам светящийся, похожий на гусеницу, трамвай.

Девушка высвободила руку и пошла впереди. Ее платье не слилось с темнотой, оно теперь казалось серым от света холодной луны. Теперь, когда вышла луна, Каин не боялся потерять ее из виду, нужно было только не отставать, а это было совсем не просто, хоть она и шла, не торопясь.

Анна резко остановилась возле низкой арки в самом конце Семинаристской улицы:

– Жди, – она подмигнула Каину и побежала на легкое мерцание где-то в глубине неведомой площади. Каин встал в тени под аркой, так чтобы видеть то, что происходит на площади, но при этом чтобы никто не видел его. Он устало прислонился плечом к старинной кирпичной кладке.

«Опять ждать… – подумал Каин. – Какая разница, что скажет ей этот человек, лишь бы она вернулась скорее…»

* * *

Анна пробежала вдоль полукруглого бордюра, подошла к единственному из шести кованых фонарей, который не горел, и встала за спиной человека, зажигавшего свет. Он стоял на невысокой складной лесенке и протягивал к открытой стеклянной шкатулке фонаря нечто, похожее на жезл из белой слоновой кости.

Когда внутри фонаря вспыхнул голубоватый огонек, человек осторожно закрыл стеклянную дверцу.

– Здравствуйте, мэтр, опять за свое?

Человек обернулся.

– Да, синьорина, жители города дают мне немного хлеба, чтобы я не умер, и каморку, чтобы я жил. Я думаю, не столь важно, каким образом я поддерживаю их давние традиции.

Фонарщик спрыгнул на землю. У него было живое морщинистое лицо с аккуратно подстриженными усами и остренькой козлиной бородкой. Под красной клетчатой жилеткой он носил замызганную, но все-таки еще белую рубашку, серые ровного кроя штаны заправлял в сапоги. С гасконской усмешкой он снял с чугунного украшения фонаря широкополую шляпу и сложил лестницу.

– Мэтр, я хочу вас кое с кем познакомить.

– С хорошим человеком?

– Мы встретились только сегодня во время дождя, – Анна бросила взгляд на арку, – Он там, скорее всего он стеснительный, поэтому сам к нам не подойдет. Но он болен, мэтр, и нуждается в вашей помощи, как врача.

– Анна, но в армии я был всего лишь санитаром, да и мало ли кем я был!

– Но Мэтр, прошу вас, он…

– Я уже жалею, что рассказал тебе об этом!

– Выслушайте, Мэтр, он же…

– Кто он такой?

– Ангел! – выпалила Анна и сама испугалась того, как прозвучало это слово в тишине спящей площади.

Фонарщик взял лестницу и белоснежный жезл.

– Тише. Я понял, Анна. Где он?

– Идите за мной.

Анна направилась к арке и остановилась у черты, через которую не проникал свет площадных фонарей.

– Ну что, – зашептал Каин, – вы поговорили с ним?

– Выходи! – с улыбкой сказала Анна.

– Святой Эльм! Мои товарищи привозили из столицы невероятные новости и слухи. Крылатый человек! Не думал, что мне придется увидеть тебя воочию. Каин невольно отшатнулся от огромной фигуры мэтра, неожиданно представшей перед ним. «Улететь!», – промелькнула у него мысль, но вместо этого он лишь прижался к стене. Неожиданно он почувствовал, что кто-то взял его за руку. Это была Анна.

– Послушайте, – с мягкой улыбкой произнес Фонарщик, – это мне следует пугаться, а не вам. В конце концов, не каждый день мне случается видеть крылатого человека. Подойдите, пожалуйста, ближе к свету, что за радость говорить в темноте?

Каин растерялся. Если он не ослышался, его только что назвали человеком! Мальчик посмотрел на Анну. Что хорошего, если она будет считать его трусом! Он вышел на свет.

Фонарщик обошел вокруг него и дотронулся до сгиба больного крыла.

– Вы что, его сломали?

– Нет, мне сделали укол.

– Да уж, на перелом это не похоже, – пробормотал мэтр, запустив пальцы в перья и пощупав кожу.

– В том месте, куда сделан укол, вы ничего не чувствуете?

– Нет.

– А сейчас вам больно, когда вы им двигаете?

– Если резко, то да.

– Что ж, все не так плохо. Я смогу вам помочь. Я знаю, что за вещество было в том шприце. Когда я воевал на юге, со мной в отряде был парень, молодой журналист, так вот он называл его «белоснежкиным сном». На самом деле, со сказкой эта отрава не идет ни в какое сравнение. Это вещество вводили пленникам, чтобы те не могли убежать. И мало было просто сделать укол в руку или ногу, доктор знал секрет, который никогда бы не доверили нам, простым санитарам. Он знал, как его ввести, чтобы человек превратился в статую из плоти и крови. Все мышцы тела застывали, даже те ничтожные, что заставляют двигаться зрачок, да и веки человек закрыть не мог. Бывает, что сидишь напротив него, и он на тебя смотрит, глаза у него слезятся. Тебе хочется отвернуться от пленника, но нет, если сержант увидит – туго придется.

Фонарщик поежился.

– Как давно сделали укол?

– Два дня назад.

– Ну вот, – вздохнул мэтр, – все уже проходит. Обычно через два дня действие этого вещества заканчивалось. Я помню, как пленники в изнеможении падали на землю и не могли сами встать. Наверное нам стоит отправиться ко мне домой, я живу здесь недалеко.

О некоторых вещах не следует говорить на улице.

По выбеленной лунной мостовой прошел стук каблуков. Пока они шли, Фонарщик неторопливо объяснял Каину:

– Если пройти всю площадь и выйти через арку с другой стороны, можно оказаться на улице, где дома помнят купцов и князей, а ее конец решительно упирается в тупик. У каждого дома там своя история, история дома, куда я вас веду, похоже, пишется только сейчас.

Фонарщик ненадолго умолк, задумавшись о чем-то, а потом продолжил:

– Есть еще кое-что, что меня беспокоит. Укол надо делать, когда человек неподвижен, поэтому вещество иногда вводили спящим. Иначе можно разогнать яд по телу, и тогда будет отравление, причем такое, какое не сразу проявляется. Не отставайте. Анечка, смотри за ним!

Они подошли к зданию, примыкающему к тупику, оно было мутно-желтым с истлевшими деревянными полуколоннами и заколоченными окнами первого этажа.

– Этот дом тоже легенда, – шепнула Анна, – он вполне мог бы потягаться славой с домом номер двадцать девять. Вы идите за мной, я пойду за Мэтром.

Мэтр Фонарщик подошел к чугунной ограде, за которой находилась лестница, ведущая в подвал. На небольшой площадке внизу было тесно.

– Так вы не разогнали нечаянно эту дрянь по телу? – спросил мэтр, снимая с двери в подвал амбарный замок.

– Я не знаю.

Узкий коридор пропах вяленной рыбой и сырой бумагой. В надвинувшейся темноте Каин успел различить на стенах лоскуты бумажных обоев и старых газет. Длинная проходная кончилась совершенно неожиданно. После коридора гостиная Фонарщика показалась непомерно большой. Света не было, ибо не всякий вечер в домах включалось электричество. Пока Фонарщик на ощупь пошел искать стол, на котором, по его заверению, стоял подсвечник и лежали спички, Анна быстро разыскала в знакомой комнате диван и позвала Каина.

Три загоревшихся свечи обозначили руки мэтра и мягкие очертания золотых фигур, украшавших отнюдь не подсвечник, а канделябр.

Каин застыл, как вкопанный. Такого он даже представить себе не мог. Столешница с причудливым узором живого дерева казалась янтарной. Анна вспорхнула с бархатного дивана цвета весеннего неба.

– Проходите же! – произнесла она, обращаясь к своему новому знакомому, – вы, наверное, очень устали, вам стоит прилечь на диван.

Мэтр Фонарщик уже снял жилетку и повесил ее на спинку кресла.

– Что же вы? Не бойтесь, проходите! Я удивлен еще больше вашего, мне не часто приходится принимать гостей, разве что эта юная мисс. А сегодня я принимаю двух сразу.

Каина эти слова не слишком-то приободрили.

– Нет, нет, я отлично себя чувствую, присаживайтесь, – сказал мальчик-стриж и направился к Анне, но в полутьме нечаянно наткнулся на тумбу из красного дерева, отчего покачнулись фарфоровые кофейник и балерина. Но на это уже никто не обратил внимание.

– Представляете, мэтр, – прозвенел голос Анны, словно откуда-то издалека. – Он так устал и проголодался, что потерял сознание на моих глазах.

Мэтр вздрогнул.

– Так что же вы молчали?!

В этот момент погиб фарфоровый кофейник, и что-то мягкое ударилось об пол.

Мэтр обернулся.

– Ну вот, начинается!

– Так это все яд! – выдохнула Анна. – Если бы я знала!

– Анна, бегите на кухню, поставьте воду на огонь!

– Хорошо, – крикнула девушка в дверях кухни.

– …и принесите яичный ликер, он там, на верхней полке. И да поможет нам святой Эльм, это будет долгая ночь!

Глава 12
Дом Штербургов

«Расписание поездов немо. Ни одна электричка не отправляется в столицу. А ведь еще зимой они просто следовали друг за другом».

Трамвай вздрогнул и, медленно разгоняясь, покинул улицу, примыкавшую к железнодорожной станции. Анна села на свободное место. Она была бледна после минувшей ночи.

Крылатый человек лежал на бирюзовом диване под шерстяным пледом. Мэтр говорил: нужно постараться сделать так, чтобы отравленного прошиб пот. Когда он служил санитаром в армии Юга, для этого подходило одно ядовитое растение, а здесь – лучше что-либо, содержащее алкоголь. Иногда мальчик приходил в себя, даже чуть-чуть приподнимался, и тогда Анна давала ему попить горячей воды. В конце концов он заснул. Мэтр зачем-то разбудил его и дал ему выпить ложку рыбьего жира, а потом отнес наверх.

«Я не помню, как пришло утро. Я проснулась в кресле внизу, когда комнату уже расчертили полосы света и тени. Я стояла в луче. Свою рукопись я положила на стол перед мэтром четыре дня назад. Я боюсь того, что он мне скажет, но все же очень хочу услышать. Никаких других слов так не ждут, даже признания в любви.

– Ты много пишешь, – сказал мне Мэтр Фонарщик, – ты похожа на горького пьяницу, который нигде, кроме бутылки, не найдет утешение. Но то дело, за которое ты взялась – не рукоделие для жеманной барышни. Не пытайся себя обмануть! Ты, сама того не понимая, рвешься в битву, а эта битва будет длиться всю твою жизнь.

А трамвай все летел и летел сквозь равнодушный звенящий август, где небо сине-золотистое резали стрижи и кололи тополя.

Подруги давно за глаза называли ее психичкой, а парни махнули рукой. «Бедная глупенькая Анна, бедная маленькая Анна», – шептались знакомые и незнакомые, дальние родственники, соседи. За много лет у нее скопилась целая стопка тетрадей, исписанных ее стихами. Она не помнила ни одного дня своей жизни, прошедшего без страниц черновика. Ей даже одно время казалось странным, как это люди просто ходят по улицам, пьют в гостиных чай и при этом говорят во вторник то же, что говорили и в понедельник, то же, что будут говорить и в пятницу, совершенно ни о чем не переживая, не жалея, не думая.

«Бедная глупенькая…»

Ей уже восемнадцать. Пока она росла, родные без конца шептались и пили валериану. Пока она росла, еще была надежда, что все это пройдет, но эта надежда рухнула. Мэтр Фонарщик был прав: Анна готова была рискнуть. Хорош воин, если он не рвется в битву, хорош писатель, если не рвется в жизнь! Ее повесть теперь у мэтра, пусть поступит так, как посчитает нужным.

Ей все еще твердят: не поздно все выкинуть. Она молода, красива, могла бы сиять в кругу важных и выдающихся граждан, затмив их дочерей и прочих девушек этого города. Но что делать со стихами, которые скапливались год от года, пусть даже они не так хороши, как ей того хотелось бы? Что делать с долгими бессонными часами свободы? Променять их на брошки, рюшки, вкусную еду и тихий сон, на редкие улыбочки случайных друзей?! Но разве оно того стоит?

Трамвай остановился на улице, где она жила. Анна бегом прошла сад, очутилась у крыльца с деревянным портиком, где между колонн сушилось белье. Она вошла в дом. После бесконечно длинного коридора, на всем протяжении которого висела осенняя и зимняя одежда, как сброшенная змеиная кожа, Анна вошла в гостиную и села за фортепиано. Какофония звуков ударила в потолок, всколыхнув пыль во всей толще воздуха. Выплеснув все, что у нее было на душе, и собравшись с мыслями, Анна начала подбирать ритм.

«Клавиши под моими пальцами становятся реками. Клавиши – это лестница, ведущая наверх. Клавишам быть скитальцами, торопящимися в Мекку. Клавиши – сон Иакова, рук легчайший бег.

Лестница Иакова – клавиш легчайший бег…»

И в этот момент с грохотом рухнула крышка над клавишами фортепиано, и если бы Анна не убрала пальцы, крышка бы их прищемила. В поднявшемся облаке пыли Анна увидела лицо Великой Ма.

Старуха была похожа на пирата, один ее глаз закрывало треснувшее стекло пенсне, покрашенное в темный цвет. Седые спутанные волосы были распущены и лежали на черной шали, как не растаявший весенний снег. Она с холодным осуждением смотрела на внучку, локоны которой были пропитаны августовским солнцем, запахом керосиновой лампы, горевшей ночь напролет, и еще чем-то, что она не могла распознать, а именно августовским звездным ветром.

– Как ты смеешь шуметь в это время суток? – надтреснутым шипящим голосом произнесла старуха и наклонилась к девушке, чтобы лучше слышать. Черное платье старухи, сплошь состоящее из кружев и рюшей, пришло в движение, и Анна почувствовала знакомый запах нафталина, дешевых сигарет и бесчисленных лекарств.

– Стрелка миновала полдень, – невозмутимо ответила девушка.

– Господа жильцы платят за тишину, – нахмурилась старуха, – а не за твои домашние концерты. Великая Ма всегда была практична, она никогда не баловала внучку и терпеливо ждала, когда Аннет будет в состоянии заработать себе на хлеб. И впрямь, когда Анна нашла работу, они обе вздохнули с облегчением: отныне Анна могла не отчитываться и на какое-то время избавилась от попреков, а старуха не без удовольствия осознала, что больше девчонка не попросит у нее даже свечного огарка..

– Картежники, живущие по обе стороны лестницы, сейчас спят после вчерашнего кутежа, им нужен крепкий сон, чтобы у них не дрожали руки. Их карты – их хлеб. Чем как не выигрышем, они заплатят за комнаты? А как же детишки Блюмхельдов, которым после обеда непременно полагается тихий час?

Совиное лицо старухи, почти лишенное цвета, отвернулось от Анны. Великая Ма приосанилась, словно фрейлина двора перед выходом и по-черепашьи вытянула шею, распухшую от базедовой болезни.

– Ты вся пошла в эту семейку! Ох, эти полоумные Штернбурги, эгоисты все до единого! И отец твой туда же, стоило ему только жениться на певичке. Интересно, его еще не съел дикий лев в Патагонии?

– В Патагонии не водятся львы, – сказала Анна.

Лоб Великой Ма покрылся складками. Анна встала, собираясь пойти к лестнице.

– Все равно! – выдохнула старуха, – Все равно, все они конченые люди, и ты вся пошла в них. Я не могу найти свои таблетки.

Анна вздрогнула.

– Поищите лучше, – бросила она, не оборачиваясь, – Я не брала, меня вообще вчера всю ночь не было.

Старуха замялась. А девушка исчезла у нее из виду, когда оказалась на лестнице между первым и вторым этажом. В коридоре второго этажа, заклеенном коричневыми обоями, сушилась на веревках одежда, и носились крики детей. Здесь жили молодые пары, случайные гости, оказавшиеся в городе проездом, несколько молодых бездельников, а также добропорядочное семейство Блюмхельдов, которые поселились здесь только ради того, чтобы на фоне этой публики казаться лучше.

Анна жила на третьем этаже под самой крышей. Туда вела небольшая деревянная лесенка в конце коридора второго этажа.

Каждая ее ступень – нота. По сути дела, Анна жила на чердаке, который задолго до ее появления хорошенько прибрали, вычистили и поделили на комнаты не доходящими до потолка картонными перегородками. Здесь доживали свой век пьяницы-ровесники Великой Ма и тихие неприметные сплетники.

Анна отперла фанерную дверь. В этом старом дворянском доме было много красивых редких вещей. Часть из них старуха успела распродать еще до появления Анны в ее доме, а то, что осталось, пряталось от завистливых рук и глаз здесь, в Аниной комнате. Девушка уходила отсюда как можно раньше, а возвращалась поздно. И мебель жила, питаясь пылью и тишиной, предоставленная сама себе. Так, никому не нужен был черный стол с львиными ножками и вырезанными на углах лицами пути, (за что, между прочим, по закону могли и наказать). Все пространство вдоль стены занимал огромный резной шкаф, напоминающий скорее фасад какого-то здания, чем предмет мебели. В нем хранились несколько книг, которые Анна давно прочла, и еще гипсовые и фарфоровые бюсты, бронзовые статуэтки, осколки старинных ваз – все, что осталось от прошлого этого дома. Анне принадлежали два табурета, кровать с решеткой, которая больше походила на больничную, и маленький шкаф для одежды с единственной дверцей, на которой висело зеркало. Больше нигде в доме зеркал не было. Великая Ма избавилась от них, едва начала седеть.

Под кроватью, покрытой смятым одеялом, Анна Штернбург хранила свои тетради. Девушка села на край кровати, рассеянно огляделась и включила радиоприемник.

И медные трубы зашептали свою мелодию, а мягкий рокочущий женский голос заполнил комнату:

 
«И он забросил всех девчонок и друзей,
И может думать вечерами лишь о ней.
Она не любит блеска фольги и фальшивых подарков,
Она не любит красивые пары, гуляющие в парке».
 

– Выключи немедленно, идиотка, – взвизгнул женский голос внизу.

Что ж, пришлось убавить громкость от единицы до нуля.

Из-под края простыни виднелся гриф гитары, столь же прекрасной и легендарной, как скрипка Страдивари.

Этой гитаре принадлежала Анна Штернбург. За много лет инструмент обзавелся человеческой душой, и, быть может, памятью, но кто бы знал, как нелегко разбудить эту душу, как долго и упрямо приходится биться за каждый сорвавшийся со струн аккорд. Из года в год…

Анна села на кровать и, обернувшись, посмотрела на стену.

Стена над кроватью была завешана черно-белыми снимками бабушек и дедушек Штернбургов. Вот прадед, веснушчатый и лопоухий, среди своих друзей по музыкальной школе, рядом с ним фотография статной и высокой прабабушки; вот дедушка, тихий, косматый с длинными пальцами и седенькой бородкой. Он одет в концертный фрак и держит за руку черноволосую оперную певицу – бабушку Анны. И среди фотографий с концертной афиши смотрит черноволосая женщина, чье красивое лицо окружено кудрями, как облаком. Ее глаза так же темны, глубоки и печальны, как у дочери. Лишь эту грусть она оставила в наследство ей.