Текст книги "Утраченное чудо"

Глава 21
Фанерные стены

И Анна нырнула в черную щель проема. Когда замолчали ее шаги, во всей кухне осталось единственное живое существо – огонь.

– Это существо сродни Анне. Или тому, кто живет внутри нее и говорит ее голосом, – подумал Каин, по старой привычке сказав это вслух. Он встал на спинку стула, чтобы посмотреть, как изменится движение теней.

– Когда ты обращаешься к ней, – рассуждал он, – скажешь ей, например: «Привет, Анна Штернбург!», а ответит тебе вроде бы ее голос, но только лишенный красоты и силы. Она где-то там, в себе, она ищет волшебный меч, она хочет убить Дракона. О, пожалуйста, найди этот меч! Если Дракон был всегда, то наверняка ты была прежде него, потому что ты – прекрасна.

Ни одна половица не скрипнула. А ведь даже капля воды не может упасть бесшумно в такой тишине. Живя в башне, Каин мог по шагам узнать, кто поднимается по лестнице, но этим вечером он, зачарованный, не услышал, как в разрезанную тенями крыльев кухню вошел усталый человек. Правда, незнакомец не хотел шуметь. На его светлом пиджаке темные кружки орнамента были как дыры. То был Яша. При виде Каина язык прилип у него к гортани. Одного взгляда на него хватило бы, чтобы понять: он все это время стоял поблизости и слушал.

Ноги Каина соскользнули со спинки стула, и он бесшумно оказался на полу, и его рука метнулась к лампе. Пятно огня сузилось, став красной точкой.

– Ты говорил о ней! – словно выплевывая каждое слово, прошипел Яша. – Ты пришел к Анне!

Мгновенно Каин метнулся прочь от стола и застыл прямо у двери, ведущей в сад.

– За тебя назначено вознаграждение, – снова прозвучал Яшин голос.

Каин посмотрел в сторону пришедшего. Незнакомец подходил, но медленно, с каждым сказанным словом обретая смелость. Лицо незнакомца рисовали во тьме лишь тусклые отсветы горящего в саду фонаря. А обезумевшая рука Каина в то время тщетно пыталась нащупать ручку двери.

Яша был словно кот, приготовившийся к прыжку. Медная посуда вздрогнула в хлипко сколоченном деревянном шкафчике, когда Каин изо всех сил толкнул не сумевшую открыться дверь. Он еще никогда так не боялся человека.

Он сам не ожидал от себя того, что сделал в следующую минуту. Каин уперся в торец старого шкафа обеими руками. Медная посуда полетела на пол, разбитые тарелки в красноватом свете фонаря стали словно розы. Яша завопил от боли, распластавшись на полу.

– Я донесу на тебя полиции, тебя посадят в клетку и больше никогда не выпустят!

Но фигура крылатого человека уже стояла в прямоугольнике большого сада.

Гостиную пронзали лучи утреннего солнца. Посреди гостиной, точно статуя, обезображенная временем, стояла старуха, прислонившись к фортепиано. С ее губ слетал шепот затаенного гнева, который никто никогда не услышал бы, но который невозможно держать в себе. То была бессильная ярость на долгие-долгие годы.

«Никто не может сказать, что фортепиано у нас в гостиной стоит зря. Я помню тот день, когда отец купил его. Это было давно. Мои пальцы тогда были по-княжески белы, точно сахар, а волосы были цвета меда. Как я была хороша! Но с некоторых пор все стремятся обмануть меня. Разве я не носила легкое платье, разве мне не были рады люди в любой компании? Они и сейчас лицемерно рады мне, но что они видят? Подумаешь, мои волосы теперь седы».

На кухне давно закончили завтракать, но чинная фрау продолжала за что-то отчитывать своего толстощекого отпрыска. Анна вошла в гостиную тихо. У нее был вид сумасшедшей, тревога пропитывала ее до самых корней волос.

– Я не могу найти, – мертвым голосом сказала она, – свою сумку. В ней была моя папка.

Старуха вздрогнула, услышав звук ее голоса, и с негодованием посмотрела на Анну. Великая Ма пальцами, похожими на гусениц, отняла сигарету от губ и выпустила дым изо рта, подобно сказочному чудовищу. Лицо старухи стало равнодушным, она не обратила на внучку ни малейшего внимания, и лишь когда Анна направилась к лестнице, она повелела:

– Стой.

Старуха и девушка посмотрели друг на друга.

– Я знаю, знаю, у тебя вечно дела, – прохрипела Великая Ма. – Но сегодня утром я держала в руках письмо. Некто ННК тебя сердечно благодарит.

– ННК, – эхом отозвалась девушка, – Это же из «Летучей рыбы»!

Она подбежала к старухе и встала на краю ковра.

– Но я сказала, – продолжала старуха, стряхивая пепел, что это, должно быть, ошибка. Моя внучка не знает никакого ННК. Но, как верно заметил этот боров Блюмхельд, лишь тебе из всего этого дома могло прийти такое письмо.

– Что мне до того, что он сказал! – гневно воскликнула Анна.

– А то, что господин Блюмхельд у нас в городе главный по надзору за юнцами. Город маленький. Блюмхельд закрывает глаза на тех, кто гуляет с аровцами и кричит: «Долой полицию!», но он не может бесконечно закрывать глаза на тебя. Ему надо выполнять план.

Анна похолодела.

– В его власти отправить любого в лазарет на веки вечные, хотя судя по его физиономии, родители иных готовы ради своих отпрысков бесконечно кормить этго мерзавца, – добавила старуха, наслаждаясь своим знанием, и выпустила дам изо рта.

– А письмо? – севшим голосом произнесла Анна.

– Дрянь! – тихо и зло прошептала старуха. – Тебе этого мало. Из нас двоих ты на волосок от гибели. Письмо возвращено почтальону. Никто уже не вспомнит о нем.

* * *

Анна шла прочь от трамвайной остановки через площадь перед церковью святого Георгия, думая о том, как обойдет весь дом в поисках сумки, когда вернется от мэтра Фонарщика, как скажет мэтру, что письмо от его друга попало в руки Блюмхельда. Правда, гораздо хуже, если в его руки попала сумка, в которой лежала черная папка, отданная однооким Лазарем. И как рассказать об этом мэтру, что потрудился найти и собрать для нее всю ее историю на пожелтевших типографских листах? Она выполнила поручение, потребовавшее от нее больше мужества, чем она предполагала. Неужели теперь все напрасно?

И в беспросветном отчаянье порой живут мысли, подобные выходам из темной комнаты в комнату, где горят свечи. Но Анне до отчаянья было далеко, слишком много приключений предстояло пережить, слишком много предстояло сделать открытий. В конце концов, полицейские еще не взяли ее под арест.

Анна спустилась по лестнице в подвал заброшенной библиотеки, достала маленькую свистульку в виде птицы и подула в круглую дырочку в водосточном желобе. Дверь открылась быстрее, чем девушка этого ожидала, однако она уже решила, что ничего не скажет о потерянной папке мэтру Фонарщику. Но дверь, к ее удивлению, открыл крылатый человек.

– Здравствуй! – беспечно сказал он. – Я видел тебя из окна.

Девушка ахнула и шагнула в дверной проем.

– Как бы тебя не увидели! – сказала она, закрыв дверь за собой. – И так, достаточно было встречи с Яшей.

– С Яшей? Я не нарочно, Анна! Пожалуйста, прости.

– Ладно, – вздохнув, сказала Анна, – ничего. Я рада тебя видеть. Здравствуй. А что смешного?

– Ничего, просто имя странное. Яша.

– Его полное имя Яков Блюмхельд, но от этого не легче, – тихо произнесла Анна. На лестнице уже звучали шаги мэтра Фонарщика.

Они говорили долго. Сначала, к ее немалому удивлению мэтр Лангерман спросил, почему она такая грустная и что случилось. И девушке пришлось поведать о письме, пришедшем утром. Фонарщик ее успокоил. Конечно, Анна и сама знала, как давно не приходили в ее дом весточки из большого мира, и как велико жадное любопытство здешних домоседов. Наверняка кто-то заглянул в конверт. Ей рано огорчаться, поскольку раз друг мэтра Лангермана решил отправить письмо, то это добрый знак для некоей А.А. Штернбург.

Потом мэтр Лангерман попросил ее рассказать о том, как она выполнила поручение. Рассказывая, Анна смотрела на лицо Каина, который в первый раз слышал о таких странностях, как циклопы, занимающие места и должности, и гувернантки с далеких диких островов. Один раз он даже перебил Анну.

– Так значит, есть на свете собакоголовые? – воскликнул Каин. – Доктор мне говорил, а ему – Марко Поло!

Мэтр Фонарщик искренне и звонко рассмеялся.

– Говорят, ничто не может сравниться с собачьей верностью. Говорят, что самые страшные тираны – это бывшие рабы. Но у кого эти рабы могли научиться жестокости? И если так, откуда взяться верности?

– Наверное, циклопом быть удобно, как ты думаешь, Анна? Один единственный взгляд на все на свете, начиная от выбора цветка для петлицы фрака и заканчивая спором о том, является ли Земля круглой. Циклоп всегда прав, что бы ни происходило. Конечно, по сравнению со слепотой, единственный глаз – это счастье. Но все-таки мне его жаль. Все-таки на свете слишком много вещей, в которых стоит усомниться, и еще больше вещей, что предстоит открыть.

О встрече с Яшей Анна и Каин ничего не сказали мэтру. За чаем Симон Лангерман рассказывал им о том, как когда-то в молодости прочитал друзьям свою первую повесть.

* * *

Шли последние недели лета. Дни напролет Анна проводила в библиотеке. Дни обволакивали ее невидимым кружевом незаметных событий, разговоров и равнодушных слов. Она жила, не веря в то, что после лета все останется, как есть. Непременно что-то должно было с ней случиться.

Симон Лангерман говорил, что в ее душе таится многое, о чем стоит написать. И Анна потихоньку догадывалась о том, зачем он дал ей такое поручение, и что за урок она должна была усвоить, она девочка, ворующая бабушкины таблетки.

Анна провела пол-детства в больнице, и до сих пор у нее часто болит голова, нет ни денег, ни родных, готовых помочь. Но и у нее, равно как и у других людей, все-таки существует будущее, и она, как и многие, на грани сна и яви видела, как проведет свое будущее. Не в толкотне подвалов фабрик-кухонь, не на свиданиях с холеными юнцами, а в рифме и слове. Она была страшно горда этим.

Кому-то покажется странным: она играет в слова и рифмы, приказывает высохнуть морям, которые никогда не высохнут. Она плетет кружева из слов, самые хрупкие, какие только могут быть на свете.

Временами Анна забывала о соседях и Великой Ма. Яша то и дело старался избегать встречи с ней, в «Шалаше бедуина» он теперь появлялся реже и не пытался, как раньше, завязать с ней разговор.

За утренним столом она видела все те же лица, слышала все те же приветствия, но не прозвучало от нее ни одного слова кроме тех, что требует обычная протокольная вежливость. Но однажды фрау Блюмхельд попросила ее задержаться после завтрака. Было это за неделю до конца августа.

– Скажи на милость, что за сказки ты рассказываешь Плаксе? – не скрывая своего раздражения, спросила фрау.

– Я рассказала ему только одну историю, – возразила Анна, – и это не сказка. Это про жизнь одного человека, которого тоже звали Георгий.

– Плакса рассказал папе, – сдерживая злость, прошипела Фрау Блюмхельд. – Папа был в замешательстве. Это бред, такого никогда не было и быть не может.

– Почему? – спокойно спросила Анна. После того, как она услышала слова «Не может быть», на душе у нее стало легко, улыбка промелькнула в ее глазах, но вряд ли фрау это заметила.

– Еще недавно, – мягко произнесла девушка, – говорили, что Дракон и его родичи – это досужий вымысел. Неужели вы думаете, что теперь, когда вы уверенны в существовании Дракона, не может появиться и драконоборец?

Фрау побледнела. Она была удивлена и разгневанна одновременно.

– И чего же добился твой Георгий, если Дракон жив? – ядовито заметила фрау Блюмхельд. – И где драконоборцы теперь?

Анна не нашла, что ответить.

– Посуди сама, – назидательно продолжила фрау, – разве ты видела когда-нибудь, чтобы кто-то заступался за жертв. Жизнь течет своим чередом с буднями и праздниками, не замечая, как где-то гибнут маленькие людишки с тихими чаяньями. Если уж мир до сих пор не перевернулся от стольких несправедливостей, то с чего бы из-за единственной девчонки кому-то гневить Дракона и биться против уже устоявшегося порядка, к которому все привыкли. За спокойствие многих людей одна единственная жизнь – невелика жертва.

– Где одна, там и сотни, – тихо произнесла Анна.

– Значит, пусть кто угодно гибнет, только не вы? Так?

– Кто угодно, глупенькая, жертвой не станет! – заявила фрау Блюмхельд. – Тоже мне, философ, все это мифология, «дань обманов прошлых», ты и сама вряд ли веришь во все это.

– Не верю, точно так же, как и вы, – тихо ответила Анна. – Я верю только тогда, когда мне страшно!

Когда фрау ушла, Анна с горечью подумала, что может дорого заплатить за свои слова. Она девять дней назад нашла свою сумку, но папки в ней не было. Девушка вдруг почувствовала, что упоительное скольжение по канатоходной веревке кончилось.

Глава 22
Роланд, труби в свой рог!

«Анна, Анна Штернбург – удивительная девушка, это правда. Она одна не побоялась бы сразиться против полчищ злых духов и страшных снов, вот только. Она кажется мне теперь такой грустной. Сначала я даже этого не заметил, а потом понял; она всегда такая в глубине души», – думал Каин, листая книгу за столом в кабинете мэтра Лангермана. Ему семнадцать лет, а он водит пальцем по строчкам, ну не смешно ли?!

Каин оторвался от книги и подошел к зеркалу, висевшему в самом углу. Два лица уставились друг на друга зелеными глазами с янтарными прожилками. Колечки вьющихся темных волос все так же обрамляли вдумчивое лицо с тонкими чертами, но. Каин увидел то, о чем когда-то говорил ему доктор.

– Тебе семнадцать лет, чудище, не так ли?! – тихо произнес крылатый человек. Он не увидел по ту сторону зеркала худого, как молодой месяц, оборвыша, вечно в синяках и ссадинах. Странно. Оборвыша было жаль, он теперь остался где-то далеко, остался ждать его по ту сторону памяти. Каин привык к нему, как привык и к собственному имени, хоть и всегда догадывался, что оно означает что-то очень плохое…

Он вернулся за стол. Может, быть оттого, что он рассказал Фонарщику о своих прошлых попытках научиться читать, может, оттого, что мэтр решил разжечь его любопытство, Каину было позволено выбрать любую книгу в огромной библиотеке. Картинки там были просто великолепные. Правда, когда он только начинал, мэтр Лагерман открывал перед ним азбуку и читал ему отрывки из текста, которые мальчик так и не мог прочесть. Мэтр очень хорошо читал, казалось, его можно слушать бесконечно и не заскучать. Честно говоря, Каин с большей радостью послушал бы чтение Фонарщика, нежели свой собственный запинающийся голос, произносящий написанные в книге слова.

– Не похож ты на человека, который совсем ничего не умеет, – говорил ему Мэтр Лангерман. – Скорее ты учился когда-то давно, потом бросил и с тех пор стесняешься.

Все было именно так. Мэтр, видимо, считал его способным и старался помогать ему с каждым днем все меньше. Иногда он просто сидел рядом с мальчиком и слушал, как тот читает. Когда Каин отрывался от книги, чтобы сказать: «У меня куриные мозги!», мэтр Фонарщик пропускал его слова мимо ушей и спокойно говорил: «Все было хорошо. Зачем вы прервались? Нарушили магию! Читаете страницу сначала».

Первой книгой, которую прочел в своей жизни крылатый человек, была «Песнь о Роланде». Великий Карл, опоздавший на зов рога, в который протрубил его племянник. В этой легенде таилась надежда. О, как бы Каину хотелось, чтобы кто-то нашел его, он столько раз представлял себе, как его игру на флейте среди камней святой Марты слушают статуи, и почему-то ждал, что там, где звучит музыка, вот-вот прозвучат шаги. Книгу он дочитывал по вечерам на разложенном диване в библиотеке при свете керосиновой лампы, и когда дочитал, у него появилось странное чувство: сожаление о том, что первую книгу нельзя прочесть дважды.

Но разве можно одновременно пережить грусть и радость? Оказалось, можно.

Он мог листать книги дни напролет, рассматривая картинки и читая на выбор главы. На многих страницах он сталкивался с непонятными словами и явлениями. Так дети погружаются с головой в пруд, чтобы посмотреть на мир, скрытый на дне, а потом выныривают, чтобы не утонуть. Каин был почти счастлив. Почти – потому, что понимал: всему этому хотят положить конец. Всему: библиотекам, сказкам и фонарщикам. Оттого и грусть тихо светится в глазах Анны Штернбург, когда она не говорит ни слова. Может быть, та же грусть не оставляла и художников, возводивших собор, и знавших, что они не смогут защитить созданное ими и оставленное людям как дар и память. Каин нашел в библиотеке одну книгу, которую в дальнейшем перелистывал чаще, чем другие. Он мог подолгу смотреть на всадника с занесенным копьем, направленным на змея. Ведь когда-то люди боролись. Неужели сейчас остается только смотреть, как прекрасное и удивительное исчезает безвозвратно? И что будет, когда забудется все это?

Каину очень часто вспоминались улицы его города, окутанные сиреневым сумраком и запахом дождя, над которым возвышались четыре башни святой Марты. Если и этому суждено погибнуть, что будет с ним? Но что можно сделать?

Анна теперь приходила в библиотеку каждый день. Она пробовала объяснить крылатому человеку, что такое ноты. Каин понял ее сразу и даже смог сыграть, но читать по нотам для него все еще было трудновато.

Однажды утром Анна рассказывала о правилах игры в шахматы. Каин не раз просил ее об этом, но девушка давно уже в них не играла и не считала себя хорошим игроком. Их первая партия получилась очень долгой, потому что Анне приходилось часто напоминать ему о том, как двигается та или иная фигура.

Огромное окно в зале библиотеки на третьем этаже было распахнуто, Анна сидела на подоконнике и то и дело поглядывала на крыши сонных домов, черепица которых поблескивала на утреннем солнце. Каин висел вниз головой, задумчиво рассматривая шахматную доску. Он играл белыми фигурами, и положение было весьма незавидным. Он лишился четырех пешек, ферзя, двух слонов и одной ладьи. Но на подоконнике лежала горстка черных фигурок – в этой горстке были почти все Аннины пешки. Каин перевернулся в воздухе и опустился на пол.

– Выходит, ты первая из семьи Штернбургов, кто пишет стихи?

– Да, про нашу семью даже пословицу сложили: «Все Штернбурги, будь у них хоть капля мозгов, непременно становились музыкантами», хотя отступления от традиций и раньше случались: дед моего дедушки был певцом, а вот его супруга пианисткой. Знаешь, от хороших стихов всегда такое ощущение, будто кто-то положил тебе руку на плечо или шепнул на ухо: «Мы с тобой одной крови».

Анна немного помедлила, думая над ходом, и выдвинула ладью вперед. Каин не обратил внимания на этот ход, словно прислушиваясь к эху в глубине себя, повторившему последние слова Анны.

– Мне кажется, мы с тобой похожи, – прозвучал вновь голос девушки, – только я не умею летать.

– Зачем тебе, ты же и так… – но Каин не смог подобрать слов и замялся.

– Так. Так, значит это шах? – произнес он, усаживаясь на подоконник, – Игра еще не кончилась, но, по-моему, положение у меня безвыходное. Даже более безвыходное, чем когда я испортил парадный мундир господина Ориса на одном из приемов. Это было давно, но с тех пор я не слышал такого голоса, как у него тогда.

– Давай доведем до конца партию, – дружелюбно предложила Анна. – Я не тороплюсь.

В голове у нее до сих пор звучали слова фрау Блюмхельд, сказанные о победителе Дракона.

– Жаль, что я не Роланд, – заметил Каин, – Положение совсем как у него.

Анна улыбнулась.

– И впрямь, давно хотела тебя спросить, почему тебя так зовут? – спросила Анна, – У тебя могло быть и другое имя.

– Не знаю, Анна, наверное, потому, что господин Орис так захотел, – вздохнул мальчик и тут же спросил. – И как, ты думаешь, меня могли звать?

– Ну конечно, не Роланд, – усмехнулась Анна. – Роланд – это кто-то очень гордый, пожалуй, надменный. Франц, Ганс, Герман – тоже совершенно не то, хотя добрая половина ребят носит эти имена. Ни Александр, ни Яков, ни Альберт тебе не подходят, нет. О, это и впрямь непросто. Нужно что-то другое, что-то, что напомнит о звездопаде, облаках, шепоте листьев и звоне колоколов в прозрачном ароматном воздухе. Я слышала когда-то этот звон.

Анна вздохнула и продолжила.

– Дедушка сравнивал мое имя со звуком трубы. Ты когда-нибудь слышал, как играют трубы? Говорят, это было удивительно.

– Нет, но хотел бы, – произнес Каин, – может быть, они еще есть на свете, ведь флейта нашлась.

– Нет, – тихо ответила девушка, – слишком хорошо постаралась полиция избавиться от того, чего Дракон боится больше всего на свете – от поющих труб и отважных людей.

– Но есть же…

– Никого нет, Каин, – перебила его Анна Штернбург. – Ныне никого нет. Об аровцах не думай, такие, как они, лишь прячутся от полиции днем, а вечера проводят в кабаке.

– Анна, но. – Каин запнулся, он не нашел, что возразить и, наконец, пристально посмотрев ей в глаза, решился спросить:

– Анна, произошло что-то плохое?

– Почему ты так решил? – быстро спросила Анна.

– Нет, нет, я просто устала, завтра вечером мне выступать на сцене бара, а там посмотрим. Посмотрим.