Текст книги "Утраченное чудо"

Глава 13
Плакса

– Анна, Анечка, Аннет!

Анна, подбиравшая аккорды на гитаре, посмотрела в дверной проем. Дверь была не заперта. Юркие глаза толстого мальчика мгновенье рассматривали ее комнату, а потом пропали, и по коридору пронесся неуклюжий топот. А за ним прозвучал быстрый каблучный марш. Анна отложила гитару и вышла в коридор. Возле ее двери стояла фрау Блюмхельд, ее серые обесцвеченные волосы были завиты в колечки, на ней была юбка в цветочек и серая блуза. Она сердилась, а когда она сердилась, то напоминала хищную птицу.

– Мы с тобой потом поговорим! – заявила она своему отпрыску, который уселся на забытом соседкой табурете и спокойно наблюдал за происходящим из глубины коридора. Фрау обернулась к Анне.

– Вот что, милочка, окажи услугу, я совершенно не могу оставить его с Плаксой. Просьба к тебе небольшая: не могла бы ты спуститься вниз с гитарой? Плаксу всегда успокаивает твое треньканье.

Девушка кивнула. Ей всегда было жаль Плаксу. Никогда никто в доме не слышал, как он плачет, не то, что она когда-то.

Девушка, захватив гитару, спустилась вниз. У двери детской комнаты Анна остановилась. Оттуда не доносилось ни звука. Она вошла в комнату, где жили дети Блюмхельдов. Когда-то здесь ночевал и старший сын, но теперь он пропадал дни напролет неизвестно где и редко появлялся дома, зато в баре его видели каждый вечер. Плакса часто бывал предоставлен сам себе.

«Вот и он сидит на своей кровати, худенький большеголовый семилетний паренек с коротко остриженными светло-русыми волосами, и плачет.

Не так, как плачут глупые дети, поднимая крик и рев, а со взрослым достоинством, которое бывает от осознания пережитого горя», – думала Анна.

– Здравствуй, – сказал мальчик, подняв глаза на нее. Как же он все-таки не похож на своего брата!

– Здравствуй, Георгий, – сказала Анна, присаживаясь на табуретку возле его кровати.

Девушка невольно посмотрела на стену. Господин Блюмхельд по роду службы мог наведываться в типографии когда угодно, правда, он всегда был там незваным гостем, от которого добра не ждали.

Вся стена была заклеена плакатами. С одного из них на девушку, улыбаясь, смотрел сам начальник полиции – «наказывающий безнаказанных, отец всех беспризорных».

Надпись внизу гласила: «Прочь от лживого прошлого, вперед к чистому горизонту!»

А на другом плакате было изображение крылатого человека в клетке. Его нарисовали до смешного рахитичным и тонким.

«Товарищи! Суеверия дедов берут исток в причудах природы!» – прочла девушка про себя. До вчерашней встречи Анна просто бы почувствовала отвращение, сейчас она ощутила горечь.

На стене в детской комнате стоило бы повесить рисунки, но детских рисунков здесь не было и в помине.

По щекам Плаксы продолжали течь слезы:

– Анна, ты не споешь мне колыбельную?

– Ты хочешь спать? – с удивлением спросила Анна.

– Нет.

– Что же, он осмелился придти к тебе после прошлого раза? – с насмешливым вызовом спросила девушка.

– Да, да, утром, до того, как рассвело, – тихим грустным голосом подтвердил мальчик.

Нет на свете ничего более навязчивого и наглого, чем детский страх, который и при свете дневном ходит за тобой, как тень.

– Что ж, а если он явится, когда я буду играть на гитаре? – и Анна дотронулась до струн. – Тебе не будет страшно?

– Немножко, но ведь я в случае чего должен тебя защитить – ты девушка.

– А ты – Георгий, и помни всегда, что это он боится одного твоего имени. Ну, вперед!

 
Баю, баюшки, баю,
Не ложись на краю.
Придет серенький волчок
И укусит за бочок.
 
 
Волки рыскают по лесу,
Ищут юного повесу.
Тот повеса в сердце ранен,
Его сердце драгоценный камень.
 
 
Волки рыскают по лесу,
Ищут юную принцессу.
Та принцесса невидимка,
Плащ ее тумана дымка.
 
 
Волки бродят, волки рыщут,
В темной чаще, в черной пуще.
Волки ищут наши души…
 

Неизвестно, что случилось дальше. То ли резной комод на маленьких звериных ножках, стоявший в углу на той половине комнаты, что принадлежала толстому мальчику, обзавелся странной собачьей головой, то ли зашевелилась в углу комнаты бесформенная тень?..

Голос, такой тихий, что его можно было принять за шепот листвы в саду, но отчетливый и ясный, произнес:

– Здравствуй, юная госпожа Штернбург, и не жаль тебе тратить время? Ему скоро в школу, и самое меньшее – через полгода он начнет так же насмехаться над тобой, как и другие.

– Неправда! Так ведь, Георгий?

Плакса кивнул. Струна на гитаре дернулась, и вся комната вздрогнула и затаила дыхание. Кто-то в углу недовольно заворчал.

– И для кого ты стараешься? – голос существа стал совсем елейным, как у Великой Ма, когда та просила Анну задержаться, – Послушай меня, не для того ведь даются красота и молодость, чтобы исчезнуть безвозвратно в тиши, а для того, чтобы слепить и жечь. Ты все, что есть в твоей человеческой душонке, раздашь, как милостыню, этим нищим, чьи сердца давно обросли чешуей.

Разве они оценят? Что для них твоя душа, которую никто не видел, перед красотой, которую видят все. Дороже, чем мысли, оценят прекрасную головку, которая их хранит. Отдашь меньше, получишь больше. Не хмурься, так было всегда. Нельзя смотреть на звезды с пустым желудком. «А любовь?» – скажешь ты. Но не нужна любовь, если нет денег и комнаты, что можно было бы делить на двоих.

Анна повернулась к тому углу, откуда шел голос, из угла на нее тяжелым взглядом смотрели усталые бульдожьи глаза, горя слабым фосфорическим сиянием.

– Я тебя помню, – тихо произнесла она, – еще с детства. Я как-то гуляла с дедушкой и крикнула: «Деда, посмотри какая собака!» Дедушка побледнел и сказал, что ты Дракон. Он потом посмеялся над этим и сказал, что мы во все времена сражались с драконами, всегда побеждали их, будем побеждать, а значит, победим и теперь. А ведь ты остался один. Ты последний.

– Ты тоже! – почти смеясь своим урчащим смехом, ответило существо. – Ох, Анна Штернбург, у тебя язык тяжелый, злой. Только не раздвоенный!

Тут Плакса прижался к девушке, словно не желая ее отдавать. Анна чувствовала, как он трется о ее руку своей мокрой щекой, словно котенок.

– Порази тебя Георгий! – сорвалась Анна, – Ты мне ничего не сделаешь. Данте прошел кругами Ада и остался невредим. Поэты говорят с людьми о своих душах, а в итоге люди вслушиваются в себя. Может быть, за это нам прощается многое.

– Ты поэт – это верно. Но раз так, посмотрим, кто тебя послушает. Говорю тебе, милая, не жертвуй собой. Ты мечешь бисер перед свиньями. И я покажу тебе, что это за свиньи…

* * *

Когда в комнату вошла фрау Блюмхельд, она увидела, что Анна сидит на кровати, наигрывая что-то на гитаре. Плакса спал, свернувшись калачиком, рядом с ней.

Последине лучи солнца заблудились в оконной раме. В коридоре должно быть стало уже довольно темно, потому что фрау вошла со свечой.

– Ты еще здесь, Анна? Ах, да у тебя пальцы в крови!

Девушка подняла взгляд, уголки ее рта поползли вверх.

– Она просто меня ревнует, – ответила Анна, погладив гитарный гриф, и кивнула на Плаксу.

– К нему.

Глава 14.
Яша

– Погодите прощаться с днем, как прощаются с жизнью. Есть еще ночь. Забудьте голод. Мы довольно шатались по паркам. Надо промочить горло, не так ли, зелененькие мои?..

– Погоди ты, ишь, она еще не вышла, а ты уже тянешься к выпивке! Опять все выпьешь раньше времени.

– Что?! Так это он из-за певички здешней с ума сходит?

– А из-за кого же? Бедовая, говорят, девка…

– Гулящая.

– Сумасбродная.

– Юродивая.

Она появилась на полукруглой сцене единственного в городе бара, раздвинув занавес из старых штор, бесшумно, как огонь сходит с небес. На ней было черное вечернее платье, усыпанное блестками и благоухавшее слабенькими духами. От расставленных внизу ламп по опаловым бусам на ее шее пробежали искры. Ее взгляд цирковым зверем пробежал по кругу. Отовсюду смотрели знакомые до оскомины лица мелких служащих и завсегдатаев, пришедших почесать языки.

По залу прошла дрожь. Анна Штернбург запела песню, сочиненную некогда специально для ее знаменитой матери Марии Штернбург.

 
«И он забросил всех девчонок и друзей,
И может думать вечерами лишь о ней.
 

Она не любит шуршащей фольги и фальшивых подарков.

 
Она не любит красивые пары,
гуляющие в парке…»
 

Она ходила по самому краю сцены, мягко, как кошка, потом она спрыгнула на паркет и прошлась по залу. Старик в старомодном сюртуке наигрывал мелодию этой песни на расстроенном фортепиано. Анна знала здесь каждый столик, снова и снова смотрела с улыбкой в усталые лица посетителей. Она серебристой тенью скользнула мимо того столика, где сидел Яша Блюмхельд с тремя аровцами.

– Она издевается, – прошипел Яша.

Анна поднялась на сцену.

 
«И легче на песке увидеть ее след
Через десятки бесконечно долгих лет,
Чем слышать вновь безжалостное «нет»».
 

Хлопки аплодисментов. Анна легко поклонилась, облако кудрей опустилось вниз, на мгновенье закрыв лицо. Потом девушка исчезла со сцены, и бар «В шалаше бедуина» опять погрузился в хмельной гомон. Вскоре Анна Штернбург появилась в зале и уселась за барной стойкой. Ох, те, кто никогда не был под животом верблюда, где согласно пословице иной араб принимает гостей, себе такого захолустья и не представят. Но зато никто не удивиться, узнав, что Анна пошла по той же дорожке, что и ее прославленная матушка. Какую работу еще может выбрать дочь певицы, да еще из семьи Штернбургов?! Об этом любили пошептаться утром и вечером в гостиных, ведь многие еще помнили Марию Штернбург, и вместе с воспоминанием о ней приходили и картины из молодости, а к некоторым вместе с тем в душу вползали сожаление и зависть.

Здесь в баре Анна иногда позволяла себе маленькие шалости. Она брала в руки гитару и пела не чужие песни, а исполняла свои собственные. О, какой поднялся бы переполох, узнай вся эта публика, что это ее стихи. Это ведь незаконно! Вот перепугались бы все эти господа посетители! Обычно они, завидев ее днем на улице, сокрушенно качали головами, спрашивая: «Ты все еще не задумываешься, а хлебное ли дело пение?» По вечерам Анна снова и снова улыбалась им, а они дышали ей в лицо сигаретным дымом.

И все-таки лицо Анны светилось удовольствием от этих мыслей.

– Лейли! – окликнула она старую угрюмую цыганку, продававшую гостям пиво. – Будь добра, налей мне стакан воды, у меня что-то в горле пересохло, а петь еще всю ночь.

Лейли что-то промычала и выполнила просьбу.

– Спасибо, – дружелюбно сказала Анна. Она знала, что Лейли все слышит, только не может ничего сказать. Быть может, куда спокойнее жить, если все думают, что ты нем и глух.

– Знаешь, что мне снилось минувшей ночью? – продолжила Анна, – Мне снилось, что я не могу больше снять вечернее платье, честное слово, как будто оно стало второй кожей, я вхожу в дом, а все смотрят на меня с таким презрением, будто я чешуей покрылась. А Блюмхельд…

– Разве я могу тебя обидеть, мисс?

Молодой человек в лимонном пиджаке с зелеными кружками и в таких же штанах поправил зеленый галстук и облокотился на стойку бара. То был Яша, старший сын в семействе Блюмхельдов.

– Здравствуй, Рудник, – сказала Анна, не оборачиваясь.

– Бедная девушка! Ты достойна пить лучшее шампанское, а не воду. Ужасно, что такой красотке приходится в чем-то себе отказывать!

Анна усмехнулась.

– Ты – змей! Наверное, ты то же самое говорил Еве, когда она мечтала стать умней Адама. Да и где взять шампанского…

Анна повернулась к Яше. Он узнал эту насмешку, сбивающую с ног. Это он, Яша по прозвищу Рудник, смотрел своими серыми, светлыми, как две луны, глазами на всех и на вся насмешливо и гордо, будь то даже влюбленные в него девушки. Но перед Анной он всякий раз оказывался растерян, как пойманный вор. Все это началось еще в начальных классах, еще в полоумном детстве, когда они постоянно дрались, а учителя спорили, кто же на кого плохо влияет. Но почему до сих пор у него заплетается от волнения язык, а в ушах шумит морской прибой, когда она смотрит на него?

– Шампанского у меня нет. Прости, красавица. Я хотел бы пройтись с тобой ранним утром по городу. Ты как раз пойдешь домой. Город еще будет спать. По пути я выберу для тебя в витрине самое лучшее платье…

– Я не хочу.

– И украду.

Анна засмеялась:

– Нет, Яша Рудник, я не пойду гулять с тобой. Оставайся наедине с собой или найди другую, мне все равно. Другая не будет такой чудачкой, но с ней ты забудешь, как сам писал стихи.

Локоть Яши соскользнул с барной стойки.

– Ты зовешь меня Рудником, это как сахар для языка, правда?

Анна ушла, а через несколько минут появилась на сцене снова. Кто-то потребовал медленный танец, и вот старомодный старик ударил по клавишам.

Пальцы девушки пробежали по струнам гитары, но петь она не стала. Гости разбрелись по залу, аровцы приобняли каких-то девиц, Яша пригласил на танец невысокую девушку с прической, напоминающей клумбу, в белом платье в горошек. То и дело посетители смотрели на певичку, которая не поет – гадая, что это значит. А она перебирала струны, и лицо ее светилось.

Девушка прижалась к Яше, быть может, радуясь, что такой парень выбрал ее, а возможно, не желая видеть, как он, не отрываясь, смотрит на Анну Штернбург.

Глава 15
Пробуждение

– Вы знаете, как холодно по ночам в парке, не прогоняйте меня, я сам схожу к святой Марте, она накормит нас всех сырым мясом, и наши головы станут как желуди…

– Приподними голову, вот так, ты очень странно бредишь.

Голос девушки произнес еще кое-что, но совсем неразборчиво и растаял.

Какое-то время Каин неподвижно лежал, не понимая, сон это или явь. Наконец, он скинул колкое, липкое от пота покрывало, ему показалось, что он в прохладный пасмурный день лежит на крытой железом крыше. Мальчик посмотрел в белоголубой потолок. Он ощутил запахи пыли всех мастей, запустения и древности.

«Ох, орлы имперские, только им по силу такое вынести. А я после всего чувствую себя выпотрошенной куриной тушкой, которую поджаривали всю ночь», – рассуждал Каин, усевшись на краю разложенного дивана.

«И что это за место?» – думал он, рассматривая шеренгу огромных шкафов, выстроившихся напротив дивана. Из окна лился ровный дневной свет, ясный день с августовским ветром бродил по крышам невысоких домов провинциального города, за которыми виднелось поле. Каин снова увидел шпиль старинной церкви. Она показалась ему совсем маленькой после громады Собора святой Марты.

Он даже встал на кровати, чтобы оглядеться, но ударился головой обо что-то. Оказалась, что это деревянная полка. Тут он понял, что не касается ногами матраса, и что потолок довольно высокий, и шкафы почти достают до потолка.

Он легко спрыгнул с кровати. Крыло еще немного ныло, но оно слушалось! Каин дотронулся до него, оно было теплым.

– Я цел, – произнес он и улыбнулся, – Я жив.

Он оттолкнулся от паркета и повис в воздухе. И чуть было не вскрикнул, увидев прямо перед собой смотрящий на него мертвый рыбий глаз. Но то была лишь стекляшка. Огромная рыба, переливавшаяся всеми оттенками меди, была подвешена к потолку на тонких нитях. Вместо плавников у нее на боках были резные загогулины, напоминающие крылья, а спина была плоской, как палуба корабля, и над ней возвышались три мачты с флагами, распущенными парусами и веревочными лестницами. На боку у куклы была полустертая надпись «Летучая рыба». В детстве у Каина не было игрушек, а если и были, он их не помнил, поэтому его так встревожила и удивила эта кукла, лишенная всякого сходства со всем привычным, но, тем не менее, наделенная собственной жизнью.

Каин опустился на пол и отправился в один из коридоров между шкафов. Все здесь было удивительным и странным для него. Лишь один-единственный раз в жизни он видел сразу так много книг; в тот день господин Орис отвел его к себе на работу. Каин впервые очутился в полицейском участке, и как раз в этот день там подсчитывали изъятые у разных людей книги. Книги были на всех письменных столах, полках для документов и подоконниках, стопки книг стояли вдоль стен. Господин Орис отдал какой-то приказ, и его подчиненные стали выносить книги на улицу. Люди сновали вверх-вниз по лестницам, все это длилось долго, очень долго. Вечером того же дня алые отсветы скользили по облакам, низко проплывавшим над городом.

В этой комнате, огромной, как зал, книги заполняли полки шкафов от пола до потолка. Старинные прекрасные книги. Шкафы напоминали огромные резные иконостасы, где за стеклом таились морские раковины, быстрые корабли, острова с туземцами и древние глиняные черепки. Сквозь стекло одного из шкафов крылатый человек увидел бронзовый бюст: бронзовое лицо неизвестной девушки было столь благородным и тонким, что ему захотелось поклониться.

Дальше начинались стеллажи – бесконечно длинные белые ребра, вдоль которых на полу стояли станки или только детали станков. Каин этого не знал. Эти станки совсем не напоминали ржавые бесполезные трамваи из парка Марата, казалось, они в любой момент готовы исполнить свою холодную тонкую работу. Если бы Каин знал, что это печатные станки, он бы сильно удивился, ведь все подобные станки находились в особых типографиях под строжайшим надзором полиции.

Потом снова начинались ряды шкафов, и Каин вновь принялся рассматривать шкафы-ларцы, шкафы-пещеры…

– Я думал, ты поспишь еще часа два.

Возле дверного проема стоял, по всей видимости, его вчерашний знакомый, накинув старый халат поверх рубашки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я? Как будто прошлой ночью меня сшиб трамвай, но это лучше, чем вчера, да и вообще лучше, чем когда-либо в жизни.

– Вчера мне показалось, что ты трусоват, но, оказывается, ты не из робкого десятка.

Каин засмеялся.

– Нет же, я никогда не считал себя храбрецом. А вы, получается, мне жизнь спасли, да?

– Не совсем так. Если бы я отведал такую дозу в моем немолодом возрасте, то, пожалуй, я бы простился с миром. Неизвестно, чем бы закончилась твоя лихорадка, если бы никто не помог. Говорят, некоторые глохли от этого. Да ведь не только я что-то делал, если помнишь, вчера тут была одна юная мадмуазель и, кроме того, оглянись. Видишь все эти книги? Каждая из них способна излечить душу, а это потруднее, чем тело. Кстати, уж кто-кто, а они обязаны мне жизнью.

– А что это за место… Разве я был здесь вчера? – спросил Каин, чувствуя, как живой интерес начинает вытеснять мысли и воспоминания последних дней.

– Мы находимся на третьем этаже заброшенной библиотеки, – начал объяснять мэтр. – Вчера ты был в подвале в моей маленькой гостиной. Между ней и третьим этажом два этажа пустуют. Не все книги я нашел здесь в подвале, сваленными в кучу, многие мне привезли друзья, да и сейчас привозят.

– Но это же опасно…

– Да, опасно.

Ненадолго оба замолчали.

– Как тебя зовут? – спросил мэтр Фонарщик, с любопытством глядя на мальчика.

– Каин.

– Хм… Каин, поднадзорный начальника полиции, – после некоторого молчания произнес мэтр.

– Вы знаете? А как вас зовут, и вообще, кто вы такой?

Фонарщик как-то странно улыбнулся.

– Меня зовут Симон Лангерман. Я писатель.

– Вы тот самый Лангерман! Неуловимый! Тот, кого полиция уже много лет не может выследить!

Мэтр энергично замахал руками, а потом приложил палец ко рту.

– Тихо! – шикнул он. – У стен есть уши, помните? Этот дом, конечно, заброшен, но я боюсь, как бы не оказалось потом, что твой звонкий голосок неплохо слышно на улице.

– Простите, – зашептал Каин, подходя поближе к своему новому знакомому, – я лишь хотел сказать, что слышал о вас. Признаться, я сначала подумал, что вы, вы кто-то вроде волшебника.

Мэтр улыбнулся так, как улыбалась Анна вчера вечером, уголки рта были неподвижны, но улыбка светилась в глазах.

– Мне лестно слышать эти слова, – произнес Симон Лангерман. – Но на беду, добрых волшебников давно уже нет на свете, всех их давно на суд властей и толпы выдали злые завистники.

– Скажите, а почему девушка называла вас «мэтр»?

– Какая девушка?

– Но… вы же знаете, она была здесь вчера, у нее волосы, как клубы дыма, лицо… нежное такое, а пальцы… пальцы такие, каких ни у кого больше нет.

Лангерман широко улыбался, глядя на него.

– Вообще-то юная синьорина называет меня «мэтр Фонарщик», по смыслу это так же чудовищно, как и «профессор Дворник», но звучит красиво, и я этим доволен. Ладно, мы утомили друг друга, к тому же ты, наверное, давно нечего не ел.

* * *

– А что такое «Фонарщик»?

– Человек, зажигающий фонари, когда стемнеет.

– Странно, – произнес Каин, чуть не угодив локтем в блюдечко с джемом, – в моем городе они или зажигаются сами или не горят вообще…

В маленькой комнате – дверь которой видел перед собой мальчик, пока шел между шкафов – как в шкатулке с редкостями, вещи так тесно соседствовали друг с другом, что очень тяжело было остановить взгляд на одной из них. Где-то из-под толстых конторских папок сверкали рукояти ятаганов. Где-то на верхней полке шкафа стоял рыцарский шлем. О назначении многих предметов Каин даже не догадывался, так как никогда не видел ничего подобного. Книги были везде, они стопками лежали на полу и на стульях, стоявших вдоль стены. На одном из стульев висело пальто мэтра. На столе мирно дремал радиоприемник. Не верилось, что маленькая комната может вместить все это, казалось, что она огромна.

Деревянный письменный стол стоял у окна. Из окна были видны двухэтажные дома в самом центре города.

Некоторые из них пустовали, в иных же обитали жильцы, не польстившиеся ни на что другое.

Мэтр посмотрел на пустую тарелку, а потом на мальчика.

– Что ты делаешь?

– Мне любопытно, если несколько кусков хлеба положить один на другой, а между ними джем, получиться пирожное?

– За неимением лучшего можно и так, – с мягкой улыбкой согласился мэтр, – но когда-то мы с друзьями пробовали настоящее.

– У меня тоже когда-то был шанс, – задумчиво произнес Каин, рассматривая свои пальцы, измазанные джемом, – Я тогда был еще безмозглым птенцом. Господин Орис повел меня на какой-то праздник в доме мэра, и там был пир. Мне запретили что-либо брать со стола, так как гости меня боялись. А там была целая гора пирожных, которая растаяла за вечер. Под конец праздника мне удалось стянуть одно, и я залез с ним под стол. Но оказалось, это сахарница. Я все перепутал. Как всегда…

– Жаль.

– Да, но там еще оставался сахар, так что я довольствовался им.

Стена за спиной мэтра была заклеена афишами разных лет и черно-белыми фотографиями.

– Кто это? – спросил Каин, внимательно рассматривая потрепанную афишу, на которой, как стрекоза в янтаре, застыла черноволосая женщина. – Она, кажется, похожа на девушку, которую я видел вчера.

– Это певица Мария Штернбург. Еще недавно ее называли чудом, и ее появление на улицах столицы вызывало не меньший переполох, чем скажем, появление крылатого человека. Впрочем, про нее говорили, что она не ночует ни в одном городе больше двух дней. Но ее красота. Многие из тех, кого называют сильными мира сего, как мальчишки присылали ей цветы на концерты. Наша милая мисс – ее дочь.

А видишь афишу рядом? Это афиша нашего клуба «Летучая рыба». Я стою справа от высокого курчавого парня во втором ряду.

Каин немного исподлобья посмотрел на афишу. Его взгляд замер.

– Вижу, а что такое клуб?

– Сборище разного народа по интересам. В «Летучей рыбе» все писали, причем писали неплохо.

– Вас так много было. Господин Орис говорил, что почти никого нет.

– О, ему, очень хотелось бы в это верить.

Голос мэтра чуть изменился, но лицо было спокойным, и глаза так же мягко улыбались.

– Нет, нет, вы не поняли, – Каин вздохнул и с трудом продолжил, – дело в том, что как нет на земле ныне мастеров, подобных возводившим святую Марту, так нет истинных поэтов среди нас. Прошу, простите мне мои слова, я глуп, но я хочу понять.

– Молодой человек…

– Что?!

– Чего вы испугались? – неожиданно строго спросил Фонарщик, и Каин почувствовал себя впервые за весь разговор по настоящему неловко.

– Я. меня нельзя называть Человеком!

– Это кто же тебе сказал, господин Орис?

Каин кивнул.

– Чтобы я больше этого не слышал из твоих уст, юноша! – негромко приказал мэтр Фонарщик. Его голос уже не был так строг, но Каин неожиданно подумал, что ему легче было бы выслушать целую тираду начальника полиции.

– Кто знает, сколько их было – великих мастеров прошлого, имена одних блестят сквозь годы и слава их – мед земли, имена других забыты на веки, – сказал мэтр, – Чего только не могли художники собора! Не только облик, но и души людей, их мечты и думы сохранили они живыми в камне и цвете. По дорогам со времен рыцарей и вплоть до недавнего времени, переходя из города в город, блуждали музыканты и завораживали звуками все живое. И наверняка путешествуют и сейчас, но только ныне на них смотрят как на смутьянов и бездельников, ведь в песнях поют о все том же, о чем пели и во времена менестрелей. Поэты могли словом оживить и убить, многое из того, что они говорили, оказывалось пророческим. Но рядом с ними несметные тысячи людей рождались, боролись и уходили в небытие, маршировали армии, рушились царства, приходили и уходили правители. Словом, текла жизнь, общая для всех. Люди вслушивались в песни трубадуров, читали детям сказки, люди строили соборы, думая о том, как бы подняться выше к небу. Конечно, глядя на облака, никто не видел там золотых врат, зато не раз в города приходил черный мор и уносил людей в черные ямы. Конечно, не видели люди в рыцарях благородства и великодушия, а видели лишь жестокость и грубость. А музыка звучит лишь миг, а потом мир погружается в тот же гомон. Пусть это ложь. Но вот мы не лжем, и живем в мире, где все остается по-прежнему. Но не кажется ли, что мир стал беднее? Нет добычи легче, чем разочарованные души.

– Я начинаю понимать, – тихо произнес Каин, развязывая веревку на рукаве, и вытаскивая на свет флейту, – Я боюсь, она последняя и она у меня.

Мэтр встал и жестом попросил подержать флейту. На фоне стены его фигура показалась мальчику внушительной, даже величавой.

– Как ты нашел ее?

– Я нашел ее у себя в башне часов, – пробормотал Каин, – а почему флейты запрещены?

– Не только флейты, – вздохнул мэтр, – разбиты витражи и статуи собора, прославлявшие победу над сородичами Дракона, а все сказки, книги и песни о драконоборцах запрещены. Люди без памяти – слабые противники, а те, кто помнит о победах людей, и осмеливается о них рассказывать, вселяя в людей отвагу и волю к борьбе, сами становятся драконоборцами, не желая того. Но из всех музыкальных инструментов лишь духовые полиция искала везде и всюду. Не только флейты стали редкостью.

Ведь музыка духовых инструментов – это музыка войны. Сигнал войску подавали, трубя в трубы и горны, для быстрого марша звучали флейты вместе с барабаном. На охоте пели охотничьи рога.

Дракон ненавидит эти чистые звуки, никто не хочет дразнить его вызовом на бой.

– Значит, всякий флейтист – драконоборец? – осторожно спросил Каин.

Мэтр протянул ему флейту.

– Заслужи сначала право так называться. Ты хоть раз читал, что о тебе пишут в газетах?

– Я не умею читать.

Фонарщик нахмурился.

– А знаешь, что говорят о тебе людям?

– Что я чудовище, – прошептал Каин.

– Нет, – без тени улыбки сказал мэтр. – Одно время о тебе говорили, что ты лишь нелепая усмешка природы, что подобные странности заставляли людей метать о полете и таинственных странах на гребнях облаков. Говорили о том, что сказка снова всех жестоко обманула, что на словах все всегда куда прекрасней и удивительней, а крылатый человек – слабый и болезненный найденыш. Но все-таки тебя боялись.

– Как, я же не Дракон какой-нибудь!

– Нет, ты хуже, ты напоминаешь людям о том, что они давно старались забыть, о том, что не все их поступки хороши, и однажды за все придется ответить. За раболепие перед кайзерами, министрами и начальниками полиции, за взорванный собор. Это все равно, что смотреть на свою совесть. Видишь ли, у тебя облик созданий со стен собора, созданий из мира, куда люди шли всю жизнь как домой. Ты появился – все оказалось напрасным: и разрушение Святой Марты, и призывы забыть обманы прошлого. Потому что полуголодные мастера и проповедники оказались правы. Все пошло насмарку, но власти постарались, чтобы удержать покачнувшийся сытый мир.

Осталось только унизить и высмеять крылатого человека. Но с недавних пор господин Орис решил показать свое милосердие и напомнить о том, что полицейские сжалились над необычным найденышем, а вот аровцы себе такого не позволят. Люди тяжело забывают свои «детские мечты». Пусть они боятся признать, но они обрели то, что давно считали потерянным, и не простят аровцам, если они убьют последнее чудо на свете. Орис это знает.

Каин вспомнил вечер своего побега и с ужасом осознал, что начальник полиции никогда бы не признал чью-либо правоту, кроме своей. Люди увидели бы чудо и тут же лишились бы его. Его, крылатого человека, просто казнили бы. А жизнь потекла бы еще тише, чем раньше, никто бы никогда не поднял голоса против привычного хода вещей, и не осталось бы бунтовщиков. К чему бунтовать, если ничего нового, прекрасного, удивительного все равно больше не будет?

– Господин Орис иногда называл меня ангелом, но. ну и что, – тихо начал Каин. – У меня все равно мать умерла, я жил долгое время внутри механизма часов. Для меня это ничего не меняло. Как я могу сказать людям, что все совсем не так, как им говорят, ведь я сам не знаю, кто я. Вернее, знаю – я безродный найденыш. Честно говоря, я все еще хочу верить, что господин Орис прав, потому что мне нравиться думать, что город Святой Марты – мой родной, а жить в родном городе куда спокойнее и счастливее, чем думать, что ты свалился с облаков, пусть даже там за облаками лежат прекрасные и свободные страны.

Симон Лангерман посмотрел на него с уважением.

– Я рад слышать это, мне вспомнилась моя собственная молодость, прожитая в столице. Я люблю этот суровый город и ни на что не променяю годы, прожитые в его бедных трущобах. Прошу тебя, не говори больше о том, что ты безродный. Это не так, безродный человек никогда таких слов не скажет. Можно немного пофантазировать: например, ты вполне можешь быть правнуком королевы Виктории, но только вряд ли от ее настоящих наследников, блистательных принцев, кто-нибудь слышал такие прекрасные слова, какие услышал я от тебя.

– Какое это имеет значение! – вконец смутившись, с жаром воскликнул мальчик, – Если господин Орис прав, то все плохо: люди разочаруются во всем, если нет, – то все обмануты, и разочарование все равно придет. Я просто могу делать то, что никто не может, А в остальном я такой же горожанин, как и они, и так же хочу есть. Или может быть, все думают, что раз я такой э. родился, значит, добра от меня не жди.

– Нет, нет, конечно же, – поспешно заверил его мэтр. – Знаешь, один мой друг говорил мне, что миров бесконечно много. Ты заснул в одном, проснулся в другом, который отличается лишь цветом твоего любимого галстука. Поэтому абсолютно каждый из нас может оказаться один-одинешенек в незнакомом мире. Может быть, твоя маменька в один трагический вечер, приготовив ужин, долго и напрасно ждала сыночка, игравшего во дворе?