Текст книги "Утраченное чудо"

Глава 8
Пути трамваев

Он бежал долго, может быть даже всю ночь и, упав в очередной раз, от бессилия, просто уснул.

А когда проснулся, почувствовал, что он совершенно разбит. Казенная больничная одежда была местами изодрана, местами испачкана грязью и соком каких-то ягод. Руки были все в ссадинах.

И еще очень хотелось пить. Под ним лежал какой-то предмет, укрытый слоем листвы, этот предмет был гораздо холоднее земли. Каин смел листву, нападавшую за ночь, под ней была гладкая серебристая полоса трамвайного рельса. Он был бы так счастлив, так счастлив, если б не крыло. Оно болело. Поднявшись на ноги, он чуть не вскрикнул оттого, что нытье за ночь превратилось в тягучую резь.

Каин осмотрелся. Это был не страшный парк Марата, это был скорее молодой светлый лес, чуть тронутый первыми осенними переменами. Тут было больше света, меньше деревьев, да и воздух был другой, влажный, с чуть тополиным привкусом, и ноги сквозь листву чувствовали землю. Именно ноги, больничные тапочки на картонной подошве явно не были приспособлены к таким переходам.

Рельсы блестели на земле серебряными змеями, и несколько таких колей терялись за стеной тонкого кустарника. От них веяло первыми заморозками и сентябрьской росой. Каин направился к стене кустарника, кое-как перебрался сквозь нее, раздвигая ветви. Он теперь в неведомой земле. Прошлой черной ночью он пересек границу и ушел от всего известного ему. За кустами, как оказалось, была обширная поляна. Небо над ней, отнюдь не утреннее, было ровным и белым, белее простыни.

Все трамвайные колеи сходились здесь, все они замыкались в круг. Здесь стояли на вечной стоянке трамвайные вагоны с вросшими в земли колесами. Пахло дождевой водой и ржавчиной. Здешняя тишина могла сравниться лишь с тишиной кладбища.

Одни трамваи были старые: разбитые «артритом» детали уже не могли их привести в движение, а колеса приросли к рельсам. У некоторых вагонов не было стекол, у других и вовсе были сняты колеса или даже целые куски металла, так что со временем стал виден каркас. Через один такой вагон, от которого остался практически один скелет, пророс тонкий и гибкий ствол молодого клена. А другие трамваи, которые напоминали серебристых стрекоз, были не тронуты ржавчиной и разрушением, и казалось, что легкая рука конструктора коснулась их только вчера, а их годы службы на улицах – впереди.

Вот-вот сейчас в кабине мелькнет фигура человека…

Нет, этого не случится. Сейчас не те времена, когда в стройном ритме вращаются поршни. Когда-то прогресс легко жонглировал людьми и их изобретениями, и в этой гонке никто не ждал отставших, и жизнь машин была совсем как жизнь человеческая.

Потом все стихло, словно остановился какой-то вечный двигатель, работавший веками. Изобретатели и изобретения стали равны и беспомощны в своих правах брошенных игрушек усталого и повзрослевшего мира, разуверившегося во всем.

«Бывает такое: кажется, что начинаешь слышать чужие мысли, нет, не слышать, а чувствовать их; люди ушли, а мысли остались. А где мысли, там и воспоминания. Я помню: электрический свет, где-то далеко стук трамвайных колес и шаги. Удары каблуков по старой мощеной улице. Электрический свет, он красивый, ровный-ровный, каждый фонарь светит спокойно, как луна. Я так хотел бы сейчас очутится на улице Старушек возле булочной».

Каин остановился, прислушался.

Небо – серебро со сталью, облака так тяжелы, что кажется – еще немного, и они загремят. Должно быть, скоро дождь, и, должно быть, скоро вечер. Потом ночь. Третья ночь в совершенно незнакомом месте.

«Ох, такое только орлам под силу вынести», – подумал Каин, незаметно для себя произнеся это вслух. Он устало прислонился к трамвайному вагону, но только не спиной, а человеческим плечом с той стороны, где крыло было здорово. Больное волочилось по земле, все попытки пошевелить им заканчивались тем, что волна боли молниеносно прокатывалась по всему телу. «Ничего, – успокаивал себя Каин, – Хуже было, когда я его вывихнул, пришлось тащиться через весь город с больным крылом, а потом несколько дней торчать в башне. Неделю никто не мог понять, что со мной случилось. А потом доктор еще долго колебался, не решаясь самостоятельно его вправить. «Пожалуйста, найдите кого-нибудь другого, – говорил он, – во-первых, я – не костоправ, во-вторых, я не орнитолог!» Но так и не нашли.

«Интересно, а меня сейчас ищет кто-нибудь?».

Казалось, трамваи вросли в эту почву и чувствовали приближение дождя. Так же, как и деревья. Ветер, проникающий во все щели, гулял в их салонах, словно в мехах волынки, выдувая «фа» и «соль». Это было довольно странно. Своего рода нечеловеческая песнь.

За пределами рельсового круга стояли какие-то бетонные пеньки, которые нельзя было рассмотреть, вероятно, сохранившиеся от скамеек для ожидающих свой трамвай. Кто-то забыл свой чемодан. Рядом с чемоданом высился молодой ствол странного экзотического растения, разбившего корнями свой горшок и выпустившего их на свободу. Создавалось впечатление, что люди взяли и внезапно покинули это место. А может, все так и было?

Сквозь ветер донеслось бархатное обволакивающее шуршание воды. Где-то над парком начался дождь.

Это не слишком далеко отсюда, дождь легко догонит усталого человека или, скажем, просто того, кто будет пробираться через парк в это время.

Каин прошел через центр трамвайного круга и, обойдя серебристый, нетронутый разрушением вагон, увидел просвет между стволами и от сумасшедшей радости ринулся к нему, не замечая, что ветви кустов цепляются за одежду. Совершенно неожиданно легендарный разросшийся парк кончился ровным рядом тонких молодых тополей, у которых ветки, как кружева.

У Каина закружилась голова, не то от усталости и голода, не то от сумасшедшие наэлектризованного воздуха, в котором стоял запах города, и время от времени звучал тихий рокот грома.

За спиной у мальчика был парк. Каин стоял в высокой траве, августовской траве, которая была выше колена.

Совсем близко на веревке, протянутой между старым деревянным домом и перекладиной качелей, сушилось белье, которое кто-то не снял. Где-то в отдалении виднелись еще дома, их палисадники и веранды выглядывали своими шляпами из-за крон старых садов. Над аккуратными черепичными крышами были видны лоскутные пятна особняков из цветного кирпича и одинокий шпиль церкви.

Каин стоял на пустыре, за которым, как призрак, как сказка, был совершенно другой город – город, воздух которого пропах яблонями и прелыми плодами. А этот запах Каин чувствовал только возле прилавков на рынке, ведь в городе, окраин которого было не разглядеть с высоты башни, яблоня на его памяти была лишь одна.

Неизвестно почему он прошептал:

– Помоги мне, святая Марта.

И тут на город обрушился дождь. Дождевая влага размыла все вокруг. Каин шел, словно окутанный белой пленкой, вода заливала глаза и уши. Он встал под деревянным козырьком старого дома, но это не помогло: больное крыло, волочившееся за ним тяжелой ношей, заливало холодной водой. Теряя силы от нестерпимой боли, он дернул на себя ручку трухлявой подъездной двери, и старый дом вдохнул дождевую воду. В тёмном подъезде пахло деревом и штукатуркой. Каин вошел туда. В конце коридора сбоку находилась дверь. Напротив нее Каин и уселся. Тут было самое теплое место. Открытый дверной проем остался где-то позади неясным прямоугольником дождя и света.

Дождь убаюкивал, его шепот напоминал белый шум на волнах радиоэфира. Но сон не шел. Каину даже показалось, что в пелене воды в дверном проеме промелькнул силуэт собаки, он вскочил, захлопнул дверь подъезда и отчаянно забарабанил в квартирную дверь. За дверью послышался какой-то шорох, но он скоро стих. У Каина болело всё: крыло, ноги, царапины на руке. Он опустился на пол перед дверью. Веки смыкались.

Кто бы мог знать, что хозяин этого дома принял накануне снотворное.

Неизвестно, сколько прошло времени; изможденный мальчишка очнулся ото сна как раз в тот момент, когда из молочно-белой стены дождя появилась тень.

Часть 3
Поэтесса из города N

Ровно в пять часов вечера

девочка

из Домреми по имени Жанна,

уснувшая над прялкой,

приоткрыла глаза

и увидела ангела.

(Из черновиков Анны Штернбург.)

Глава 9
Анна

– Анна, Аннет, Анечка!

Кофейная коричневая пена хлынула на старенькую конфорку, и огонь с негодованием зашипел. В этот момент черная тень, застигнутая врасплох, остановилась возле дверного проема, ведущего в летнюю кухню, и приняла облик девушки, одетой в черное платье с белым воротничком. Поворот головы – и целое море кудрей пришло в движение. Заспанные глаза почтенной фрау Блюмхельд встретились с цепким пантерьим взглядом темных девушкиных глаз.

– Анна, почему у тебя всю ночь горел свет? – спросил все тот же голос. Этот голос принадлежал мужу фрау Блюмхельд. Любопытство было одной из тех черт, что сближали супругов.

– Так ли всю ночь? – ответила Анна тихим, но глубоким сопрано.

– Не упрямься девочка, я прекрасно знаю, почему у тебя ночи на пролет горит лампа. Знаешь, я и сам по молодости лет баловался сочинительством.

Молчание.

– Прочитай, – елейным голосом попросил господин Блюмхельд, – и…Мышка, – крикнул он жене, – налей мне кофе!

Его жена с трудом оторвала взгляд от лица девушки.

– Оно еще не закончено.

– Прочитай, я наверняка смогу дать тебе стоящий совет, ведь у меня есть жизненный опыт.

И Анна, немного поколебавшись, отчетливо и звонко произнесла:

 
– Если воздух здесь каменных стен холодней,
Это очень легко – разучиться дышать.
Вашим семьям баюкать соседских детей
Даже лучше, чем детям придумывать мать.
 

– Хватит, – перебил ее господин Блюмхельд, отодвигая свежесваренный кофе, – в этом нет ни склада, ни смысла, просто набор слов.

Анна отвернулась, и по ее лицу скользнул отсвет облачного неба.

– Матильда Феликсовна накричит на тебя, опять! – раздался писк, и маленький толстый мальчик взобрался на стул, стоявший возле господина Блюмхельда. Он замахал вилкой с насаженной на нее котлеткой.

– Нака-а-а-а-жет!

Но Анны уже не было в дверях. Она сбежала в сад, промелькнула среди зазолотившихся яблонь и вышла на тропинку, бывшую некогда улицей. Пантерьим прыжком она влетела в трамвай на его конечной станции и ринулась в город.

И ее рука, писавшая всю ночь и часть утра, снова нырнула в сумку и нашла там шариковую ручку.

«Еще не поздно остановить меня, – писала Анна, устроившись на сидении трамвая, единственного «живого» в этом городе. – Нет, я не буду углубляться в архитектуру ада, иначе можно забыть о его исконной сути. Но что делать, если все, что обступает меня, стало невыносимым, как страшный сон, который снится много ночей подряд? Что делать, если детали переполняют память и режут ее, как ножи. Я помню, не раньше вчерашнего дня новости кричали из киосков, а на другой стороне улицы, возле самой двери дома мэра моталась веревка. «Весьма удобно, – подумала я, – Вышел – повесился».

– Оплатите проезд, – потребовал кондуктор.

Анна оплатила. По стеклу, покрытому разводами и похожему на халцедон, плыл призрак лица Анны Штернбург. «Трамвай окружен еле видимой мембраной звенящего стекла и воздуха, трамвай придумали те, кто хотел отгородиться от мира, – думала Анна, – трамвай устроен просто: после каждой остановки он отсчитывает скороговоркой «раз, два, три» и продолжает движение».

Анна вышла на центральной площади города возле капеллы святого Георгия. Эта церковь еще помнила времена, когда у города было имя, а не бессловесное обозначение на карте, данное из-за обилия военных складов. Тех времен Анна не видела, так как это было задолго до ее появления на свет, но она знала, что тогда Старая крепость на юге города не была снесена.

На литой двери, закрывая четыре медальона, висело объявление:

Д О Р О Г И Е Т О В А Р И Щ И!

В бывшей церкви будет выступать хор. Он будет исполнять государственный гимн на общественных собраниях и городских праздниках. Бывшим певчим, выходцам из музыкальной школы, лицам, изучающим музыку ради интереса и желающим освоить исполнение серенад, романсов и…

(слово «псалмов» было зачеркнуто)

…приказано прекратить всякие собрания

Далее следовала печать с изображением ладони с шестью пальцами и роспись господина Блюмхельда. «Не могут побороть, попробуют задушить», – подумала Анна, чувствуя, как в душе поднимается волна отчаянья. Еще одна удавка накинута на шею доброго старика профессора консерватории. Бывало, в церкви после уроков собирались школьники, чтобы послушать, как он играет на органе, и нередко старик рассказывал детям о своей молодости, полной путешествий, о чужих странах и Великой консерватории, стать выучеником которой труднее и почетнее, чем заслужить рыцарский титул. К Анне он относился особенно тепло. Завидев ее, он обычно восклицал своим по-старчески сиплым, но все еще звучным голосом:

– Штернбург! Все Штернбурги, если у них была хоть капля мозгов, становились музыкантами!

Кому же об этом знать, как ни старику профессору, ведь он учил ее матушку, а с дедушкой они были закадычными друзьями еще с консерваторских времен. Когда профессор был ею недоволен, он хмурил высокий лоб и становился похожим на строгого и властного епископа. Но сегодня он лишь покачал головой, тихо сказав:

– Ну кто так поет «Реквием» Вивальди?

Странно, почему ему нравится больше, когда она напевает что-то свое и выдумывает мелодию, едва касаясь струн? Это ведь так же просто, как вдох и выдох.

Когда Анна выходила из главного портала, ей вслед неслись слова гимна, которые она слышала по радио каждый день, а мечтала когда-нибудь не услышать:

 
Дань обманам прошлым
Скинули, как ношу,
И поем, что устав,
Лучшей из держав.
 
 
Лживое забыто,
Правят мир и сытость.
Вырастим детей
В истинных людей.
 
 
Замыслов лукавых
Да избегнет правый.
Кто лишь грезой сыт —
Нас не победит.
 
 
Надо всей державой
Громом грянет слава.
Всяк за нас пойдет
Прямо и вперед.
 

Анна шла по центральной улице города, улице Карла Маркса, по направлению к трамвайной остановке, изредка останавливаясь, чтобы заглянуть в магазинное окно. Все было словно в черно-белой кинохронике прошлого века: улица, застроенная трехэтажными особнячками купцов и князей, худые большеглазые собаки, жирные воркующие голуби…

Но газетные киоски на углу каждого дома, но эти вывески, над которыми сушится белье, но эти балконы, пристроенные жильцами там, где их в помине не должно быть, и герань на балконах и окнах, на которую во время разговоров небрежные руки стряхивают табачный пепел – всё было не так. И какая подлость, что на витринах выставлены бальные платья из блестящего атласа, хотя в этом городе никогда не было ни одного бала и не будет никогда. Сколько же длится здесь странный и совершенно безрадостный маскарад без масок, на котором все притворяются, что они счастливы и довольны? Вокруг все говорят, и кажется, что это портовый город, и шумит не толпа, а море. И на каждом прилавке новости. В столице волнения, железнодорожная станция закрыта по причине появления Дракона возле железной дороги.

– Закрыта, – пронеслось в голове Анны, – поездов нет.

Идут бои с аровцами. Как, в столице нет хлеба?! А у нас есть. В столице туго. Ну и что! А если война? С кем-то за границей еще хуже: нищета, невежество.

Анна вошла в трамвай, который через мгновенье тронулся. Ей показалось, что он едет слишком медленно, а ей хотелось мчаться. Может, двери станции не заперты, там – смотритель, он вывесил изменения и…

– Трамвай дальше не пойдет, – прохрипела над Анной кондукторша, – Покиньте салон!

И девушка покинула. Единственный в городе целый трамвай ломался довольно часто – это было обычным делом. Она даже рада была, что запах надвигающегося дождя привел ее в чувство. Она быстро пошла через высокую траву, чтобы как можно скорее пройти пустырь между лесом, окружающим ее город и Парк молодежи. Именно здесь ее застиг дождь. По колено в траве, на окраине, в тишине Анна уже не шла, а бежала, ее платье превратилось в липкий кокон, а стебли травы в розги. Вода заливала уши и глаза. Она чувствовала себя ланцетником без хребта и сердца, ланцетником, скользящим по дну, придавленному тоннами неподвижной плотной воды, над которыми еще тонны воды бушуют. Пустырь кончился. В бесконечном потоке воды силуэт ближайшего дома был сер. Анна вбежала в подъезд.

Глава 10
Дом сумасшедшего

Неизвестно, сколько прошло времени; изможденный мальчишка очнулся ото сна как раз в тот момент, когда дверь в подъезд внезапно отворилась. Из молочно-белой стены дождя появилась тень. Неизвестно, который был час. В шуме воды послышалось чавканье размытой почвы. Каждое мгновение силуэт темнел, меняя форму и очертания, пока, наконец, тень не остановилась, в нерешительности раздумывая: стоит ли входить? Тень вошла, и мгновенно блеклый свет очертил горбоносый профиль и темный нимб кудрей, которые не смогли даже под тяжестью влаги выпрямиться. Стройная, как статуэтка из черного дерева, вырезанная жителем африканского материка, тень даже не потрудилась стряхнуть с себя капли воды. С ослепительно белого накрахмаленного воротничка и подола строгого платья, казалось, стекала вода. Тень запустила свои необыкновенные длинные пальцы в волосы и со вздохом изнеможения опустилась на пол, прислонившись спиной к стене. У нее изо рта вылетело облачко бело-серого пара. Некоторое время тень сидела на полу, позволяя свету и дождю рисовать себя. Каин боялся пошевелиться и лишь не отрываясь, точно зачарованный, глядел на нее. Не чудится ли это ему?! Тень, разуверившись в том, что дождь скоро кончится, а может, просто покорившись накопившейся усталости, приподнялась и закрыла дверь. И весь мир исчез, за исключением нескольких трещин и световых пятен в самой двери.

Какое-то время Каин слышал ее дыхание, неровное и шумное, как после долгого бега, потом все стихло.

«В подъезде такая тишина. Тень наверняка тоже уснула», – подумал Каин, вытащив подаренную доктором зажигалку из кармана штанов. Зажигалка была новенькая. Когда Каин поселился в больнице, ему нужно было как-то зажигать свечу, да и вообще… Отличный подарок для мальчика, который целое лето сидит взаперти, не выходя на солнце.

Каин с трудом поднялся с пола и, держась рукой за стену, покрытую масленой краской, побрел к двери подъезда. Он шел, и в голове настойчиво звучала успокаивающая мысль: «Тень спит, тень спит». Больное крыло волочилось следом. Почти бесшумно. И как ему хотелось верить, что тень спит крепко!

Она сидела на полу, прислонившись спиной к стене, и тусклый свет, проникающий сквозь щели, одной линией едва рисовал ее силуэт. Каин сел на корточки рядом с ней. Удивительно! Она его не услышала, даже не почувствовала чьего-то присутствия в темноте. Каин щелкнул зажигалкой. Мгновенно янтарное сияние залило светом ее волосы, лицо и воротник. Веки дрогнули и поднялись. Черный зверь зрачка увидел огонь. Приглушенно вскрикнув и выронив зажигалку, Каин отдернул руку, словно от змеи. Он отскочил и вскрикнул: от резкого движения острая боль вернулась.

– Кто здесь? – быстро спросила девушка звонким взволнованным сопрано.

Рука девушки метнулась к зажигалке. Свет огня вырвал у темноты лицо незнакомки, Каин увидел, как она стоит над ним, освященная огнем. Лицо, ни на какое из нынешних не похожее, странное лицо. Каину только одно приходило на ум: лица прим с черно-белых фотокарточек прошлого века, но он думал, что таких не бывает. Он стиснул зубы: боль, пронзавшая его спину, была невыносимой.

Девушка смотрела на него совершенно без страха, но крылатый человек не мог вынести ее взгляда, так еще никто на него не смотрел, и он даже представить не мог, что творится в ее душе.

– Кто бы вы ни были, у вас отвратительные шутки! – только и произнесла она. – Что вы тут делаете? Что с вами?

– Н-ничего…

Каин с трудом поднялся на ноги и тут же прижался к стене, по привычке заслоняя лицо ладонью, как делал это, выслушивая упреки господина Ориса.

– Вам помочь?

– Э-э-э-э. Добрый… Нет, не то… – Каин опустил руку. – Вы тоже попали под дождь?.. У вас не найдется кусочка хлеба?

– Нет.

Янтарный призрак лица, воротника и рук колыхнулся, словно огонь от ветра. Каин заглянул ей в глаза:

– А о каких шутках вы говорите?

Анна нахмурилась. Ей приходилось возвращаться домой затемно с другого конца города, в час, когда не спят во всем этом городе, в час, когда должны быть лишь воры да злые собаки. Кроме того, она знала об одной странной городской легенде – о доме № 29 по Никакой улице, где по слухам живет сумасшедший. Кто знает, может, это тот самый дом и человек? Но даже если и так, лучше бы ей навстречу вышел помешанный, лучше бы ее встретила целая сторожевая свора. Ни одна напасть, ни одна опасность на свете не взволновала и не заставила ее так растеряться, как эта встреча. И чем дольше Анна всматривалась в худое, с тонкими чертами лицо, в зелёные, как смальта, глаза мальчика, тем больше терялась. Она чувствовала себя, как школьница, которую не вовремя вызвали к доске.

– Зачем вы носите крылья, – вырвалось у нее, – зачем рядитесь? Одно сейчас упадёт, совсем обвисло…

– Если б… Упадёт?! – повторил Каин, невольно улыбнувшись, – Я родился такой, я чувствую каждое свое сухожилие, каждое перо. Хотите, прикоснитесь к перьям, я вам покажу, где можно дотронуться до крыла и прощупать пульс, как на руке.

Анна приблизилась к нему, но ей стало неловко от его улыбки. Через мгновение она увидела каждое перо: как оно отливает в свете огня, как прячется в пух…

– Силы небесные, что я несу, – прошептала Анна, опускаясь на пол. Она почувствовала стыд. Но ни один человек, будь он даже величайшим мудрецом на свете, не смог бы ей подсказать, что делать. Ей очень хотелось поверить сразу, что это ангел. Но просто поверить было бы безрассудством.

– Я не читала о вас в газетах, я ненавижу газеты, просто слышала обрывки разговоров… Но кто бы мог подумать, что вы – это действительно вы, – тихо произнесла Анна. – Какую чушь я несу, я наверняка обидела вас.

– Что?! – удивился крылатый человек, – что вы, не стоит убиваться, вы меня совсем не обидели!

Каин прислонился плечом к стене и медленно сполз на пол, слегка выпростав больное крыло от себя. Девушка уселась с ним рядом и спросила:

– Болит?

– Да. Очень. Не могу шевельнуть…

Лицо незнакомки пропало, подъезд внезапно исчез, словно провалился в тар-тарары.

Сквозь какой-то мутный сон он слышал то и дело: «Очнитесь, очнитесь!». А пришел в себя только после того, как в подъезд ворвался шум и запах дождя.

– Очнитесь! – повторила девушка и вылила ему на лицо дождевую воду, собранную в ладонях. – Вы больны, а я совершенно не знаю, что делать!

– Я просто устал и очень хочу есть, – слабым голосом откликнулся мальчик.

– А ваше крыло?

Каин вздрогнул.

– Крыло? Болит. Я ничего не могу поделать.

Он мог бы встать на ноги и улыбнуться, как ни в чем не бывало, он мог бы все рассказать, пожаловаться ей или как-нибудь пошутить, а не сидеть в полудреме и полумраке. Но слабость. Ему захотелось плакать.

– В нашем городе, – начала Анна, поднимаясь на ноги, – есть один человек, который может помочь вам. Если хотите, когда кончится дождь, мы пойдем прямиком к нему.

– Он меня вылечит? Он доктор?

– Он не совсем доктор. Вам лучше его увидеть. Но идти далеко. А как вы такой пойдете.

С этими словами Анна шагнула в проем двери.

– Вы уходите?! – выкрикнул Каин.

Полоска света легла на волосы, коротко остриженные на средневековый пажеский манер.

Анна посмотрела в его зелёные глаза:

– Подождите меня, никуда не уходите. Я скоро вернусь, – и устремилась к лесу, в сторону поредевшего дождя.

– Но… – только и произнес Каин, прежде чем девушка совсем исчезла.