Текст книги "Аукцион"

5

Лондон ошеломил Степанова. Он бывал во всех столицах Европы, подолгу жил в Париже, Берлине, Мадриде; однажды, лет восемь назад, провел пять часов в столице Англии; он тогда плыл на теплоходе в Гавр, устроили экскурсию: «посмотрите налево, посмотрите направо», завели в диккенсовскую лавку древностей; в одном из парков на хирургически стриженном газоне стоял обнаженный парень с гривой спутанных волос, держал на плече орла и делал странные гимнастические упражнения; птица в такт махала громадными крыльями; Степанов ощутил запах гнезда, терпкий, резкий, он ловил для базы зооцентра таких орлов в Таджикистане, в середине пятидесятых, с той поры этот запах живет в нем; наверное, цепче всего в человеке остаются именно запахи; слово забывается, даже облик любимого человека с годами делается размытым, иногда лишь высверкивает – в минуту горя или радости, будто сломанное дерево ночью, во время долгой, раздирающей небо молнии.

Пожалуй, более всего тогда поразили его старые, стертые лестницы в порту; именно в них он ощутил величие города, а вовсе не в количестве судов, стоящих на рейде, и не в убранстве порта.

Он чувствовал Голландию, когда ехал по районам, где когда-то жил Джек Лондон; в молодости мечтал пожить здесь, написать репортажи; он пытался писать и в Испании о Михаиле Кольцове, – не успел; как же много проходит мимо, не успеваем. После того как улетел из Аргентины и гонял в маленьком двухместном самолетике над пустыней Наска в Перу, где кем-то и когда-то были выложены таинственные знаки для древних астронавтов, разговорился с молодым пилотом; тот учился в Буэнос-Айресе. «У нас механиком был старик, он готовил к полету машины французского писателя со сложным именем». – «Сент-Экзюпери? – спросил тогда Степанов. – Вы его имеете в виду?» – «Кажется, да, – ответил парень, – что-то похожее, старик очень интересно рассказывал, как летали через океан на маленьких двухмоторных самолетиках, и француз этот не боялся поднимать машину ни в грозу, ни в ураган». Степанову тогда стало мучительно стыдно; прожил два месяца в стране, а про Сент-Экзюпери забыл; «суета, суета, суета, неоплаченные счета». Он подумал тогда, откуда эти слова, стал вспоминать, и вспомнил Москву шестьдесят четвертого, премьеру «Трех апельсинов» в Театре юного зрителя, банкет, который устроил потом в «Арагви» Михаил Аркадьевич Светлов; тогда еще был жив Мариенгоф, он привел Степанова в театр и заставил написать пьесу, и Варпаховский еще был жив, и Гриценко, и Алейников, только не надо сейчас о них, сказал себе Степанов, очень тогда пусто станет жить, надо жить живыми; Бэмби надо жить, Лысом; но ведь это же написал Светлов, а его нет; Степанов тогда прочитал ему свои стихи, каждый прозаик балуется стихами, а Светлов – с его острым лунным профилем – взял салфетку и написал на ней: «Сколько раз я в гробу пролежал, столько раз я друзьям задолжал, суета, суета, суета, неоплаченные счета». Протянув салфетку Степанову, он сказал тогда: «Мальчик мой, не занимайтесь чужим делом, лучше поедем ко мне, откроем холодильник, там у меня в кастрюле, в жирном замерзшем бульоне, лежит курица, и мы ее съедим и, если хотите, поговорим о поэзии, хотя говорить о ней кощунственно». Михаил Аркадьевич, Михаил Аркадьевич, надо ж было перед смертью, зная, чем болен, улыбчиво шутить: «К моему б раку да хорошего чешского пива»… Нет, ничего Степанов тогда не понял в Лондоне; бывшее величие – маленькая деталь; надо поездить по этому громадному и такому разному городу, подивиться его паркам и озерам, понять всю значимость различия между районами Челси и Кенсингтон, Вестминстер и Дептфорд, Бэлхам и Блэкхис; надо проехать по Тауэр-бридж через Темзу и ощутить тайну Сити, его кажущуюся запутанность, а на самом деле – жесткую, островную логику…

– Слушайте, – спросил Степанов приехавшего в аэропорт Суржикова из торгпредства, – а все-таки отчего здесь правостороннее движение? Или лево? Я путаюсь в этом лево-право, но почему наоборот? Не как повсюду в Европе?

– От рыцарства, – ответил Суржиков. – Со времен Средневековья рыцарь всегда был справа, так уж повелось, боевые ряды, традиция.

Степанов вспомнил Сингапур, странную и грустную Джой, которая была с ним все время, пока он работал там в начале семидесятых, он тогда легко привык к английскому движению; Сингапур еще жил по законам бывшей империи, для государственных перемен необходимы десятилетия, азбука политики, ничего не попишешь… А где сейчас Джой? Она тогда была моей одногодкой, будет очень страшно, если я ее встречу; когда женщине пятьдесят три, а ты был с нею пятнадцать лет назад, это как поминки по безвозвратно ушедшей поре, упаси бог, нельзя, жутко.

– Как с программой, Дмитрий Юрьевич? Вы знаете, что завтра в десять утра у вас встреча с сэром Годфри, он будет вести шоу в театре на Пикадилли.

– Нет, Коля… Как говорил Бабель, «об завтра не может быть и речи». Завтра весь день я буду в Сотби, на Нью-Бонд-стрит. Встретиться с сэром Годфри можно будет вечером или же с утра – послезавтра.

– Хорошо, я внесу коррективу… Сейчас в отель?

– Да. Где мне забронировали номер?

– В «Савое».

– Но ведь это очень дорого. Зачем?!

– Поскольку встречу ведет фирма сэра Годфри, он и бронировал для вас номер; вопрос престижа, нельзя жить во второразрядном, он имеет дело только с серьезными людьми.

– От «Клариджа» далеко?

– Не очень.

Степанов посмотрел на часы: семь; есть время принять душ, очень устал; визу получил накануне вылета, страшная нервотрепка; билет в кармане, все дела отложены, настроен на поездку, а визы нет; со своими-то можно драться, пойти наверх, а здесь полнейшая безнадега: «Лондон еще не дал указаний, ждем». И все тут. Вот и жди, ощущая свое полнейшее бессилие и малость; ощущение такое, будто тебя обсматривают со всех сторон, изучают, анализируют; словно муравей какой-то, ей-богу.

…В номере работал кондиционер, хотя на улице было не жарко; на столике, рядом с телевизором, стояли фрукты, орешки и бутылка водки во льду; визитная карточка: «Желаем всего самого лучшего в нашем отеле, управляющий администратор Хэмфри Пьюдж». Спасибо, мистер Пьюдж, винограда в этом году я еще не отведывал, надо загадать желание, если пробуешь что-то новое, чего еще не ел в этом году, – будь то свежий картофель, редис или помидор; загадывай желание – сбудется, только загадывай не после того, как съешь сладкую желто-зеленую виноградину, а до, обсмотрев ее со всех сторон; все-таки май, черт подери, откуда виноград?! Хотя – двадцатый век, везут самолетом, знай плати…

…В восемь часов он подошел к «Клариджу»; лакеи в коричневых фраках и высоких цилиндрах дружески распахнули дверь; ни тени подобострастия или раболепства; делают свою работу, и все тут; в лобби князя не было; Степанов спросил портье, приехал ли «принс Ростопчин»; так слово «князь» звучит по-английски – «принс», и все тут.

– О да, сэр… Принс у себя, номер пятьсот три. Вас проводить?

– Нет, благодарю.

– Из лифта – направо, пятая дверь, сэр…

Степанов постучал, услыхал голос князя: «Входи»; тот сидел у телефона; прикрыв трубку ладонью, шепнул: «Замучили звонками, прости, что не спустился, угощайся фруктами».

На столике была такая же ваза, как в «Савое»: виноград, груши, яблоки и бананы; только водки, замороженной во льду, не было.

После бесчисленных «да», «не может быть!», «что вы говорите» Ростопчин наконец повесил трубку.

– Совершенно невероятная история! Меня разыскал Зенон, мой друг по маки… Как это хорошо, что ты приехал, я страшно рад. Но неужели ты не мог взять паспорт и прилететь ко мне в Цюрих? Ты мне был очень нужен у Лифаря.

– Не мог.

– Да неужели?! Почему?

– Потому что сначала я должен договориться с тем, кто пошлет меня в командировку… Это раз… Потом я обязан запросить визу и ждать ответа… Два. После этого получу паспорт. Три.

Ростопчин вздохнул:

– Знаешь, я задал такой же вопрос одному писателю из Москвы… Он ответил, что паспорт у него постоянно в кармане, ездит когда и куда хочет. А я знаю правду. Зачем он лгал мне?

– А – дурак, – ответил Степанов.

– Да неужели?! – Князь удивлялся по-детски, очень открыто и доверчиво. – Но он же доктор филологии, профессор.

– Ну и что? Нарушена пропорция головы и задницы, усидчивости и ума – вот тебе и глупый профессор.

Ростопчин рассмеялся:

– Ах, как ты прав, Митя! Вопрос пропорций – вопрос вопросов человеческого бытия! Дураков, увы, хватает.

(Фол, слушавший разговор князя и Степанова в соседнем номере, усмехнулся, подмигнул своему коллеге Джильберту, – в свое время направили в Оксфорд; учился на семинаре китайской истории; заинтересовался экономикой Советского Союза; последние два года посвятил исследованию русской литературы.)

– Ты выглядишь усталым, – сказал Степанов.

– А я и есть усталый, – ответил князь. – В Лондон приехала стерва…

– Кто?

– Моя бывшая жена… Так что запомни: на этот раз я ничего не плачу. Ты привез мне пятнадцать тысяч долларов из Министерства культуры и попросил быть твоим консультантом, ясно?

– Нет, не ясно… Сколько тебе передал Розэн?

– Я его и в глаза не видел.

– Не может быть!

– Я сам был очень удивлен… Он мне даже не позвонил.

– Не может этого быть, Женя! Я проводил его в Шереметьево! Он сел на самолет! В Цюрих…

– Он не звонил, – повторил князь.

– А если тебя не было дома?

– Там всегда дворецкий и повар. Жена дворецкого бежит к каждому звонку, страшно любопытна, ты же знаешь ее.

– Ничего не понимаю. Он сам предложил передать десять – двадцать тысяч…

– Не думай об этом, Митя. Научись спокойно относиться к потерям, иначе разорвется сердце. Золле привезет документы, – князь посмотрел на часы, – он будет внизу через полчаса. Бедный, у него нет денег на самолет, я оплатил проезд, но он такой гордый… Ах, почему бедные люди столь щепетильны?! Они ставят в ужасное положение не себя, а тех, кто хочет им помочь… Мы предъявим фирме «Сотби» документы Золле о том, что Врубель был похищен нацистами, и выиграем эту драку!.. А те пятнадцать тысяч, которые у меня остались… Да, да, увы, только пятнадцать… Я не хочу скандала со стервой, ты же знаешь женщин… Стареющих женщин… Боже, как прекрасны молодые девки, верные подруги, как они рады каждому дню, как они чувствуют всю ненадежность нашего мира, счастливы даже часу доброты, надежности и веселья… Словом, пятнадцать тысяч мы пустим на то, что интересует твои музеи, – письма, книги, документы, а Врубель будет нашим – так или иначе. Кстати, сюда летит чартерный самолет из Нью-Йорка, коллекционеры закупили рейс, так что предстоит драка.

– Я должен позвонить Розэну…

– Что это тебе даст? И вообще откуда он взялся? Ты же мне не объяснил толком… Такой милый голос… Он понравился мне по телефону, прекрасно говорит по-русски…

– Розенберг тоже прекрасно говорил по-русски.

Ростопчин удивился:

– Какой? Майкл Розенберг? Из «Нэшнл Корпорэйшн»?

– Нет, Альфред Розенберг, сука…

– Тот, который воровал картины в музеях?

– И расстреливал наших людей… «Брат фюрера»… Когда его вели на виселицу в Нюрнберге, он уделался от страха… А как грозно выступал на партайтагах…

(Фол шепнул Джильберту:

– Розенберг и Штрайхер – два самых черных мерзавца из гитлеровской камарильи, Степанов прав.)

– Ешь виноград, – сказал князь.

– Спасибо, я уже ел.

– Где?

– В моем отеле. В «Савое». У меня здесь выступление… Только это и дало мне возможность приехать к тебе, Женя. Спасибо Андрею Петровичу…

– Это он организовал?! Ах какой чудный человек! Он не скучает в Москве? Все-таки быть послом интереснее, чем руководить компанией…

– Его компания имеет оборот, как иное государство, не до скуки. Думаю, сейчас забот у него больше, чем раньше. Но все-таки я должен позвонить Розэну. С ним что-то случилось, уверяю тебя, Женя.

– Не надо меня ни в чем уверять. Забудь о нем… Пойдем вниз, вдруг Золле уже пришел… В утешение нам обоим я должен тебя порадовать: Лифарь на этот раз не пустил в продажу письма Пушкина. Я уговорил его.

– Как тебе это удалось?

– Знаешь, лучше после… Все это слишком больно, сердце рвет…

(Фол дождался, пока закрылась дверь в номере князя, выключил диктофон, на который шла запись разговора, снял со стены прослушивающее устройство, убрал его в «дипломат», запер особым ключом, подстраховал специальным кодом на защелках, – пять букв алфавита, попытка повернуть хотя бы одну из них приведет к тому, что из ручки бабахнет парализующий газ, – посмотрел на часы и сказал:

– Ну а про все дальнейшее, Джильберт, мы узнаем позже, от наших ребят, которые сидят внизу… Или хотите пойти послушать сами?

– Мне это было бы крайне интересно.

– Валяйте, почему нет. Я не люблю смотреть на тех, кому готовлю зло; мне их жаль.)

Золле был бледен, до синевы бледен; поднявшись навстречу Ростопчину и Степанову, руки не протянул, ломко уронил большую голову на впалую грудь:

– Добрый вечер, господа.

Степанова поразила перемена, происшедшая с профессором: он еще больше похудел, щеки запали; длинные, пронзительно черные глаза казались потухшими.

– Поедем куда-нибудь поужинать? – спросил князь. – Я приглашаю. Здесь чопорно и безумно дорого. В районе Сохо есть великолепные итальянские кабачки, вкусно и почти без денег…

– Нет. Благодарю, – ответил Золле. Степанов удивился:

– Почему? Я бы с радостью заправился. После полета у меня всегда дикий аппетит…

– Я бы предпочел, – сказал Золле, – первую часть нашей беседы провести здесь, господа. В зависимости от результатов будет видно, как поступать дальше.

– Что с тобой, Зигфрид? – удивился Степанов, недоумевающе посмотрев на князя. – Объясни, бога ради, я ничего не понимаю.

– Я объясню, господин Степанов, – ответил Золле. – Для этого я и приехал сюда…

Они сели за столик, подошел официант, поинтересовался, что будут пить гости. Ростопчин заказал кофе, назвал свой номер, попросил передать счет портье, помассировал грудь и незаметно бросил под язык пилюлю.

– Господин Степанов… – начал Золле.

– Мы были на «ты», Зигфрид, – заметил Степанов. – Я чем-то обидел тебя?

Золле словно бы споткнулся; замер; произнес по слогам:

– Вы вели себя все время нечестно по отношению ко мне!

– Только не надо ссориться, – сказал князь. – Я очень прошу вас, господа! Нам грешно ссориться.

Золле между тем, не посмотрев даже на Ростопчина, продолжал:

– Я получил неопровержимые данные о том, что вы постоянно платили деньги господам Шверку, Цоппе и Ранненсброку за те скудные материалы, которые они получили в процессе их поисков…

– Я?! – Степанов даже руками всплеснул; сразу вспомнил Розэна, тот так же махал ладошками, ну, скотина, ну, прохиндей; сразу же забыл коротышку; что говорит Золле, бред какой-то! – Я никогда никому ничего не платил, Зиг… господин Золле! Все то, что делали Штайн, Тэрри, князь и, как я полагал, остальные, делали это из чувства справедливости, из желания помочь возвращению в музеи награбленного.

Золле – по слогам, звеняще – продолжал, словно бы не слыша Степанова:

– Вы прекрасно знаете, что я истратил все мои сбережения на поиски! Все! До единого пфеннига! Поиск не хобби для меня, а жизнь! Вот. – Он достал из толстого потрепанного портфеля большую папку. – Здесь записаны все мои траты. Судя по тем баснословным суммам, которые вы переводили малоквалифицированным любителям, мои траты – сущая безделица, всего восемь тысяч марок. Если вы платили им, то вы тем более обязаны уплатить мне!

– Только не ссорьтесь, господа, – снова попросил князь. – Нельзя же, право! Ты должен уплатить профессору Золле, если платил другим, Митя…

– Но я же не платил! – как-то жалобно, негодуя на себя за эту жалкость, ответил Степанов. – Откуда у меня деньги?!

– Русские иногда выкупали кое-какие вещи на аукционах, это было в Париже и Монте-Карло, – продолжал Золле. – У меня есть факты! Вы не смеете отрицать факты, господин Степанов.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказал князь. – Я оплачу ваши расходы, профессор, нам нужны ваши документы о картине Врубеля, ради нее мы здесь и собрались…

– Я мог прислать вам эти документы по почте, – тем же звенящим голосом ответил Золле, побледнев еще больше. – Меня привело сюда чувство негодования! За какие-то дерьмовые бумажки господин Степанов платил другим людям, плохим людям, с дурным прошлым, а я пустил по ветру все, что было, как последний осел! А я не осел! – Голос его сорвался, и он заплакал. Он плакал молча, только слезы катились по щекам, старческие, быстрые слезы.

– Зигфрид, Зигфрид, ну что ты?! – сказал Степанов, положив руку ему на колено. – Нас с тобой кто-то хочет поссорить! Это все неправда! Я был убежден, что мы работаем от чистого сердца, а не из-за денег…

– У господина Ранненсброка есть расписка, данная вами, – ответил Золле, по-прежнему плача. – Ваша отвратительная ложь делает невозможным наше дальнейшее сотрудничество.

– Дайте телефон господина Ранненсброка, – сказал Степанов, – мы позвоним ему сейчас же.

– У меня нет данных не верить расписке. Там была ваша подпись!

– Это фальшивка, – сказал Степанов.

– Значит, три человека, моих соотечественника, лгут, а лишь вы говорите правду?!

– Повторяю, – отчеканил Степанов, – я никому, никогда и нигде не платил денег! Я неофициальное лицо, я… Словом, я настаиваю, чтобы мы сейчас же позвонили этому самому Ранненсбургу!

– Ранненсброку! – так же отчеканил Золле. – И мне стыдно за вашу ложь!

– А я не стану продолжать разговор в таком тоне!

– Господа, но нельзя же так! – Лицо Ростопчина сделалось морщинистым, стало видно, что он стареет, быстро, по дням стареет. – Надо же обо всем говорить спокойно…

Золле сбросил руку Степанова со своего колена и обернулся к Ростопчину:

– Это вы можете говорить спокойно! И он, – кивнул он на Степанова. – А я не могу! Не могу, ясно вам?

И, резко поднявшись, выбежал из «Клариджа».

(Через две минуты после того как позвонили из холла и сказали, что внизу ждут на бутылку белого вина «либефраумильх семидесятого года» – пароль, означавший, что операция с Золле прошла успешно, – Фол набрал номер 752–9712; когда телефонист отеля ответил, попросил семнадцатый номер, мистера Грибла, представился Ваксом из Нью-Йорка, фирма по реставрации старины и скупке произведений изящных искусств, сказал ему, что все улажено, серьезного конкурента во время завтрашнего мероприятия не будет; интересующую штуку можно взять по вполне пристойной цене, дело сделано.

Мистер Грибл только что прилетел из. Америки; действительно, любитель русской старины; вместе с другими коллекционерами арендовал чартерный рейс; после того как вышел из дела с девятью миллионами на личном счету, начал собирать живопись; земли в Техасе сдавал в аренду, лишняя подстраховка на случай «черной пятницы», инфляции типа двадцать девятого года; земля – она и есть земля, самое надежное вложение капитала.

– Я признателен за информацию, мистер Вакс. Гонорар, как и уговаривались, будет переведен вам после окончания завтрашних торгов. Спокойной ночи.

Фол поднялся, закурил, прошелся по номеру; что ж, первый гонорар неплох, однако главный – впереди, если Врубель, ушедший к Гриблу, поставит крест на альянсе Ростопчин – Степанов – Золле; даже если немец вдруг и пошлет «экспрессом» свои документы о том, что Врубель был похищен, князь их не получит, вопрос проработан; Степанов – тем более; да и потом Золле не знает, где он остановился; можно спускаться вниз, рейнское вино с мудреным названием «молоко любимой женщины» воистину прекрасно, почему бы не начать с него?!

Фол позвонил в лобби, попросил пригласить к аппарату мистера Джильберта, сказал, чтобы за немцем присмотрели, не более того; события ни в коем случае не форсировать; если решит вешаться, воспрепятствуйте, он нам нужен живым и в полнейшем сознании; сейчас джентльмен на последнем градусе истерики, возможен срыв; я должен знать, каким теплоходом он отплывет или когда вылетит в Бремен; на аэродроме его обязаны встретить наши люди; дорога успокаивает или же, наоборот, доводит до последнего предела; и то и другое равно выгодно комбинации.

Позвонил Ричардсону в Гамбург, попросил запускать в дело прессу; время, место прибытия Золле и точную дату сообщит Джильберт, включите автоматический ответчик на телефонном аппарате, если решите отлучиться надолго.)

– Ну и что? – спросил Степанов. – Конец предприятию?

Князь устало спросил:

– Выпить хочешь?

– Очень.

– Я тоже. Едем отсюда к чертовой матери.

– Едем.

– К итальяшкам? Или китайцам?

– Ты ж хотел к итальянцам… Только у них все мучное, не боишься разжиреть?

– Боюсь. Едем к китаезам. Обожаю этот народ.

– Я тоже. Они музыкальные…

– Почему?

– Не знаю… У них такие мягкие пальцы… И голоса колокольчатые.

Ростопчин чуть поднял руку, к нему сразу же подошел официант; склонившись, по-воробьиному повернул голову, словно рассматривал какую невидаль.

– Пожалуйста, подскажите, какой китайский ресторан считается в Лондоне самым хорошим? – спросил князь.

– Я сейчас же наведу справки, сэр. – Официант отошел к портье, что-то сказал ему, тот ловко открыл один из двадцати справочников, лежавших у него под рукой; листал их, как учитель истории, профессионально. Через три минуты официант вернулся, принес лисгок бумаги (весь в тисненых разводах, герб «Клариджа», шрифт золотой, нет на них, дьяволов, бумажного голода) с адресами и телефонами тринадцати ресторанов. – Это наиболее престижные, сэр. Всего в городе более двухсот китайских заведений, однако мы не считаем возможным рекомендовать их вам. Если позволите дать совет, я бы предпочел ужин в «Пекинз мун», Рондэй-роуд, шесть, район Валворс, любопытная кухня, – не Кантон, те фокусничают, – настоящий Пекин…

– Благодарю, – ответил князь, поднимаясь. – Завтра я скажу, насколько ваш совет был точным.

Они вышли из отеля; швейцар в своем коричневом котелке сделал рукою факирский жест, сразу же подкатил старомодный черный «остин»; Ростопчин назвал адрес; поехали; внезапно лицо князя замерло, еще больше осунулось:

– Мне это очень не нравится.

– Мне тоже.

– Я не о том… За нами следят, Митя.

– Зачем? Кто?

– Не знаю… Те двое, что сидели рядом за столиком в лобби, выскочили следом и едут за нами… Очень странно…

– Что ж, для тебя авантюра, для меня сюжет…

– Официант сказал – «Пекинз мун»… Они слышали… Очень хорошо… Ты же не воевал, Митя?

– Я не воевал, Женя.

– Видишь, а я воевал. Точнее – сражался. Партизаны не воюют, они сражаются… Послушайте, – обратился он к шоферу. – Я вам буду очень благодарен, если вы сделаете так, чтобы наша машина проехала под желтый свет. Следом идет автомобиль с теми людьми, которых я не хочу более видеть.

– Да, сэр, – ответил шофер, – но штраф довольно высок.

– Не сомневаюсь, – ответил князь; Степанову сказал по-русски: – Наверное, они не поедут на желтый свет, они же убеждены, что мы отправились в «Пекинз мун»…

Он достал из кармана бумажку, принесенную официантом, дал шоферу другой адрес: Холливуд-роуд, шесть; ресторан называть не стал; уроки маки; покачал головою:

– Знаешь, напиваться мы с тобою пока не будем. Есть что анализировать. А эту работу можно делать лишь на трезвую голову…

(Люди Фола действительно поехали в «Пекинз мун», потеряв такси с Ростопчиным и Степановым.)

Ростопчин и Степанов устроились в «Голден дак» в глубине зала; официант сразу же принес свечу, зажег ее; подал тяжелые меню, выслушал заказ и засеменил на кухню. Лоб Ростопчина был по-прежнему изрезан морщинами; Степанов не видел его таким никогда еще – маска, а не лицо.

– Сейчас будем звонить к юристам, – сказал Ростопчин. – Хорошо бы найти зубастых журналистов. У тебя здесь никого нет?

– Никого.

– Плохо.

– Ты убежден, что за нами следили?

– Да.

– А почему нам нужны юристы и журналисты?

– Потому что мы лишились материалов Золле о том, что выставленный к торгам Врубель был похищен в России… Ты действительно никому не платил денег?

– Могу побожиться…

– Не поверю. Вы все атеисты… Итак, истерика Золле… Раз. В высшей мере странная истерика… Его, видимо, кто-то чем-то невероятно обидел, понимаешь? Ему сказали про тебя такое, чего он просто не мог вынести… Он очень чистый, незащищенный, доверчивый человек…

– Пусть бы мне говорили про него что угодно, я бы никогда не поверил…

– Даже если бы предъявили доказательства?

– Какие?

– Ну, такие, например, что он намеренно вводит наш поиск в заблуждение.

– Этого не может быть!

– Эмоции, – сухо оборвал князь; он и говорил сейчас иначе: рублено, коротко, сухо. – Если бы тебе показали документы, выложили на стол факты, ты бы поверил. Да, ты бы поверил, не спорь. Значит, ему тоже выложили факты.

– Почему он не согласился звонить к этому самому Равенсбрюку?! Я же предлагал…

– Потому что там был не один лишь Ранненсброк. Там были еще двое. И они беседовали с ним на родном языке, Митя. Это очень важно, когда с человеком говорят на его родном языке. Он пережил в «Кларидже» трагедию…

– Почему?

– Потому что ты вел себя неверно.

– Как я должен был себя вести?

– Как врач. Как добрый доктор, который говорит с тяжелобольным человеком.

– Что же он, псих, что ли?!

Ростопчин вздохнул:

– В какой-то мере да… Как и ты, кстати. И я… Люди, обуреваемые идеей, – психи. Это происходит незаметно, исподволь, но если ты засыпаешь с мыслью о чем-то одном, крайне для тебя важном, и с этой же мыслью просыпаешься, все твое естество постепенно делается подчиненным одному-единственному. У меня есть бизнес, сын, наконец; у тебя – дети, журналистика, книги, кино, а он – один. Совсем один. Со своей мечтой. С нею он засыпает и просыпается. Знаешь, отчего мусульмане трех жен держат? Оттого, что умные… У одной сегодня ее дни, она бешеная – в сторону, вторая родила ребенка – вот им и занимайся, а с третьей самое время облегчить плоть… У них психов нет… Только старики сворачивают, впадают в фанатизм, да и то на исламе… У нас психов больше, потому что одна устремленность. Да, да, я говорю серьезно… Если бы ты распластался перед Золле, говорил, как с женою, страдающей истерией, можно было бы договориться. А ты русский, танковая атака, Господи, когда же мы научимся вкрадчивости?!

– Просторы не те, Женя. Вкрадчивость – от малых расстояний, от необходимости притираться… Ладно, допустим, с Золле ты прав. Дальше?

– Дальше… Я пока не рассказал тебе… Вдруг, совершенно неожиданно, мой сын оказывается «в безвыходном положении»: кто-то хочет доказать, что он купил землю, часть которой принадлежала фирме, строящей дороги. Юристы из Буэнос-Айреса говорят мне, что дело странное, но процесс, если его начинать, может вылиться в чудовищную сумму, противники моего сына могучие люди… Включилась стерва… Нервотрепка… Скандалы… Это уже удар против меня. Я должен был выложить деньги, чтобы спасти сына. Да, да, те деньги, которые были отложены на живопись. Пятнадцать тысяч я сохранил, но не убежден, что нам хватит… То есть наверняка не хватит… Драка на аукционе будет невероятная. Сотби умеет нагнетать страсти. Это два. Теперь Розэн. Если он сам к тебе пришел, если он имеет бизнес с Россией, заангажировал себя предложением помочь нам, завязал под это связи, – а он, я убежден, с твоей помощью это сделал, – и даже не позвонил мне… Почему? Не знаю. Но это три, Митя, это три. И – последнее. Два молодых человека, которые сидели рядом с нами, а потом бросились в машину и поехали следом. Это четыре. Можешь возражать…

– Могу. По пунктам…

– Не надо, милостивый государь, – услыхали они за спиною скрипучий старческий голос; фраза была произнесена по-русски, без акцента; обернулись резко, будто кто толкнул их; за соседним столиком сидел пергаментный старик с водянистыми, чуть навыкате глазами; тонкая шея торчала из широкого воротника старомодной рубашки, бабочка, черная в белый горошек, болталась где-то на груди. – Вы не опровергнете доводы вашего знакомца. Это говорю вам я, Иван Грешев. Я живу по соседству, милости прошу ко мне, там и побеседуем.