Текст книги "Аукцион"

6

В Нью-Йорк Розэн отправился той же ночью, что прилетел в Цюрих; домой приехал совершенно разбитый, сразу же сел к телефону, связался с Эндрю, адвокатом, который работал с ним последние пятнадцать лет, с тех пор, как начался хороший бизнес; тот рассердился:

– Посмотри на часы, человек! Это у вас в Москве день, а у нас еще не началось утро!

– Мне надо срочно тебя увидеть, Эндрю, – повторил Розэн. – Срочно, понимаешь?

– Завтраком накормишь?

– Да.

…Выслушав Жаклин (она объясняла произошедшее точнее мужа, тем более английский был ее родным языком), Эндрю пожал плечами:

– Какого черта ты вообще полез в это дело, Джозеф?

– Не учи меня делать бизнес с русскими, – отрезал Розэн. – Скажи, как надо поступить. Чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

– Это сложное дело. И оно мне очень не нравится.

– Можно подумать, что оно нравится ему, – заметила Жаклин.

– Надо бы немедленно, – задумчиво протянул Эндрю, – посоветоваться с кем-то из наших.

– Это безумие, – отрезал Розэн. Он сейчас говорил рублено, кратко, собранно. – Ты прекрасно понимаешь, что они посоветуют.

– Ну, так отправь деньги этому самому красному князю телеграфом.

– Если они записали мой с ним разговор из Москвы, то и телеграфный перевод будет зафиксирован.

– У тебя есть какое-то предложение, я вижу это, – сказал Эндрю. – Так прямо и говори, что у тебя на уме. А я отвечу, стоит так поступать или нет. С точки зрения закона. Вот и все.

– Ты можешь вылететь в Цюрих или в Лондон и передать этому князю деньги?

– У меня послезавтра начинается очень важный процесс.

– Сколько будет стоить перенос дела?

– Это невозможно. «Электрисити» уплатили мне большие деньги, речь идет об аренде земли, так что неустойка тебя разорит.

– Если ты вылетишь сегодня, завтра вечером можешь вернуться.

Жаклин зябко поежилась, затянула на шее рукава джемпера:

– Если они следили за тобой, почему бы им не организовать такую же слежку за Эндрю?

– Не повторяй глупостей о тотальном шпионаже в стране, – снова отрезал Розэн. – Работает группа, которая имеет свой интерес в культурном бизнесе, это понятно. Видимо, они вколотили в дело крупные средства. Вот и все. А я поддался Жаклин, мне передалась ее нервозность.

– Ты не знаешь, что мне сказал тот тип, который приходил сюда, Джозеф. И потом, я женщина, я чувствую опасность.

– Битый мужчина, вроде меня, – отрезал Розэн, – чувствует опасность острее. И ты не очень-то себе представляешь, что меня ждет в Москве, когда я туда вернусь. Они не любят болтунов. Понимаешь? Они их терпеть не могут.

– Я могу отправить мою секретаршу, – предложил Эндрю. – Она позвонит этому самому князю…

Розэн снова отрезал:

– К нему не надо звонить, Эндрю. Я же сказал тебе.

– Ты тоже не поддавайся панике, – заметил Эндрю. – Одно дело звонок из Москвы, а другое – из Нью-Йорка.

Розэн поднялся, быстро заходил по комнате, потом хрустнул пальцами, остановился возле окна:

– Между прочим, это довод. Пусть она позвонит ему и скажет, что вылетает сегодня же. Пусть попросит ее встретить и скажет, что везет ему деньги… Нет, этого говорить нельзя… Я чувствую, что этого говорить нельзя, понимаете вы меня?! Я чувствую, что этого нельзя говорить! У меня есть его адреса, пусть она летит в Цюрих и едет к нему в бюро. Или домой. Или в Лондон, если он уже там. И все. Без следов. – Розэн посмотрел на часы. – Банк откроется через десять минут, я возьму деньги, а ты отправишь свою девушку в Цюрих, мне нравится это предложение. Только пусть она ничего не говорит, кто передал деньги, откуда и почему…

– Это несерьезно. Он же не хиппи какой-нибудь, он обязательно спросит, кто передал деньги. Я понимаю, что десять тысяч – это чепуха, но если этот князь серьезный человек, он обязан задать вопрос, кто, зачем и с какой целью передал ему деньги. Он ведь ждал тебя, Джозеф, а не мою Кэрол Эн.

– Хорошо, что ты предлагаешь, Эндрю? – спросила Жаклин. – Ты все отвергаешь, но не вносишь никаких предложений. Так у Джозефа снова начнется стенокардия.

– Вылечат, – усмехнулся Эндрю. – Вставят стимулятор. Это научились, были б деньги. Единственная возможность: Кэрол Эн открыто говорит князю, что тебе угрожали, и ты поэтому просишь держать в тайне твой вклад в его предприятие…

– Я не убежден, что он с этим согласится. Он достаточно состоятельный человек и подачку не примет. Тем более, он русский, они ж все Мцыри…

– Кто? – в один голос спросили Жаклин и Эндрю. Розэн досадливо поморщился:

– Ах, ну не знаете вы про них ничего! Словом, ты считаешь, что так он может деньги не взять? А если написать письмо?

– Ты же сам говорил, что хочешь работать без следов, – заметила Жаклин.

– Он напишет, чтобы князь запер письмо в сейф, а еще лучше – сжег, – сказал Эндрю. – И напишет всю правду про то, что случилось. По-моему, это достойно. И вызови сюда твоего русского содиректора, пусть срочно вылетит из Панамы. Объясни ему, что произошло, он передаст своим, Москва отнесется к такой ситуации с пониманием. – Эндрю вдруг усмехнулся. – Мне кажется, им это даже понравится, несколько напоминает то, что они про нас пишут.

– Откуда ты знаешь, что они про нас пишут? – Розэн пожал плечами. – Ты пользуешься информацией, которую печатают наши газеты, а печатают лишь то, что нужно сумасшедшим политикам. А рассказать Паше надо, ты прав. Кстати, это позволит нам не суетиться…

Розэн снял трубку телефона, набрал код Панамы; Паша был в офисе.

– Ну? – тихо, обычным своим голосом спросил Розэн. – Как?

– Все путем, – ответил Паша; воистину, говоруны.

– Возьмите первый же самолет и прилетайте сюда, Паша. Надо кое о чем поговорить. Жду.

– Лечу, – ответил тот и положил трубку; виза у него была постоянная, летать в Нью-Йорк приходилось раза два в полугодие.

– Едем в банк, – сказал Розэн. – Потом вернемся сюда, и я напишу письмо. Своей Кэрол Эн позвонишь из банка, так все же будет лучше.

…Как только служба зафиксировала телефонный звонок в Панаму и сумму, снятую Розэном с его личного счета, началась работа, результатом которой был дорожный инцидент; по дороге в аэропорт Панамы грузовик, за рулем которого сидел наркоман, на всем ходу врезался в тот автомобиль, на котором Павел Иванович Казов спешил на рейс, следовавший в Нью-Йорк.

7

– Вот так-то, – заключил Грешев. – Ясно?

– Кому это выгодно? – спросил Ростопчин. – Зачем все это?

– Существует множество вариантов ответа, – усмехнулся Грешев. – Но ни один из них не будет правильным, потому что я не могу вам открыть всего, что знаю…

Ростопчин достал из кармана чековую книжку, выписал сто фунтов, положил на стол:

– Это плата за те разговоры, которые мы сейчас проведем из вашего дома. Можно?

Грешев посмотрел на чек, пожал плечами:

– Пожалуйста. Но вы выписали слишком большую сумму.

– Мы будем долго говорить.

– Пожалуйста, – повторил Грешев. – Оставьте ваш адрес, князь, я верну оставшиеся деньги.

Ростопчин протянул ему визитную карточку, старик с благодарностью спрятал ее в стол; а у нас такое невозможно, подумал Степанов, сразу же сказали бы: «Ну что вы, что вы, какая мелочь», – а потом бы злились, как пить дать; нет, все-таки проклятый Запад знает цену сухой корректности, не грех поучиться; пусть станут обвинять в скупердяйстве или сухости – ну, жмот, скажут, ничего, можно пережить, – зато изначальная точность в отношениях – лучший залог их долговечности.

Ростопчин между тем достал свою длинную записную книжку (из-за такой я когда-то возненавидел редактора Андреева, вспомнил Степанов); помимо телефонов и адресов вклеена страничка для памяти на каждый день: что делать, куда позвонить, кому написать; прекрасно дисциплинирует; быстро пролистал страницы, набрал парижский номер:

– Франсуа? Жак? Да неужели?! Твой голос невероятно похож на отцовский! Как дела? Да ну?! Поздравляю. Нет, из Лондона. Да, трехдневный ваканс, хочу повеселиться. А где папа? Ах так… Там есть телефон? Да, срочно. Минута, пишу.

– Диктуйте, – проскрипел Грешев: перо (именно так, работал гусиными перьями) в руке, стопка маленьких листочков бумаги рядом, все просчитано, опаздывающий – в чем бы то ни было – обречен на гибель самим ритмом здешней жизни.

– Шестьсот тридцать семь восемьдесят два, тридцать… Кто? Мадам Фрелль? Она жива?! Да неужели?! Командор Почетного легиона?! Но она моя помощница, почему же я до сих пор только офицер легиона? Какая несправедливость! Пожалуюсь Миттерану! Хоть ему не до меня, обнимаю, мой друг, до свидания!

Ростопчин положил трубку, пожевал губами:

– Господин Грешев, поймите меня верно… Где вы были в период с тридцать третьего по сорок пятый год?

Грешев усмехнулся:

– Вопрос правомочен. Я уехал из Германии в тридцать третьем. Во Франции жил до сорокового. Потом в Лондоне. По мере своих сил помогал в борьбе против Хитлера. Вы сейчас намерены говорить о том, кто именно похитил Врубеля? Опасаетесь, не был ли я связан с наци? Нет, не был, я их ненавижу…

Ростопчин обернулся к Степанову:

– Ты не говоришь по-французски?

– Нет.

– Я не помню, знает ли Франсуа английский… Ладно, в конце концов будешь говорить мне, я переведу.

Он набрал номер, попросил к аппарату мадам Фрелль, долго поздравлял ее, называл «маленькой попкой», обещал прилететь в Париж на уик-энд в конце следующего месяца, потом попросил Франсуа; сразу же перешел к делу:

– Слушай, ты говоришь по-английски? Слава Богу, я передам трубку моему другу, он изложит суть дела, а ты дашь ему бесплатный совет. Если же ты стал скрягой и не работаешь без гонорара, я прилечу в Париж, отвезу в «Крэйзи хоре», куплю тебе самую дорогую девку за семьсот франков, которая умеет все, и мы будем квиты. – Он протянул трубку Степанову. – На, Митя, этот Франсуа – гений юрисдикции, только не говори сумбурно, старайся быть последовательным.

– Добрый вечер, – сказал Степанов, – я хочу вам объяснить суть дела. В русском музее была похищена картина известного художника Вруб…

– Простите, но вы не представились, – перебил его Франсуа.

– Меня зовут Степанов, я русский литератор.

– Давно живете на Западе?

– Я живу в Москве.

– Можно попросить князя?

Степанов протянул трубку Ростопчину, шепнув: «По-моему, он боится говорить со мной».

Ростопчин поморщился, досадливо махнул рукой: не пори чепухи.

– Франсуа, это мой друг… Что? Нет… Да, уверен. Значит, у меня есть основания… Нет, я не пойму тебя… Что? – Он долго слушал то, что ему говорил Франсуа, потом перебил его; голос стал сухим, каким-то простуженным. – До свидания, Франсуа, я раздумал приезжать к тебе…

Положив трубку, он сказал, ни на кого не глядя:

– Он выставил свою кандидатуру… Ему неудобно…

Грешев заметил:

– Будь проклят тот час, когда умер де Голль…

Ростопчин посидел в задумчивости у телефона, потом снова начал листать свою книжку; позвонил в Люксембург:

– Мадлен? Здравствуй, это я. Спасибо. А ты? Чудесно. Где Александр? Слава Богу! Передай ему трубку, у меня срочное дело… Здравствуй, Кинжал, это Эйнштейн. Ничего. А ты? Да неужели? Молодец. Слушай, я передам трубку русс… советскому писателю Степанову. Он только что из Москвы, на пару дней… Он мой друг… Ему… нам нужна консультация. Ты можешь его выслушать? Спасибо, я был уверен. Ты говоришь по-английски? Ничего страшного, он тоже не миссис Тэтчер…

Ростопчин облегченно вздохнул, передал трубку Степанову:

– Это адвокат ведущих банков; дьявол; знает все.

– Добрый вечер, мистер Кинжал. – Степанов отчего-то улыбнулся трубке. – Я буду излагать дело по пунктам. Можно? Спасибо. Итак, в сорок втором году нацисты вывезли из Ровно три тысячи девятьсот сорок три картины европейских и русских мастеров. Картины исчезли. Да. Ни одну не нашли. Да. Но завтра на аукционе к продаже выставлено полотно нашего художника Врубеля, кото… Что? Я проспеленгую: «В», как «Вена», «Р», как «Рейкьявик», «У», как «Умберто», «Б», как «Брюссель», «Е», как «Европа», «Л», как «Лондон», – быстро говорил Степанов. – Да, конечно, от слова «врубать»… Впрочем, по-польски его фамилия значит «Воробей». Полотно было вывезено из Ровно двенадцатого июля сорок второго года, об этом есть соответствующий документ… Да. советский… На обратной стороне холста, возможно, сохранились цифры «12–764». Это клеймо айнзац-штаба рейхсляйтера Розенберга. Да, именно тот… Нет, он был рейхсминистром восточных территорий в то время… Да увы, это все, что у нас есть… Мы намерены заявить в Сотби, что картина похищена, и потребовать ее возвращения… Нет… Больше ничего… Сегодня должны были прийти документы о тех людях, которые паковали картину, увозили ее в рейх, передавали на хранение в соляную штольню, с описанием и распиской, но, к сожалению, мы эти бумаги не получили… От немца… Его зовут господин Золле. Нет, с Запада… Почему? – Степанов закрыл мембрану ладонью, шепнул: – Он говорит, что наши документы совершенно недостаточны…

– Спроси его, что будет, если мы заявим о факте хищения, – сказал Ростопчин.

– Не спрашивайте об этом. – Грешев покачал головой. – Лучше я вам поясню, что может стать, если вы выступите с таким заявлением…

– Пожалуйста, спроси, что может быть. – Ростопчин повторил раздраженно, а потому особо учтиво.

– Хорошо, а если все-таки я заявлю завтра в Сотби, что они торгуют краденым? – спросил Степанов.

– Сотби – могучая фирма, – ответил Кинжал. – Они работают наверняка. Здесь что-то не так… В лучшем случае картину снимут с торгов и назначат экспертизу, в худшем – вас привлекут к суду за злонамеренную клевету; штраф может быть ошеломительным.

– Сейчас, минуту, я передам князю, минуту.

– Экономь время, – сказал Ростопчин, – дай мне трубку, я его поблагодарю; я тебе весьма признателен, Кинжал, целуй своих, жду в гости, до свидания, ты был очень любезен.

Положив трубку, спросил:

– Ну? Что он сказал?

– Либо экспертиза, либо суд с последующим штрафом, – ответил Степанов.

– Не верю, – отрезал Ростопчин. – Ты никого не оскорбляешь, ты просишь провести расследование…

– Милостивые государи, – проскрипел Грешев, – вам ничего не говорит фамилия Деринг?

– Из филиала «Дрезденер банк» в Швейцарии? – спросил Ростопчин. – Хайнц Деринг?

Грешев поднялся со своего царственного стула, подошел к стеллажу и достал одну из бесчисленных папок:

– Я боюсь смерти только потому, что жалею все эти ценности. Кому они попадут? Внуки пустят с молотка, они не говорят по-русски, а уплатят хорошо… Если бы все ушло в один институт хотя бы… Нет, не Хайнц… Его зовут Александр, врач из Освенцима…

– А при чем здесь Освенцим? – Ростопчин пожал плечами. – Скоро полночь, у нас нет времени, надо найти какого-нибудь британского юриста, заинтересовать прессу, надо что-то придумать, завтра будет поздно…

– Наберитесь терпения, князь, – сказал Грешев. – Я займу у вас десять минут – даже с чтением выдержек из судебного процесса…

– Давай послушаем, Женя, – попросил Степанов, – десять минут ничего не решают…

– Итак, – начал Грешев, – в середине шестидесятых годов некий американский писатель выпустил книгу о врачах-изуверах, которые работали в Освенциме. Среди прочих было названо имя доктора Деринга, участвовавшего в двадцати тысячах операций на несчастных – без наркоза, в экспериментальных целях; часть людей была подвергнута кастрации, женщин – опять-таки в экспериментальных целях – обрекали на бесплодие. Доктор Деринг – он поселился в Лондоне после войны – обратился в суд, требуя привлечь к ответственности автора и его издателей за клевету…

– При чем здесь это? – снова поморщился Ростопчин, листая свою телефонную книжку.

– Англия – страна, исповедующая в суде закон аналогов, – заметил Степанов. – Я бы очень хотел послушать про Деринга, господин Грешев…

– Меня зовут Иван Ефимович, – бросил старик. – Вам надо знать это дело, чтобы не попасть завтра в липкую неприятность.

– Пожалуйста, расскажите, Иван Ефимович, – повторил Степанов, – мне это очень важно.

– Я не стану говорить обо всех перипетиях дела, только предварительно хочу спросить: кто намерен заявить в Сотби о том, что продают похищенную нацистами русскую картину?

– Я, – ответил Степанов.

– Если и рисковать, то лучше бы это делать князю, – заметил Грешев.

Ростопчин хрустнул пальцами, потер солнечное сплетение, поинтересовался:

– Почему? Я не отказываюсь, я ничего не боюсь, но я хочу знать, отчего это лучше сделать мне?

– Оттого, что вы – не красный, – ответил Грешев и, достав лист из папки, пояснил: – Я прочитаю вам, как здесь, в Лондоне, где был один-единственный процесс над нацистскими изуверами, допрашивали свидетельницу, доктора Лорску, приехавшую из Польши. Я не стану читать про то, как допрашивали других свидетелей из Польши, Израиля, Греции, Англии, только доктора Лорску. Это займет десять минут, а может, и того меньше. Вы все поймете, милостивые государи… Итак, высокий суд вызвал доктора Лорску из Польши; предыдущие свидетели – оставшиеся в живых несчастные женщины, обреченные нацистами на бесплодие, подвергавшиеся зверской операции без анестезии или же экспериментальному, безумно болезненному уколу в спинной мозг, – говорили о ней, как о «матери», делавшей все, чтобы хоть как-то облегчить их страдания. Часть из них была приписана полковнику СС Шуману, он резал их, как… лягушек; часть – генералу Глаубергу… Заключенных врачей, работавших в блоке десять, периодически расстреливали, чтобы не ушла информация о самом страшном изуверстве двадцатого века – экспериментах на здоровых людях. Сначала, как и полагается, доктора Лорску спросили, где она родилась, когда, ее семейное положение, затем задали вопрос о вероисповедании, она ответила, что вступила в партию коммунистов, работая сестрой милосердия в интернациональных бригадах в Испании, затем была в маки, награждена за это де Голлем Крестом войны со Звездой…

– Погодите, погодите, – Ростопчин как-то странно подался вперед, – сколько ей лет?

– В шестьдесят четвертом ей было сорок девять.

– В ваших материалах есть ее описание?

Грешев глянул на лист дела, который он достал из папки, стремительно пробежал строки (Степанов заметил, что старик читает без очков; поразительно), покачал головой:

– Весьма поверхностное… Черноволосая, с сединою, черты лица правильные…

– Нет, – сказал Ростопчин, – моя польская подруга в маки, которую выдали гестапо, была светленькая, голубоглазая, горбоносенькая… Не та…

(Люди Фола объехали все китайские рестораны, которые назвал Ростопчину официант в «Кларидже»; они попали в «Голден дак» около двенадцати; да, были иностранцы; да, один седой, а другой коротко стриженный; да, ушли с мистером Грешевым, это наш постоянный клиент; он живет совсем рядом; что будете есть? Ах только чай; хорошо, сейчас; да, телефон внизу, прошу вас.)

– Я продолжу. – Грешев откашлялся. – Сначала ее начал допрашивать адвокат писателя, привлеченного к суду «за клевету»… Он спросил: «Вы принимали участие в экспериментальных операциях?» – «Никогда». – «Вы помните греческих девочек, у которых нацисты и их подручные вырезали фаллопиевы трубы, обрекая их на бесплодие?» – «Да». – «А евреек?» – «Тоже». – «Испанок?» – «Тоже. Я присутствовала при смерти одной из них после операции». Поднялся адвокат «потерпевшего», польского врача Александра Деринга, который ставил эксперименты на несчастных вместе с нацистами, хотя тоже был заключенным, – его освободили в конце сорок четвертого, он бежал с набитыми чемоданами, сопровождая гитлеровцев. «Вы присутствовали при операциях, которые проводил доктор Деринг?» – «Нет». – «Откуда же вам известно, что он проводил эксперименты на здоровых людях?» – «От тех, кто умирал у меня на руках». – «Вам задали вопрос о том, являетесь ли вы коммунисткой… Вы ответили утвердительно. Ваше отношение к людям, – я не имею в виду доктора Деринга, отнюдь, – подчинено требованиям доктрины, которой вы служите?» – «Не думаю». – «Кто рассказал вам о том, что доктор Вире также экспериментировал на здоровых людях?» – «Доктор Самуэль». – «Как он сам узнал про это? Ведь он был заключенным. Он что, помогал эсэсовскому профессору Бирсу делать операции на здоровых людях?» – «Вире приказывал ему ассистировать». – «Какой национальности был доктор Самуэль?» – «Немецкий еврей, насколько я знаю». – «Вам известно, что он был казнен нацистами?» – «Да, я слышала, что его загнали в камеру и отравили газом». – «Почему?» – «Потому что он рассказал людям, связанным с руководителем подполья в Освенциме Юзефом Циранкевичем, об экспериментах на здоровых людях». – «Циранкевич затем стал премьер-министром коммунистической Польши, не так ли?» – «Да, это так». – «Врачи СС отдали вам приказ ухаживать за девушками, которых оперировали?» – «Нет, это долг врача…» Вступил судья: «В блоке десять были отобраны для эксперимента четыреста молодых здоровых женщин и девушек?» – «Да». – «Эти женщины знали, что их могут положить на операционный стол в любую минуту?» – «Те, которые постарше, понимали. Там же были и девочки, дети…» Судья обращается к присяжным и просит их прочесть восемь страниц из книги, против которой возбудил процесс доктор Деринг, лишь восемь страниц, – до и после эпизода, связанного с его работой на СС. Затем адвокат доктора Деринга спросил Лорску: «Сколько времени вы провели в блоке десять перед тем, как вам поручили вести лабораторные работы?» – «Шесть недель я сама была “заготовкой для экспериментов”. Потом они узнали, что я дипломированный врач, и поставили в лабораторию. Но большую часть времени я проводила в послеоперационной палате. Я пыталась помогать прооперированным девочкам». – «Когда вы узнали, что заключенный врач Самуэль проводил эксперименты по приказу эсэсовского врача Бирса?» – «Перед тем как меня направили на работу в лабораторию». – «Но вы не предприняли попыток повлиять на него, чтобы он прекратил выполнять приказы врача-изувера?» – «Он начал оперировать, не зная, что они затевают. А когда понял, был сразу же отправлен в газовую камеру». – «Вы, лично вы, видели газовые камеры, пытки, расстрелы в лагере или вам говорили об этом другие заключенные?» – «Я сама видела расстрелы, потому что окна лаборатории выходили на блок одиннадцать, где проводились экзекуции. На моих глазах. Я сама видела, что в «госпитале» людям насильно вводили фенол и они умирали в муках. Я сама видела, как людей били – до смерти». Судья задал вопрос: «Как часто вы видели экзекуции?» – «Два-три раза в неделю… Но расстреливали не одного человека… Расстреливали сотнями… Женщин и детей». Вопрос защитника доктора Деринга; следите внимательно, как он ведет свою линию, милостивые государи, я не сравниваю ваше дело с этим, – Грешев кивнул на лист бумаги, – я просто прошу помнить, что в стране, где царствует право аналога, нужно быть готовым к аналогиям. Итак, защитник Деринга: «Вы с кем-нибудь говорили об этих ужасных, недостойных казнях, свидетель Лорска?» – «Я не говорила. Мы не дискутировали, отчего они расстреливали тех или иных людей. Мы знали, что нацисты убивают ни в чем не повинных людей». – «И вы не знали, что движет теми, кто исполнял приказ СС и расстреливал заключенных?» – «Я думала, что у них нет ничего человеческого». – «Вы слыхали, видимо, мой вопрос к одной из свидетельниц… Я прочитаю его, чтобы не отклоняться от стенограммы: “Вы когда-нибудь смели ослушаться приказа нацистов?” Зачитываю ее ответ: “Я ничего не могла поделать против их приказов, потому что они сразу бы меня убили”». – «Я понимаю… Да, я понимаю… Но я знала многих людей, которые тем не менее не выполняли приказы нацистов». Судья: «Прочитайте свидетельнице показания свидетеля Межика». Зачитывается показание доктора Межика: «Прямой отказ выполнить их приказ был немыслим». Судья: «Итак, я спрашиваю, вы, лично вы, считали, что всякое отклонение от выполнения приказов СС повлечет за собою расстрел?» Лорска: «Нет, не считала». – «А чем же в таком случае каралось неповиновение? Пыткой? Заключением в камеру, где нет света и еды?» – «Вы имеете в виду карцер?» – спросила Лорска. Судья ответил, что ему неизвестны немецкие тюремные термины. Лорска: «Я знала людей, которые умели не вьшолнять приказы эсэсовцев, избегая при этом наказания». Выступает адвокат защиты, старый, кстати говоря, лорд, милостивые государи, консерватор до мозга костей, благороднейший человек…

– Как его зовут? – спросил Степанов.

– Лорд Гарднер.

– Он жив?

Ростопчин пожал плечами:

– Какое это имеет значение, Митя? Как страшно то, что рассказывает Иван Ефимович…

Грешев усмехнулся:

– Дальше будет страшнее… Итак, лорд Гарднер задает вопрос свидетельнице Лорске: «Вы сказали, что знали людей, которые не выполняли приказы нацистов. Можете назвать имена?» – «Во-первых, доктор Хаутвал. Во-вторых, множество тех, кто формально не отказывался, но люди делали все возможное, чтобы саботировать приказы нацистов и хоть как-то облегчить участь своих братьев, заключенных… Даже в том случае, если операция могла бы помочь больному, но тот отказывается, – делать ее нельзя, это нарушение клятвы Гиппократа». – «Если бы вам приказали провести экспериментальную операцию на здоровом человеке, вы бы согласились?» Лорска: «В первые дни моего заключения в десятом блоке ночью я поговорила с доктором Хаутвал. Она объяснила, какие операции проводят нацистские врачи и те, кто им служит. Она сказала, что так или иначе мы живыми из лагеря не выйдем, нам не позволят остаться живыми, потому что мы знаем то, что… Поэтому, сказала доктор Хаутвал, то время, которое нам отпущено для жизни, надо жить так, как полагается жить людям. Я никогда, до последнего моего вздоха, не забуду этих слов: “надо жить так, как должны жить люди”». Судья: «Я хочу, чтобы присяжные поняли смысл вашей фразы: “Жить, как полагается жить людям”. Если бы генерал СС доктор профессор Глауберг сказал вам: “Завтра утром вы будете проводить со мной операцию на греческой девочке”, – вы бы отказались?» – «Я бы покончила с собою». – «А если бы вам не позволили покончить с собою? Что бы вас ожидало в случае отказа повиноваться приказам генерала СС?» – «Видимо, я была бы направлена в команду тяжелых работ». – «Ничего, кроме этого?» – удивился судья. «Думаю, нет», – ответила доктор Лорска… Она ответила честно, достойный человек, она наивно полагала, будто лондонские судьи и присяжные знают, что такое команда тяжелых работ… Та же казнь, только более мучительная; избиения, голод, гнойное умирание на нарах в течение двух-трех недель…

– Ну и чем кончился процесс? – спросил Ростопчин. – Сколько лет дали этому самому Дерингу?

– Его не осудили… Наоборот, писатель и его издатели были принуждены внести один пенс компенсации за клевету… на врача-изувера… Свидетели, которые показывали против него? Они подвержены эмоциям, и потом они не могут помнить всего, что было тридцать лет назад… А Деринг был заключенным, он выполнял приказ. Он не был инициатором зверства… А вас, милостивый государь, если вы решитесь на скандал, – Грешев посмотрел на Степанова, – станут спрашивать в суде, видали ли вы лично картину Врубеля в Ровенском музее? Должны ли вы выполнять все предписания московских властей? Если вы не видели эту картину, то готовы ли показать под присягой, что к продаже выставлена именно та, краденая? По поводу номера, проставленного людьми Розенберга на картине, – если он давно уж не выведен с полотна химическим способом, – представьте свидетелей! Их проезд и проживание в Лондоне – за ваш счет. Слушание дела – не менее недели… Количество свидетелей – не менее пяти… И пусть все они под присягой подтвердят, что они сами упаковывали картину и прятали в рейхе… Чушь собачья… Посадят вас в тюрьму за долги, вы же не сможете уплатить штраф фирме «Сотби», а ведь на них думаете поднять голос…

– Мы делаем не то, господа, – задумчиво сказал Ростопчин. – Мы впадаем в родной российский транс – взгляд в нечто, никаких толковых предложений. Я задаю только один вопрос: кому было выгодно рассорить нас с доктором Золле? Кому было выгодно поставить моего сына в безвыходное положение и лишить меня тех денег, которые я отложил для аукциона? Кто не позволил мистеру Розэну войти в наше предприятие? Кому нужно следить за нами? Без ответа на эти вопросы мы безоружны…

– Я могу позвонить в Нью-Йорк, Харрисону, – сказал Степанов, – могучий журналист, его знают повсюду…

– А чем он нам поможет? – спросил князь. – Чем?

– Даст людей из здешних газет, те придут завтра в Сотби… Если ситуация предскандальная, то в наших интересах довести ее до полного скандала, – сказал Степанов.

– Полные скандалы бывают только в России. – Грешев зашелся мелким смехом. – Здесь скандалы умеют вовремя гасить. Идеально было бы выяснить, милостивые государи, кто будет завтра биться за Врубеля. Отсюда можно начинать отсчет тех шагов, которые следует предпринять. Однако же, возможно, звонок мистеру Харрисону будет не лишний, если только он решит помочь вам, а не отойдет в сторону. Я согласен с князем, дело совсем не простое, отнюдь не простое…

– Поздно звонить Харрисону, – заметил Ростопчин.

Степанов посмотрел на часы:

– Это в Англии не звонят после десяти, шокинг, а в Штатах сейчас только-только кончилось время ленча…

…Харрисон был в редакции, подивился звонку Степанова; «рад слышать тебя, что нового; у меня все нормально, если не считать того, что старею; бег трусцой не помогает; ну, давай, я весь внимание»; не перебил ни разу; долго молчал после того, как Степанов рассказал дело; попросил обождать; «возьму старые записные книжки и закурю сигарету; записывай; Боб Врэшли, очень сильный обозреватель, незашоренный, говори с ним откровенно; нет, можно позвонить даже ночью, он богемный парень; утром я свяжусь со стариками в газетах, возможно, они пришлют своих репортеров в Сотби и на твое послезавтрашнее шоу в театре, об этом стоит написать, паблисити поможет тебе и в деле с этим Врубелем; позвони завтра вечером, сюда или домой, расскажи, что происходит, дай мне время подумать».

Степанов положил трубку, посмотрел на Ростопчина; перевел взгляд на Грешева; тот сказал, что Боб Врэшли серьезный человек, к его слову прислушиваются, и в это как раз время раздался звонок телефона; Грешев вздрогнул, и Степанов заметил, как в глазах старика появился испуг.

– Слушаю, – сказал Грешев, сняв трубку. – Да, это я.

Фол говорил медленно, тяжелыми, короткими фразами:

– Иван Ефимович, вас тревожит Вакс… Вы вправе говорить с вашими соплеменниками обо всем… Но, я полагаю, в ваших интересах не обсуждать нашу с вами беседу. Я очень надеюсь на ваше благоразумие. Дело серьезнее, чем вы думаете. Последствия могут быть самыми неожиданными. Или вы уже рассказали им о моем к вам визите?

– Нет, – ответил Грешев. – Но сейчас скажу.

X

«Милостивый государь, Николай Сергеевич!

Врубель снова запсиховал, детей на улицах величает на “вы”, маньяк!

От такого можно ждать чего угодно, потому-то и надобно его держать постоянно под надзором врачей, не ровен час, и за нож схватится! Так ведь нет же! Не кто иной, как Ник. Павл. Рябушинский, решил создать галерею русских писателей. Не спорю, идея хороша, но предложить Врубелю, содержащемуся в доме умалишенных, писать портрет Валерия Брюсова?! Вы что-нибудь понимаете? Я самым решительным образом отказываюсь взять в толк эдакое решение московского толстосума. Вы, случаем, не осведомлены, – Рябушинский – русский? Или тоже из полячишек? Если лях, тогда понятно, свой свояка видит издалека!

Говорят, Брюсов приходит к сумасшедшему вооруженным, боится за свою жизнь. Хотя тоже хорош гусь… Сплошной модерн, либеральные намеки, столь угодные пьяной матросне, студентишкам да рабочей черни…

У нас, слава Богу, положение нормализовалось, особенно после того, как стали нещадно стрелять революционеров. Время либерала Витте кончилось, храни нас Господь от такого рода говорунов. Только плетка и кнут, а на ослушающихся – петля! Иначе с нашим народцем говорить нельзя, больно доверчив, легко внимает чужим словесам и не нашим идеям.

Удар мой против портрета Брюсова будет нанесен не по убогому Врубелю, он уж и не понимает толком, что об нем пишут, но по Рябушинскому и всем нашим доморощенным меценатам, дабы впредь было неповадно тащить в выставочные залы “творения” душевнобольных – шхизофрэниа, сказывают, заразительна.

Пожалуйста, милейший Николай Сергеевич, похлопочите, чтобы “Новое время” поскорее перевело мне гонорары. Там накопилось порядком, а мы намерены с Танечкой уехать в Берлин. Оттуда легче видеть происходящее в несчастной России. Спокойнее писать. С горечью вспоминаю слова литератора, что сохранить любовь к Руси можно, только ежели постоянно живешь в Париже и при этом часто меняешь пьяниц-управляющих, чтобы деньги вовремя слали. А что? Увы, близко к правде. Мой управляющий прямо-таки наглец! Я отдал ему имение в исполу, богатейшие земли, только успевай поворачивайся и будешь с деньгами, так нет же! Ворует! Рубить правую руку до локтя! На плахе! Прилюдно! Один способ покончить с воровством, иного не вижу!

Низко кланяюсь Вам, дорогой Николай Сергеевич!

Заметку по поводу врубелевского бреда, именуемого “Брюсов”, высылаю завтра, Вы уж постарайтесь поставить ее в номер немедля.

Ваш Иванов-Дагрель».