Текст книги "Столкновение с бабочкой"

4

Той же дождливой ночью в стенах Таврического дворца происходил Второй съезд Советов.

– Владимир Ильич, Зимний взят, – сказал Лев Давидович Ленину, который готовился к выступлению и просматривал тезисы своего доклада.

– Зачем? – спросил Ильич.

– На всякий случай, – сказал Троцкий. – Теперь мы можем разговаривать с царем с позиции силы.

– А раньше как говорили?

– С помощью блефа.

– Но это ведь военный путч!..

– Безусловно, – подтвердил блестящий Лев.

Теперь именно он стоял во главе Петросовета, вытеснив оттуда Чхеидзе и тех, кто слишком много думал и сомневался вслух.

– Путчистов расстрелять и судить.

– Понял, – сказал Лев Давидович, отметив про себя мудрость Старика. Он ни в чем не хотел быть замешанным, и его чистоплюйство, особенно в факте суда после приговора, представлялось восхитительным. Мне бы так, – с завистью подумал Троцкий. – Сначала расстреливать, а потом судить. А то живешь в своем еврейско-цыганском счастье… Обидно как-то!..

Сам же Ильич не был особенно доволен новым обстоятельством в шахматной партии, которую он согласился играть. Он теперь носил фамилию рабочего Иванова и жил на всякий случай по поддельному паспорту.

Разговаривать с царем с позиции силы… а о чем с ним, собственно, разговаривать? О том, что русский пролетариат не способен руководить государством переходного типа? Что он ленивый, отсталый и неразумный? Что нужен другой пролетариат, чтобы руководить этим пролетариатом? И почему хулиганы полезли именно в Зимний, а не на Гороховую, 64? На Гороховой они бы решили главную проблему… топориком по голове того, кто им попался бы по дороге. А мы их потом – под революционный трибунал, и концы в воду!..

Бежать, – подумал Ильич. Давнишний страх воскрес в нем с прежней силой.

Социалистическая революция, о необходимости которой долго говорили большевики, совершилась.

5

Через несколько дней на Гороховую, 64 вместе с курьером пришел толстый запечатанный пакет. Граф Фредерикс, психическое состояние которого ухудшалось с каждой минутой, отказался его открывать, подозревая, что внутри пакета заложена бомба. Обратный адрес не оставлял возможности сомневаться в какой-нибудь пакости, грозящей обитателям Гороховой: «Таврический дворец. СНК». Что такое СНК? И еще расположенный в одном из центров государственной смуты, во дворце, который еще не опомнился от провалов Керенского и К^о?

– СНК? – спросил государь, заглядывая через плечо Фредериксу. – Как понимать? Ваши предположения и догадки?

– Смерть национальному капитализму, – скорбно предположил граф.

– А разве есть такой?

– Должно быть. За всем сразу не уследишь.

– Может быть, совет народной кляузы? Давайте откроем и прочтем.

– А если там отрава?..

Николай Александрович, заинтересовавшись еще больше, взял конверт из рук Фредерикса. Посмотрел его на просвет и начал взламывать сургучную печать.

Граф, опасаясь взрыва, прикрыл лицо руками…

Из грубого конверта выпал один-единственный листок. Государь, приставив к глазам очки, прочел: «Совет народных комиссаров. (Однородное социалистическое правительство.) Председатель – В. Ульянов (Ленин). Нарком по внутренним делам – А. Рыков. Нарком земледелия – В. Милютин. Нарком труда – А. Шляпников. Нарком по военным и морским делам – В. Овсеенко (Антонов). Нарком по иностранным делам – Л. Бронштейн (Троцкий). Нарком имущества – В. Карелин. Нарком просвещения – А. Луначарский…» И далее – список фамилий, ничего государю не говорящих: Штейнберг, Прошьян, Бриллиантов, Дыбенко…

– Почему мне говорили, что с Лениным – одни евреи? – спросил Николай Александрович, пытаясь скрыть свои чувства.

– А кто ж еще? Бриллиантов… Что это за фамилия, ваше величество? И как такую определить?

– Это от драгоценного камня.

– И я об этом, – подтвердил граф. – Прошьян, например. Стоит подумать.

– Неужели и этот? – ужаснулся государь.

– Вне всякого сомнения. Или еще один – Дыбенко…

– А вот этот из наших, – твердо возразил Николай Александрович. – Казак, я думаю. Малороссийский или донской.

– Может, и казак. А все равно с пейсами.

– Что вы говорите? Что вы такое говорите?! – потерял терпение государь. – Он наверняка с чубом, а не с пейсами!

– А разве есть большая разница? – осведомился Фредерикс.

В глазах его ворочалась тоска от потерянного дома, который сгорел полгода назад.

– Не знаю… Может, и нет большой разницы, – решил пойти на попятную Николай Александрович. Спорить со страдающим человеком ему показалось диким.

– А ну-ка, дайте сюда!.. – подкравшаяся сзади императрица вырвала из его рук письмо и бросила в камин.

– Солнце мое, зачем?! – ужаснулся государь. – Это же однородное социалистическое правительство!..

Он хотел вытащить листок из камина при помощи кочерги, но было поздно. Письмо вспыхнуло сразу, как грешник в адском пламени.

– Было, и нету, – сказала Александра Федоровна. – Так будет со всеми врагами вашего трона.

Государь с сожалением посмотрел на черный об-углившийся листок. Ему особенно горько сделалось за Прошьяна, о котором он ничего не знал и не слышал. Наверное, неплохой человек, – подумалось ему. – Армяне умны и домовиты. А тут – сразу в огонь!..

Но признаться публично в своей горечи он не рискнул.

Глава восьмая
Заговор

1

Ильич ехал в Москву с тяжелым чувством. Все катилось колесом и шло прахом. Коалиционное социалистическое правительство под присмотром гражданина Романова… что за дичь, кто написал эту пародию на марксизм и заставил ее исполнять? Правда, сохранив царя (конечно же, на время и не всерьез), страна обретала подобие стабильности в глазах мужика. Оно, это чуждое Ленину существо, заросшее бородой изнутри и снаружи, могло быть недовольно лишь присутствием в правительстве нескольких евреев. Но это было Ильичу на руку – представители бывшей черты оседлости никогда не смогут претендовать на первую роль в государстве, которая останется за ним и за гражданином Романовым. Последнего, конечно, придется расстрелять годика через два-три. Следующий этап революции требовал уже полного освобождения от монархического балласта, чтобы воздушный шар русского коммунизма, несомый ветром диалектики и классовой борьбы, взвился бы в небо и улетел к черту на кулички. За эти два-три годика русский пролетариат перестанет быть стадом, повзрослеет, бросит курить и пить, выучит азбуку и научится нести ответственность за свои поступки. Может быть, даже перестанет ругаться матом Тогда-то и упраздним прежнее государство, как я предсказывал летом 1917 года. За это же время (два, три, пять, десять лет?..) произойдет социалистическая революция в Германии, которую мы предали, заключив мир с кайзером. Гельсингфорсско-брестовское соглашение («тильзитский мир от коммунизма», как назвал его Троцкий, который довел переговоры до конца), конечно же, играло на руку германскому империализму: он, получив передышку на восточном фронте, укрепил реакции внутри страны. Договор мы разорвем, когда передышка наскучит. Все хорошо, все идет по плану… Только каков это план?

Но не свое двусмысленное положение тяготило сейчас Ильича. Размешивая сахарок в железнодорожном стакане и глядя в черное окно, в котором не было ни огонька, кроме станционных фонарей, он прислушивался к другому. К тому весьма опасному внутреннему расколу, который переживала сейчас его партия. Дело здесь было не в царе (с урезанными полномочиями он начинал напоминать английскую королеву), а в других, более фундаментальных вещах.

Так бывает летом: в спокойный ясный полдень вдруг загрохочет что-то за горизонтом, отзовется внутри тебя дрожью, а гроза налетит только вечером, валя деревья и сметая всё на своем пути.

Гроза!.. Он делал все от себя зависящее, чтобы предотвратить бурю. Правительство предложило перевести столицу в Москву, подальше от линии фронта, где ненадежный сепаратный мир удерживал войска германцев от очередного наступления. Царь переезжать отказался и даже был оскорблен возможным обвинением в трусости: мол, я родился в Петербурге и умру в Петрограде… Умирай! Все там будем, и ты – первый. Правда, подобная ситуация провоцировала жизнь на колесах, Ильич должен был время от времени мотаться то в Москву, то в Петроград, и сдвоенная столица предполагала спальный вагон, накрахмаленные простыни, которые оказывались нечистыми, и подслащенный кипяток, выдаваемый за чай. Но дорога была его привычной стихией. Только печалила мысль, что в свой предпенсионный возраст я так и не обрел постоянного жилья. Например, небольшого дома с камином и террасой, увитой диким виноградом, куда можно пригласить друзей и не стесняться за свой мелкобуржуазный быт. Раздавить с ними бутылочку красного вина, поговорить о философии и музыке, пожаловаться на здоровье и поделиться планами на лето: ехать ли в Ниццу или лучше собирать червивые грибы в Подмосковье… У обоих вариантов есть свои плюсы. Человек рожден, чтобы, как дерево, врасти корнями в одно место. А я всю жизнь скитаюсь и маюсь, как Вечный Жид, и успокоюсь только в дубовом гробу…

Те из комиссаров, кто успел уже переехать в Москву, жили в «Метрополе». Гостиница была скверной, с клопами и сквозняком, но роевая жизнь имела кое-какие преимущества. На кухне можно было встретиться с Бухариным и, пока он жарил свою картошку, сказать ему что-то ласковое о том, что вы никогда не учились и никогда не понимали диалектики… Так чего же вы лезете в большую политику? В гимназию идите. Или в партийную школу в Лонжюмо. Последнюю, правда, давно разогнали…

Теперь стоял вопрос о переезде всех членов правительства в Кремль. Но пока комендант Мальков подготавливал квартиры, двое высокопоставленных сотрудников ВЧК бросили под ноги немецкого посла Мирбаха гранату. Случилось это в начале июля в Денежном переулке, куда переехало германское посольство. Граната не разорвалась, и Мирбах уцелел. Двое террористов скрылись в штаб-квартире особого отряда ВЧК и арестованы не были. Министерство иностранных дел Германии прислало ноту протеста и пока этим ограничилось. Вставал вопрос: а замешан ли в этом деле Дзержинский? Чего он хочет – расторжения гельсингфорсского соглашения, революционной войны, своей личной власти?.. Или все сразу и одним флаконом?

Ленин сидел на нижней полке спального вагона, закрыв глаза и покачивая головой в такт колесам. Со стороны казалось, что он спит. И это было почти так, если под сном подразумевать стаю мыслей, которую, как рыбу, вылавливал из ночной пустоты его изощренный мозг. Я знаю причину этого безобразия с Мирбахом… знаю!

Внутри большевиков все громче звучал шепот бывших подпольщиков-нелегалов, тех, кто не сидел в сытой эмиграции и не жировал на грязные деньги, полученные от «эксов» и от взбалмошных богачей типа Саввы Морозова. Эти подпольщики, в отличие от Ильича и Троцкого, действительно страдали внутри страны, находясь на каторге, как Дзержинский, в тюрьме и ссылке, как Джугашвили-Сталин, в психлечебнице тюремного типа, как Петросян-Камо. Последнего пытали раскаленным железом, прикладывая его к ко-же и наблюдая за состоянием зрачков. Если зрачки расширятся, то революционер-террорист разыгрывает сумасшедшего, если останутся узкими, то Камо сумасшедший и есть. В кабинете врача пахло паленым мясом. Зрачки Камо расширились, но лечащий врач, потрясенный мужеством этого щуплого чернявого кавказца, поставил лживый диагноз – полную сенсорную и психическую нечувствительность на основе расстройства центральной нервной системы. Камо выпустили на поруки родственников, и он снова продолжил свою революционную борьбу, наряжаясь тифлисским князем и крадя в пользу партии все, что попадалось на его пути.

М-да, та еще штучка!.. Расстрелять вместе с царем. Или инсценировать несчастный случай… например, на дороге. Мчится грузовик с пьяным шофером, а Камо, по обыкновению, едет с кавказской песней на велосипеде. Дорога узкая, горная… бац! И нет Тер-Пет-росяна. Что я? О каких глупостях мечтаю?.. Разве на всех сомнительных хватит грузовиков? Только с развитием отечественного автопрома. Тогда грузовиками можно будет давить своих политических противников, но не раньше, не раньше!..

Ленин опустил шторку на окне и лег, не раздеваясь, на мягкий диван. Гражданин Романов дал ему для этой поездки царский вагон, с которого срочно пришлось соскребать топором двуглавого орла. Странный тип этот царь. Он что, в самом деле не понимает, что мы не пара? И не был ли моей ошибкой отказ от его ареста после октябрьского путча? Но сейчас не об этом, не об этом!.. Как разбегаются мысли!..

Ильич начал мерить правой рукой пульс, приложившись к запястью левой. Так и есть. Пульс учащенный, а это значит, кровяное давление повышено. Жестокие бредни, лезущие в голову, есть признак гипертонии, он это знал еще с эмиграции. И когда давление приходило в норму, он с ужасом спрашивал сам себя: как это я мог додуматься до таких кошмарных фантазий, до тяжелого гротеска, называемого то ли бандитизмом, то ли пролетарской революцией? Я в этом совсем не виноват, виновато кровяное давление. Но прежнюю мысль все-таки нужно додумать до конца. Итак, недовольные подпольщики-нелегалы…

Они все считали, что Ленин и Троцкий въехали в Петроград на белом коне, то есть на их спинах, получив первые посты в новом государстве. Но ведь я не забыл о подпольщиках! Дзержинский – Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии, Свердлов (еще один нелегал! Сын фальшивомонетчика, который маскировался под гравировщика…) – глава моего секретариата. Бездарный, как валенок, Сосо Джугашвили – аж нарком по национальным делам!.. А им все мало! Этим крокодилам, этим помидорам в крапинку все недостаточно! Им подавай архиглавное блюдо – лихую, ничем не ограниченную власть! Но даже у меня, славного создателя проклятой партии, нет такой. И у Левки – нет. Даже у гражданина Романова не наблюдается, потому что мы его политически кастрировали. А этим надо всё! Шиш! Ничего не получат. Пусть едят свое говно и радуются его вкусу.

Ленин закрыл глаза, положив руки под голову. То, что в партии зреет мятеж, ему сообщил незлопамятный Калинин. Встретился в коридоре Совнаркома, домашний, уютный, свой… в общем, как обычно, крестьянин и рабочий сразу.

– Чайку нету! – решил упредить ситуацию Владимир Ильич.

– А мне и не надобно. Теперь я пью в Эртелевом переулке, – сообщил Михаил Иванович, щурясь через очки и тряся козлиной бородкой.

– Рад за вас. Позвольте пройти. Вы мне весь проход загородили.

– Скоро будет жарко. Мне доложил ответственный человек.

– Из предсказателей погоды?

– Из Министерства юстиции. Это касается вас.

После этих слов рабочего и крестьянина сразу пришлось пригласить в свой кабинет.

Калинин сообщил следующее. Весть о заговоре ему передал Мордухай-Болтовский, известный в Петрограде юрист, возглавлявший еще недавно Первый департамент Министерства юстиции. Он был с Калининым в дружеских отношениях с юности и теперь, живя в Эртелевом переулке, поделился с Михаилом Ивановичем конфиденциальной информацией из своих проверенных временем источников.

Я тогда рассмеялся и пожал плечами – мало ли что говорит Мордухай…

А сам подумал: Правда. Всё так и есть. Настроения формулируются в повестку, а та – в заговор. И симпатяга Бухарчик – тоже с ними. Пошлая музыка, как писал господин Чехов. Зачем я еду в Москву? Для связи с рабочей массой. Завтра придется выступать на нескольких заводах, разъясняя свою политику. Дело нужное, но в нынешней ситуации крайне опасное. Сдюжу ли? Надю не взял с собою, зачем она здесь? Перед поездкой ей приснилась говорящая рыба в пенсне и с черной шевелюрой вместо верхнего плавника. Кто у нас в партии носит пенсне? Левка носит, Луначарский носит, Свердлов носит, даже эта деревяшка по фамилии Молотов – и тот в пенсне!.. Легче спросить, кто его не носит. Не ношу я, следовательно, я – не приснившаяся рыба. Из перечисленных все лояльны. Но Свердлов – ярко выраженный подпольщик. Что он за рыба? Кому он служит и на чью мельницу льет плавником воду?..

Дрема, перепутанная со стуком вагонных колес, навалилась на Ильича, как и высокое кровяное давление. Будто чья-то тяжелая задница, наверняка партийная, села ему на лицо и мешала дышать. Храпел он уже давно, но Наде почти не мешал, потому что спал по два-три часа в сутки, переваривая впечатления дня и готовя внутри очередную брошюру – то ли с ответом врагам, которых было великое множество, то ли с новым политическим сальто-мортале, каким был его недавний призыв бойкотировать Советы. И так – на протяжении десятка лет… Внутри он был почти полностью развален. Но эти физические руины, соединенные лишь психической энергией, рождали поразительную интуицию, чуткий нюх на настоящее и будущее, сравнимый лишь с нюхом гончей или легавой. Ему вдруг привиделось, как лет через десять после смерти Свердлова партия вскрывает его несгораемый сейф. Ключей нет, и из тюрьмы приходится звать известного на всю страну медвежатника, который будет возиться с сейфом почти до вечера. Содержимое его поставит в тупик: вместо личных записок и интимных дневников в сейфе обнаруживают сотни тысяч золотых рублей царской чеканки и груду зарубежных паспортов на неизвестные имена. Кем вы были, Яков Михайлович, и за кого я вас держал? Почему бы эти деньги не отдать мне? Зачем организовывать параллельную кассу, не ставя в известность ЦК?

Странный человек. И странная химера при высоком кровяном давлении. Скорей бы наступило утро и скорей бы приехать в старомодную купеческую Москву, в уютный азиатский полюс, который уравновешивал своей тучностью европейско-холодный Петроград…

Архаичная Москва встретила его ярким солнцем. Стояли последние дни августа, в воздухе носилась невидимая взвесь подступающей осени. В многочисленных скверах жгли первые опавшие листья, город был сладким, как тульский пряник. Здесь бы и жить, – пронеслось в голове Ильича. – Играть в шахматы под столетними липами Садового кольца, в тени с протертыми дырками… В июле их густые кроны наполняются жужжанием насекомых, пчелы садятся на цветы, порхают, кружатся, зудят, собирая пряный нек-тар… Обожаю липовый мед! Обожаю жужжание пчел, если они не кусаются!.. А что делать сейчас, ранней осенью? Да идти в Сокольники по грибы. Если погода сухая, то здесь можно собрать изрядное количество боровиков и красноголовых подосиновиков. Если мокрая, то лезет болотный подберезовик и опята сидят на корточках на любом поваленном стволе. Как хорошо!.. А в городе – пить крем-соду из прозрачных бутылок, толкаться на Сухаревке, где можно купить всё… Москва! Маленькая шкатулка из красного дерева! Как я, оказывается, скучал по тебе в эти долгие годы разлуки!..

Его встретила на вокзале большая английская машина с кожаным шофером расторопного типа, который представился просто:

– Зовите меня товарищ Гиль!..

Из немцев, – предположил Ильич. – Свердлов туго знает свое дело. Зачем он подсунул мне немца? Чтобы обрадовать или смутить намеком?..

– А где охрана, товарищ Гиль? – поинтересовался Ленин.

– Для вас или для меня? – не растерялся веселый шофер.

– Для машины. Ее угонят как пить дать…

Шофер развел руками.

– Не угонят. Она далеко не уедет.

– Разве? А как же мы?

– А мы – в Кремле. Это почти рядом.

– Но в Кремле, надеюсь, есть охрана… Или его тоже угонят?

– Вряд ли. Не заведется.

Ильич почесал бородку. У этого субчика на всё был глумливый ответ. Но отсутствие охраны ставило в тупик. Разве так встречают второе (после царя) лицо в государстве, которое вот-вот станет первым?

– Но все же… Пулеметы, бронебойные машины, пушки и ядра?

– Вы у нас – лучшая пушка, – сказал шофер. – И ядра ваших слов бьют наповал любого врага.

– Гм!.. А что, здесь много врагов?

– Ни одного. Город вполне спокойный. Сейчас рыжики, говорят, пошли, – бухнул Гиль ни к селу ни к городу.

– А знают ли эти рыжики, что у нас революция?

– Навряд ли. Но они свои. Красные…

– Как мухоморы?

– Как комиссары, когда врут, – и Гиль отрывисто хохотнул.

Ну Свердлов!.. Ну Яков Михайлович! Подсуропил субчика-голубчика!..

– Везите меня к рыжикам, товарищ Гиль, – устало сказал Ильич, залезая в машину. – В чащу или куда там… Мне уже все равно.

– Верно подметили, товарищ Ленин! Рыжики растут не на опушке, а именно в чаще!..

– Вот-вот… В чаще внутрипартийной интриги и коммунистического кульбитажа!..

Ленин решил не продолжать начатую тему – такого шофера, как товарищ Гиль, все равно не переговорить.

Его повезли в Кремль. По дороге Ильич с интересом высматривал хорошеньких барышень и нашел, что в Москве их гораздо больше, чем в Питере. Такое случалось с ним не часто – московские праздные силы начали пробуждать в нем обычного человека и мужчину, у которого не всё в прошлом. Странная штука перемена места!..

Бурые стены Кремля были похожи на карамель. В них, как в румяной Луне, виднелись кратеры от пуль и снарядов.

– Что, стреляли у вас?

– Да было дело. Своей «Авроры» не нашлось, и тут всё больше картечью.

– Много убитых?

– Несколько галок.

– И стены выдержали вашу картечь?

– Ни одна не упала.

Вот куда нужно ехать на случай заварушки и кульбитажа – в Москву! В нее – столицу, и жить постоянно, а Питер оставим плохой погоде. Пускай она там и устанавливает свою диктатуру!..

Его ввезли в Кремль через Боровицкие ворота. Шофер предъявил пропуск, солдат с оголенным штыком взял под козырек. Он был нерусский, этот солдат, у Ильича на инородцев глаз был пристрелян, – то ли латыш, то ли финн… в принципе, наш товарищ. В политике разбирается плохо, но верности не занимать, а это – самое главное.

Они остановились у бывшего здания Сената. У парадного подъезда их ждал комендант Кремля Мальков.

– Добро пожаловать, Владимир Ильич. Яков Михайлович приказал встречать вас хлебом с солью, но я, зная ваш аскетичный нрав…

– Ни в коем случае, – ответил Ленин.

Было непонятно, о чем именно он говорит: то ли о нраве, то ли о хлебе с солью. Знали бы они, как аскет уплетает заварные пирожные. А мы, русские революционеры, вообще такие: или пирожные, или кукиш с маслом. Третьего не дано.

– Передаю вас в надежные руки товарища Малькова, – хохотнул Гиль. – Машина будет у подъезда. Поедем, куда прикажете, если мотор заведется…

– Ни в коем случае, – повторил Ильич, как граммофон. В его сознании что-то заклинило.

Комендант Кремля тревожно посмотрел на шофера. Тот пожал плечами и начал протирать фары специальной тряпочкой.

…Вместе с Мальковым Ленин поднялся на третий этаж по широкой мраморной лестнице. Позади них шофер нес аккуратный ленинский саквояж.

– …Это теперь ваша квартира, – сказал комендант, обводя широким жестом апартаменты. – А это – послание от Якова Михайловича.

Действительно, на дубовом письменном столе под бронзовой чернильницей лежала записка:

«Дорогой Владимир Ильич! Это ваш распорядок на 30 августа. Не взыщите, но график плотный. Вы очень нужны московским рабочим. С коммунистическим приветом, Свердлов».

Ленин задумчиво посмотрел на портрет Маркса, водруженный над столом. Поправил его, потому что портрет висел косо. Всего пять заводов. Последний – завод Михельсона. Если на каждом митинге говорить по часу, то выйдет вполне солидная академическая нагрузка. Правда профессорам за такие лекции платят, а мне – ничего за исключением народной любви И о чем пять часов говорить? Нужно набросать короткий план: о мире с немцами (защищать!..), о перспективах мировой революции, о временной коалиции с представителями бывшего эксплуататорского строя… Это уже три, неплохо!.. О расколе в партии лучше молчать. А еще – о рабочем контроле за всеми сторонами общественной жизни… Ничего, выплыву. Только устану как собака.

За дверью кабинета послышался подозрительный шорох. Ленин приоткрыл ее… Это была приемная. Над столами парили три секретарши в белых блузках и вопросительно смотрели на Ильича. Это были ангелы или бабочки, и каждая была хорошенькой, особенно со спины. В углу стоял телеграфный аппарат с белой лентой. Перед каждой из секретарш чернела пишущая машинка.

– А помыться с дороги можно?.. – с подозрением спросил Ленин.

Меня поместили в присутственное место! Как мило!..

– Конечно. У вас есть все необходимое для отдыха и работы.

Мальков приоткрыл дверь в просторную ванную. Медь кранов блеснула перед ними теплым светом заходящего солнца.

Ильич развязал галстук в крупный горошек и расстегнул ворот рубашки.

– Можете идти, – сказал он коменданту. – Не будете же вы меня мыть?..

– Не буду, уговорили. Завтрак вам принесут по первому требованию.

– А что на завтрак? Хлеб-соль? – поинтересовался Ленин.

– Вареное яйцо. Овсяная каша с маслом. И кофий.

У Ильича потекли слюнки, потому что в вагоне, в котором его везли, был только чай.

– Через полчаса подавайте… А секретарши у вас кормленые? – поинтересовался он.

– Почему вы об этом спросили?

– Вид у них голодный. Невесомый вид.

– Это от любви к вам, Владимир Ильич.

– Ни в коем случае… Ну идите же, идите! – прикрикнул Ленин. – Если секретарши ничего не ели, то и я есть ничего не буду!..

– Как знаете… Я хотел как лучше… Мне сказали яйцо, я и сварил. Вкрутую. Из-под курочки. Рано утром снеслась… – Мальков залепетал какую-то дичь и вышел в коридор.

Ленин с тоской посмотрел на колокольню Ивана Великого. Я как царь, – подумал он. – Целых четыре комнаты, правда, почти ничем не обставленные. Двадцатый век на дворе, а мы всё крутимся в обрыдлой исторической парадигме. Архискверно!.. Где-то близко закричал петух. У них и натуральное хозяйство свое. Хорошо устроились. В Москва-реке, поди, и рыба есть. Сомы, например. Поставишь на ночь удочку и вытаскиваешь утром толстенного подлеца. Отъелся на тине, рокалион! Одно слово, провинция.

Ему послышалось, что в коридоре начал стрелять пулемет. Но Ильич так устал, что не было сил даже на волнение. И громадный фикус на подоконнике, который в другое время вывел бы его из себя, не произвел должного впечатления.

Дверь в комнаты отворилась. Какого черта? Не дают побыть одному!..

На пороге стоял все тот же Мальков. Из-за спины его высовывалась любопытная секретарша с небольшим горбом за спиной. То ли девушка, то ли старуха… Вся разрисована, словно кукла. В борделе женщины и то лучше.

– Стучать надо, когда входите! – раздраженно заметил Ленин.

– Телеграмма от товарища Дзержинского, – сказал комендант Кремля. – В Петрограде убит Урицкий.

Ленин не издал ни звука. Урицкого он знал плохо. Это – из ведомства Феликса. Кто пристрелил? Левые эсеры, монархисты или наши, коммунисты-юристы, молодые неоперившиеся щенки, ловящие свою рыбку в мутной воде?..

Он сделал знак рукой и почти выгнал Малькова за дверь.