Текст книги "Столкновение с бабочкой"

2

На заводе Михельсона в этот день не работал никто. Основанный в 1847 году двумя англичанами для производства паросиловых машин, он был для революции не случаен. В конце XIX века в его стенах был основан первый рабочий марксистский кружок, который вошел в сношение с ленинским Союзом борьбы за освобождение рабочего класса. Позднее, в 1916 году, завод был куплен промышленником Львом Михельсоном и перепрофилирован под выпуск военного оборудования. Новая продукция никак не повлияла на исход войны, но Ленин этот завод запомнил и про себя наградил. Грамотные рабочие, обеспечивающие войну… что может быть лучше и полезнее для социалистического государства? Каждый такой человек – на вес золота и стоит тысячи безграмотных крестьян, которые умеют только выращивать хлеб и отбивать поклоны перед черным иконостасом. Иконостасы мы в конце концов упраздним, а по поводу хлеба… он вырастет и так, без церкви. И, может быть, без крестьян.

Замоскворечье таяло от осеннего размора. Такую погоду итальянцы называют «обволакивающим теплом», когда греет не снаружи, а изнутри, заставляя каждую клеточку тела видеть покойный сон наяву. Москва блестела своим сороком сороков церквей. Осенние мухи мотались по цехам завода в предсмертном всплеске былых страстей. Рабочие сбивали молотками деревянный помост и натягивали над ним рукописный кумач с надписью «Смерть мировой закулисе!». Остальные курили махру и мечтали о том времени, когда работать не нужно будет никому – все будут брать что есть и радоваться неподотчетному существованию, как те же мухи.

В середине дня, когда солнце начало уже клониться в искрящуюся смехом Москву-реку, недалеко от помоста возникла странная бабенка. Она была красива красотой смерти. Помощник военного комиссара 5-й Московской советской пехотной дивизии Батулин заприметил ее и обомлел: импозантная и рыжая, в грубых ботинках на высоких каблуках, опирающаяся на зонтик, словно на трость… В руке – портфель, курит как паровоз, демонстративно и зазря. Она будто с картинки сошла. Так карикатуристы изображали парижанок, а скорее всего, дамочка сбежала из сумасшедшего дома. Там таких субъектов должно быть много. Вид одновременно и буржуазный, и демократический. А военный завод – он как крейсер: всяких несушек на нем быть не должно. Женщины исключены из армейского быта, иначе мужики будут воевать не в поле, а на простынях, и по периметру кровати нужно будет натягивать колючую проволоку.

– У вас есть мандат, гражданочка? – поинтересовался Батулин у несушки.

Молодец, проявил бдительность. Он ведь здесь за охрану. Можно сказать, что комиссар, ведь предпри-ятие-то режимное, мало ли что…

– Мой мандат давно отдат, – нервически хохотнула она. – А у тебя есть мандат, мой сладкий?..

– Тогда позвольте прервать вашу невинность. Пойдемте, что ли, к охране, они там выяснят и разъяснят.

– Я член партии с девятьсот четвертого года, – обиделась несушка и протянула ему бумажку с жирным гербом, выписанную на имя какой-то гражданки Ройдман. Из эсеров, что ли? С такой внешностью и фамилией – только из эсеров.

Батулин пожал плечами и посчитал свой революционный долг выполненным.

– Когда будет Ленин? – спросил она, щурясь от света, который проникал сквозь закопченные стекла цеха.

Взгляд ее был размытым, с томной поволокой. Обычно мужчины от такого взгляда вспоминают о своем биологическом долге, но самые мудрые из них знают: дело не в долге, а в том, что гражданка подслеповата. И ее томность – вполне вынужденная и никак не связана с продолжением рода.

– Кто ж его знает… И почему именно товарищ Ленин? – ушел от прямого ответа помощник комиссара.

– Но вы ведь кого-то ждете?

– Мало ли кто приедет. Пришлют седьмую спицу в колесе, а нам – протирай ее тряпочкой и вгоняй в размер.

– Все понятно, мой сладкий, – сказала несушка. – Значит, обыкновенный совдеповский бардак!..

– Кто знает, бардак это или так… Простое стечение случая.

– А водичку хотя бы можно выпить? – поинтересовалась дамочка.

– Водичка не птичка. Она и в сортире есть, – Батулин махнул рукой, показывая направление поисков. – Только не советую туда водрузиться. Мужики. Мало ли что. А вы все же зависимый от насилия элемент.

– Я не элемент, а товарищ. И насилию не способствую, – сказала несушка.

– Как знаете. Я вас уважил, а другого мнения у меня нет, – решил завершить разговор Батулин.

Отойдя в угол цеха и сев на деревянный ящик возле станка, он закурил, наблюдая за тем, что будет делать несушка.

Она некоторое время пялилась в пространство, пытаясь разглядеть ушедшего комиссара, а потом, положив зонтик у ног, открыла портфельчик. Он видел, как гражданка роется в нем, пытаясь что-то найти. Вытряхивает на пол содержимое. Из сумки валятся несколько конфет и груда бумажек. Несушка, сев на корточки, начинает в этих бумажках рыться, приставляя лорнет к подслеповатым глазам. Потом запихивает все обратно в портфель и, прихрамывая, отправляется к выходу из цеха.

Черт знает, кого здесь осуществляют, – подумал Батулин. – Завод как подворотня. При старом режиме хоть хорошо охраняли. А теперь – каждый в отдельности от себя. До головы работа не доходит. Пусть Ильич приедет и всё определит.

Несушка больше не появлялась. Во всяком случае, Батулин ее не видел.

…Ленин прибыл около девяти вечера. Был он серее стены, взмыленный и потерянный от слов, произнесенных ранее. Его встретили с вынужденным восторгом, потому что устали ждать. Всех потрясло то, что председатель народных комиссаров выглядел невзрачно, серенько, а значит, был свой. Казаков он с собой не привел и жандармерию тоже.

Одет он был не по погоде, тяжело. Его драповое пальто тут же сняли и понесли на руках. Ленин остался в люстриновом пиджаке, который был у него один на все случаи жизни.

Его повели по цехам завода, и активисты из партийных наскоро пытались рассказать, что волнует завод и отчего рабочие всем недовольны.

– Да, – отвечал Ильич с улыбкой старенького ребенка. – Вы правильно понимаете проблему. Архиважная запятая на нашем пути, но мы ее скоро сотрем…

Так он комментировал ненадежность рабочего контроля и то, что администрация завода никак не прислушивается к мнению коллектива.

До этого он выступал в здании Хлебной биржи и сорвал там голос.

– Мы это мнение централизуем, – хрипел Иль-ич. – Создадим рабоче-крестьянскую инспекцию. Государственная надстройка с большими полномочиями. Архиважная задача. Будет действовать заодно с профсоюзами и против возможных злоупотреблений начальства.

– Но ведь Троцкий стоит за полное подчинение профсоюзов государству, – заметил кто-то.

– Это в стиле Льва Давидовича: сначала перегнуть палку, а потом ею драться. Ничего не выйдет. Такая палка оцарапает самого драчуна. Поправим. Объясним и научим.

– А не подменят ли тогда профсоюзы само государство? – опять спросил тот же осведомленный голос.

– А наше государство и есть большой профсоюз. Вернее, им станет в ближайшем будущем, – заметил Ленин, но почему станет именно профсоюзом, не объяснил. – Научить кухарку управлять государством – это и есть социалистическая демократия. А профсоюзы – школа коммунизма, через них и будете тренироваться в управлении.

– Значит, каждый сам себе начальник и вождь?

– Каждый – всего лишь мелкая единица. А рабочий коллектив – это уже величина и источник управления. Вожди нужны лишь на начальном этапе любой революции.

Где-то я видел этого умника. Странная логичность для простого рабочего. Где?.. По-моему, не на заводе. А в партийных коридорах… Говорит языком, которым пишут документы. Взгляд канцелярский. Скрепчатый взгляд… – но Ильич был столь усталым, что не додумал эту мысль до конца.

Его ввели на помост – на таком пару веков назад рубили головы. Толпа у ног зашевелилась, как жирная гусеница, и своими извивами выразила радость. Что ей сказать? Про войну? Про государство переходного типа? Про коммунизм… Но это ведь все равно что предлагать нищему портки от фрака.

– Жалованье платят? – спросил он неожиданно ближний ряд.

– Платят. А что толку? В этих деньгах нету силы, – ответили снизу.

– Да, инфляция, – согласился Ильич. – Денежные знаки невесомы, как мысли декадента.

– И чем платить за рабочую жизнь? Керенками? Царскими или советскими?

– А что говорит нам теория? Товарно-денежные отношения – это элемент прошлого уклада. Мы наладим натуральный обмен между городом и деревней. Вы в деревню – мануфактуру, а она вам взамен – молоко и мясо.

Откуда они возьмут мануфактуру? Говорю бред. Они же снаряды делают. А за снаряды крестьянин не даст ни чертова кулака.

– Мы переведем промышленность на мирные рельсы, – возвысил голос Ленин, чтобы заглушить собственные мысли. – Из натурального обмена между городом и деревней родятся отношения нового типа. И деньги… возможно, золотой советский рубль будет промежуточной стадией между настоящим и будущим, когда денежные знаки не будут играть вообще никакой роли. Мы находимся в поиске. Мы пробуем. И мы – не меньшевики. Для нас марксистская догма – ничто, если под нею нет народной жизни и живого творчества масс…

Он поймал себя на мысли, что дает назад. Рабочие у его ног сильно насторожились. Когда вождь не знает правды, когда находится в поиске… То какой же он вождь? Мы ведь не грибы в лесу ищем. Находиться в поиске – а чего? Про творчество… пусть лучше к артистам идет, там его оценят и наградят.

– Вы скажите лучше, гражданин Ленин, про начальство… У нас на столе – корочка, а у них – пятерочка. У нас – крошка, а у них – куриная ножка. Как такое понимать?

Опять они про начальство. И все не надоест.

– Мы скоро примем закон о партмаксимуме. Директор завода не сможет получать зарплату выше той, которую получает квалифицированный рабочий.

В зале одобрительно загудели и захлопали.

– А царь?.. – спросил кто-то.

– Царь – это вынужденный компромисс, – еле выговорил Владимир Ильич страшную для себя фразу.

– Да не об этом речь… Сколько он получает, товарищ царь? Каково его жалованье?

– Сейчас этот вопрос находится в обсуждении. Вы знаете меры последних месяцев: гражданин Романов под нашим нажимом передал свои загородные резиденции больницам, школам и интернатам… Зимний дворец в Петрограде станет музеем. Дворец в Гатчине – детским домом. Мое мнение – царь должен быть приравнен к государственному чиновнику и получать фиксированное вознаграждение за свою деятельность. Плюс – надбавки за многодетность и неработоспособность наследника…

– А церковь?

– А это уже ваше дело! – сказал Ильич хрипло и зло. – Здесь с нас взятки гладки. Мы отобрали у гражданина Романова его золотой венчик. И теперь есть патриарх. Впервые со времен Петра Великого попами управляет не царь, а рядовой монах. Не ходите к боженьке в церковь, не бейте лоб перед иконами, и поповские сказки уйдут в ночь и в сон разума, откуда они вышли. Религия есть опиум для народа и вздох угнетенной твари – так писал Маркс. Опиум помогает не чувствовать боль, а вздоха больше не будет, поскольку вас никто не угнетает. Вместо церквей будете ходить в кино и цирк, которые есть важнейшие из искусств. Театр есть замена литургии и алтаря. Угодья монастырей, их утварь будут вскоре конфискованы в казну, чтобы служить на благо народа. Религия у нас отделена от государства, пусть делают что хотят и нам не мешают. Но в светлое будущее, где будет царствовать труд и равенство, мы их не возьмем.

Он не сказал лишь одного: что гражданин Романов уперся и, сам перестав быть крупным помещиком, раздав имения и имущество, не позволяет того же сделать с церковью. Но это мы исправим. Когда не будет гражданина Романова.

– А сколько получаете вы, гражданин Ленин? – спросил тот же ровный голос.

Кто это спрашивает? Ильич напряг зрение и разглядел в толпе скрепчатого. Такие всё знают и соврать не дадут, умненькие.

– В рублях или марках? – решил пойти Ленин на обострение.

– Хоть в фунтах. Но сколько?

Это был любимый вопрос на любом митинге.

– В марках я не получаю ничего, – ответил с трудом Ильич. – Мое жалованье как председателя совета народных комиссаров составляет пятьсот рублей в месяц.

В толще слушателей кто-то недоверчиво свистнул.

– …И это в два раза меньше, чем получает, например, комендант Кремля, – Ленин решил сдать Малькова. Его не жалко, – почему-то подумал он. – Пользуюсь ли я этими деньгами? Практически нет. Я их отдаю обратно в казну. Кормят меня, извините за выражение, бесплатно в столовой совнаркома. Как тельца, которого готовят на убой…

– Чем кормят?

– Тем же, чем и вас.

– Врете!.. – не сдержался тот же голос.

– Не вру, – упрямо повторил Ленин, и это было правдой. – Каша, картошка, тушеная капуста. И мясо. Последнее – не более двух раз в неделю.

– А царь что жрет?

– Царю мы оставили его поваров и кухню. А жалованье положим не более, чем коменданту Кремля… И это – вопрос принципиальный. Иначе чем мы, коммунисты, отличаемся от капиталистов и помещиков?..

Это была самая живая часть разговора. Слушатели размякли, подобрели, и можно было брать быка за рога.

– Для чего, собственно говоря, мы, большевики, делали революцию? Для осуществления рая на земле? Нет. Мы делали революцию для создания государства нового типа… Точнее, для полной его отмены как формы эксплуатации человека человеком…

Ильич сел на своего любимого конька – упразднение всякой власти, включая диктатуру пролетариата. Встречаясь недавно с князем Кропоткиным, которого после этой встречи выселили в Александровскую слободу на 101-й километр от Москвы, Ленин понял, что в русском анархизме есть здоровый элемент общественного творчества. Скрещенный с марксизмом, он должен был дать крепкий морозоустойчивый плод. Сравнительно недавно в свет вышла книга «Государство и революция», которая посеяла в рядах большевиков скорбное недоумение, что бывает у постели смертельно больного человека. Все подумали: Ильич то ли бредит, то ли вступает в область нематериального бытия, а это еще хуже. Пройдет сто лет, но и тогда злополучная книга будет оставаться великой тайной. Ее лучше забыть и совсем не брать в руки, иначе спрыгнешь с ума.

У комиссара Батулина в это время сильно подвело живот. Он ел сегодня лишь суп из жареных корок черного хлеба. Звучит дико, но лишь для тех, кто никогда не пробовал это блюдо: корки жарятся на растительном масле и, опущенные в луковый отвар, дают вкус настоящего мяса. И вот они двинулись к печени, эти подлые корки, и грозили испортить комиссару долгожданную встречу с Ильичом. Узнав самое главное – сколько получают большевики и царь, Батулин бросился в сортир, который находился в коридорчике рядом с цехом.

У деревянных дверей стояла знакомая мадам Ройдман, опираясь на зонтик. Подслеповатые глаза экст-равагантной несушки были вперены в толпу и помост. Отсюда, издалека, она вряд ли слышала то, что говорил вождь.

– Это кто? – спросил она у Батулина. Голос ее был напряжен и подозрителен.

– Сами, что ли, не видите, мадмуазель-мадама?

– Я думала, он – крупнее…

– Издалека и гора – песчинка, – сказал комиссар, держась за живот. Только бы донести груз до нужника и не опростаться!..

– Вы можете доставить меня к трибуне? Я ничего не вижу…

– Нет. Потом. Не сейчас…

Батулин бросился со всех ног в сортир. Добрался до ямы, обделанной грязноватым металлом, присел на корточки и с удовольствием облегчился…

За это время митинг как-то быстро свернулся и истек. Сначала грянули аплодисменты и несколько криков «Да здравствует!..» Они были лишены экзальтации и делались скорее по партийному этикету. Потом наступил шум разбредающихся в разные стороны болельщиков: никто не проиграл и не выиграл, встреча привела к вялой ничье.

Батулин, выйдя из сортира, увидел, как скрепчатый удерживает людей возле деревянного помоста, не давая пройти вслед за Лениным.

– Не затопчите большевика насмерть! – кричал он, расставив руки, словно пугало. – Не создавайте давку, проявите воспитание!

Правильно делал. Наверное, из народной дружины. Сознательный товарищ…

Батулин пробрался ближе к помосту, вспомнив, что он тоже поставлен сюда, чтобы соблюсти порядок или что-нибудь другое полезное. В это время с улицы раздалось несколько хлопков. Как если бы бумажный пакет с лету раздавили сапогом. Батулин не придал этому значения и подумал, что так заводится мотор от автомашины. Но люди впереди неожиданно заволновались.

– Вождя убили!.. – истошно крикнул кто-то.

Скрепчатый в это время куда-то исчез. Толпа сбила плотину, бросилась вон из цеха, началась давка, кто-то заплакал и завыл…

Комиссара с оторванным рукавом вынесло на улицу. У машины ничком лежал Ильич. Рядом с ним на корточках сидел шофер, руки которого были испачканы в крови.

Рядом стонала какая-то женщина, но не мертвая.

– В меня попали! – причитала она. – Я ранена!..

Позже выяснилась ее фамилия – Попова. Она задержала Ильича у автомобиля, подняв вопрос о некачественном керосине. Он не горит и портит примус, особенно фитиль. Ленин вяло оправдывался как мог и обещал поднять качество нефтепродуктов на должную высоту. Выстрелы сразили обоих. Было не совсем понятно, кого случайно, а кого – намеренно. Формальная логика подсказывала, что могли стрелять и в Попову, но зацепили ненароком Ильича.

– Эта лярва и стреляла!.. – крикнул кто-то в толпе, имея в виду Попову.

Батулин заметил, что возле тел лежат врассыпную отстрелянные гильзы – штук восемь или десять.

В Ленина!.. Суки!.. Где они?..

Было около одиннадцати часов вечера. Комиссар выбежал на Серпуховскую улицу в помутненном состоянии ума. Такое состояние бывает у охотника, когда егеря подогнали к нему лютого зверя, а он, охотник, по выражению Льва Толстого, все просрал и изгадил.

Возле зажженных фонарей кружилась ночная мошкара. По тротуару и проезжей части бежали напуганные рабочие. Батулин тоже куда-то побежал, руководимый лишь классовым инстинктом, но никак не соображением логики. Пронесясь мимо Серпуховской стрелки, он увидел в тени дерев знакомую ему мадаму-несушку. Она стояла у липы, опершись на зонтик и близоруко пялясь в темноту. Классовый инстинкт у комиссара екнул, сорвался на фальцет…

– Вы чего здесь наблюдаете? – крикнул он. – В темноте пустота, а вы здесь стоите!..

– Стою, потому что имею право, – ответила мадама. – И ты можешь здесь постоять, мой сладкий.

– Мне стоять нельзя, потому что Ильича выстрелили! – объяснил Батулин, чуть не плача.

– Слава Богу! – обрадовалась гражданка Ройдман. – Насовсем?

– Не насовсем, а до первой медицинской помощи. А ты, поди, и рада! – подавился гневом комиссар.

– Мне – ничего, – сказала Ройдман. – А все же приятно, Ильича теперь нет!..

– Так ты и убила! – догадался Батулин. – Признавайся, сука, в своем беспорядке!..

– Я!.. – крикнула Ройдман. – Смерть предателям трудового класса!..

– Ты?! – не поверил комиссар и, взяв себя в руки, приказал: – Тогда прошу за мной по инструкции.

– Я ничего не вижу и не передвигаюсь, – призналась мадама.

– Почему?

– У меня в туфлях гвозди.

– Скидавай их и за меня цепляйся. А портфельчик сюда, ко мне. Он подтверждает тебя и твою вину.

Он с силой отобрал у нее портфель как главную улику. Ройдман покорно сбросила туфли и пошла по мостовой босиком, держась за локоть комиссара. Действительно, туфли у нее были без стелек, и в одном из них, в правом, торчали гвозди, которые стерли ногу в кровь.

И так, ковыляя и медленно, оба добрались до военного комиссариата Замоскворецкого района.

В это же самое время, покуда они медленно тащились по темной и пустой Серпуховке, Яков Михайлович Свердлов выпустил в свет набатное обращение, которое проникало в мозг, как пуля: «Всем Советам рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, всем армиям, всем, всем, всем!.. Несколько часов назад совершено злодейское покушение на т. Ленина!»

Под обращением стояло время – 22 часа 40 минут.

Минут через пятнадцать после его подписания комиссар Батулин довел гражданку Ройдман-Каплан до подъезда Замоскворецкого военного комиссариата.

3

Первой фразой Ильича после тяжелой и не совсем удачной операции было:

– Его поймали?..

Врачи за столом переглянулись. Они слышали о поимке убийцы, которая оказалась женщиной, и слово «его», сорвавшееся с серых губ вождя, приняли за последствие морфина. Отделавшись общими словами о торжестве справедливости, они отправили Ленина в отдельную палату кремлевской больницы.

Утром приехала всклокоченная Надя. Увидев мужа перевязанного и чуть краше египетской мумии, опустилась на колени и поцеловала ему руку.

– Его поймали? – задал Ленин свой прежний вопрос.

– Это – женщина, Володя, – сказала Крупская. – Правая эсерка. Ни о чем не беспокойтесь и выздоравливайте.

– Это вы – женщина, – ответил Ильич. – А она – определенно мужчина.

– Следствие покажет, – выдохнула Надежда Константиновна, не желавшая вести спор с тяжело больным человеком.

– Кто следует? – поинтересовался Ленин.

– Некто Дьяконов.

– …Пыточным манером?

– Навряд ли.

– Гм… Не знаю такого. Фамилия скверная… Попов-ская. Такой из любого мужчины сделает бабу…

Ленин закрыл глаза, подчиняясь общей слабости, накатившей на него, как снегопад. Если меня не добьют в больнице, то я еще легко отделался… Следователь Дьяконов! Ему только лампадки зажигать… Умора!..

Шеей он больше шевелить не мог, потому что пуля застряла в ней крепко и с первого раза ее удалить не смогли. Она препятствовала кровотоку, идущему в мозг, и вкупе с сосудистой недостаточностью, полученной по наследству от отца, мозг начал медленно сохнуть и сжиматься, обрекая его носителя на страшные муки и регулярные инсульты. Злые языки говорили, что у Ленина сифилис.

Однако меньше, через неделю, он воскрес. То есть мог стоять возле кровати и логически мыслить. Свердлов, узнав об этом, получил гипертонический криз. После выстрелов в упор! При четырех попавших пулях!.. При двух неудаленных!.. Да что же это делается на свете? Где справедливость? И где хотя бы причин-но-следственная связь? Нету!.. Ильич одним махом перечеркнул всё. Он, крепыш, боровик, умница и упырь, был живым опровержением материализма, который всю жизнь исповедовал.

В рядах партии поселился ужас.

А он, из своей больничной палаты, бодрый, картавый и сидевший на морфии, чтобы не испытывать резкой боли, начал вести параллельное следствие по делу, которое давно было завершено!..

И узнал следующее. Выстрелы были произведены из браунинга за номером 150 489. Sic!.. Что дает этот браунинг? Возможность проследить его судьбу, если он замешан в других преступлениях. Но этого, по-видимому, никто не делал.

Ленин не знал, не мог знать, что после вскрытия в его теле обнаружат две пули из другого пистолета. И что только один этот факт заставит снова открыть мутное дело аж в далеком 1992 году. Но оно кончится ничем – слишком много воды утекло, и что тут можно сказать о людях, чей прах давно развеян? Только то, что слепая Ройдман-Каплан вряд ли могла стрелять с обеих рук из двух разных пистолетов. А этого, как ни крути, маловато для исчерпывающих выводов.

В тупик ставило набатное обращение Свердлова. «Несколько часов назад…» – что за чушь? Меня подстрелили около одиннадцати вечера, а он пишет свои «несколько часов» в 22:40. Обидно и горько. Будто в детстве получил из рук доброго дяденьки не конфету, а пустой фантик. Но добрый дяденька ответит. И не пустой конфеткой, а полнокровной пулей!..

Очная ставка с террористкой Каплан должна была поставить всё на свои места. Еще в полубреду, при температуре и лежа, Ильич приказал: «Не трогайте убийцу!..» Приказал не из гуманизма, а именно из-за возможности опознания. Ведь теоретически можно допустить, что женщину загримировали под мужчину и ввернули в толпу на скорую расправу, не правда ли?..

Он узнал, что Свердлов в Москве. И он действительно пришел к нему в палату в первых днях сентября, чтобы передать привет от рабочих Питера.

– Опознание будет? – спросил его Ильич, равнодушно выслушав пожелания здоровья.

– В каком смысле?

– В уголовно-процессуальном. У меня есть право поглядеть на подозреваемую, вы не находите?

Это уже был голос юриста. Но кому он нужен в эпоху революционных тектонических сдвигов?

– Она уже казнена, – нехотя объяснил Свердлов.

– Мотивы?

– Я допрашивал ее лично, и она во всем призналась.

– Эсерка?

– Еще какая!.. Полусумасшедшая каторжанка.

– Хорошо стреляет?

– Должно быть.

– С какого расстояния?

– Она стреляла почти в упор. Примерно с четырех метров.

– Ну да, ну да… – рассеянно согласился Ленин. – С правого переднего колеса автомашины.

– Совершенно верно, Владимир Ильич. С правого переднего колеса… – подтвердил Яков Михайлович.

– Но если в меня стреляли, как вы изволили выразиться, с правого переднего колеса, то я видел убийцу в лицо… Логично?

– Вполне.

– Это был мужчина.

– Невозможно. Факты изобличают именно Фанни Ройдман-Каплан.

– Какие, к черту, факты?! – страшно прошептал Ильич. – Это у вас – факты, а у меня – уверенность. Я что, не отличу эсерку от подлеца с большевистским билетом?..

Надежда Константиновна, присутствующая при разговоре, с опаской потрогала лоб мужа.

– Володя устал… Вам нужно уйти, – сказала она Свердлову.

Тот с облегчением поднялся со своей табуретки, ощутив, что брюки на нем стали влажными от пота.

– Ее расстреляли на Лубянке? – бросил ему вдогонку Ильич последний вопрос.

– В Кремле…

Ленин так поразился, что даже не смог тут же прокомментировать услышанное. Почему в Кремле? Кого ранили в шею, меня или Свердлова?.. Меня. А Якова – явно в голову. Повредили лобные доли, вот он и плетет чушь.

– Не слишком удачное место для казни, – прошептал он сам себе.

– А Александровский сад?.. – возразил Яков Михайлович, который все-таки услышал этот шелест вождя.

– Отлично. Тогда покажите мне тело. Его еще можно опознать… – еле слышно приказал вождь.

– Тела нету, – ответил Свердлов, выходя в коридор. – С коммунистическим приветом. Прощайте!..

По лицу Ильича пробежала судорога.

Потом она спустилась к рукам и спине. Его начал бить ледяной озноб, который предвещал скорый скачок температуры. Тела убийцы нет… А было ли оно, тело?

…Через несколько дней, когда он выскочил из температуры, как из кипятка, он попросил в палату коменданта Кремля.

– Мне сообщили, – произнес Ленин, стараясь не волноваться, – что Каплан расстреляли именно вы.

– Я, – подтвердил Мальков, – по приказу товарища Свердлова.

– Приказ был письменный?

– Устный.

– Когда это было?

– Четвертого сентября.

– Значит, следствие велось не более пяти дней. Не слишком долго, не правда ли?

– Да. Быстро закрыли дело, – вынужден был согласиться Мальков.

– Почему расстреляли не в здании ВЧК?

– Потому что Каплан сидела здесь.

– Под кабинетом товарища Свердлова? – насмешливо спросил Ильич, который был уже наслышан о странностях этого короткого дознания.

– Именно так. Яков Михайлович лично забрал ее с Лубянки и поместил в Кремль.

– Экстраваганца. Бурлеск. Что сделали с телом?

– После расстрела я облил его керосином и сжег в железной бочке.

– В Александровском саду?

– Там.

– Зачем?

– За свое злодеяние. Она недостойна лежать в земле. Так мне сказали.

– Бочка есть? – спросил Ильич, ощущая смертную тоску.

– Утилизирована. Вместе с пеплом, – произнес Мальков еле слышно.

– Свидетели?..

– Какие… Зачем? – перепугался комендант Кремля.

– Любые. Которые могут рассказать. Что вы там жгли и жгли ли вообще, – терпеливо объяснил перевязанный, как мумия, вождь.

– Есть, – неожиданно подтвердил Мальков. – Туда пришел один поэт… Демьян Бедный, знаете такого? Его квартира находится как раз в здании Автобоевого отряда… Он и вышел на шум. Читали такого поэта?

– Такой поэт мне неизвестен. Но о гражданине Бедном наслышан, – ответил Ильич.

Он его не любил, считая отпетым пошляком. Как его настоящая фамилия? Придворов? Так он и будет всю жизнь при дворе, царском или пролетарском. Все время будет врать и приспосабливаться. Ненавижу таких писак. Частушечки, басни… Утопить бы его вместе с баснями в большой кастрюле. А ведь придется с ним общаться, спрашивать про бочку и про то, была ли она вообще и что в ней горело…

– Можете передать товарищу Бедному, что я хочу с ним срочно переговорить?

– Невозможно. Сейчас он отдыхает в Крыму, в санатории.

– Гм!.. Бархатный сезон. Его можно понять… Сам бы туда поехал!

– А вы и поедете! – сказал Мальков. – Партия в лице Якова Михайловича посылает вас лечиться под Москву, в Горки.

Ленин посмотрел на Надежду Константиновну. В глазах жены он прочел тоску загнанного зверя.

– Это единоличное решение Свердлова?

– Это решение ЦК партии. Свердлов здесь ни при чем.

– Меня нужно соединить с государем, – сказал Ленин еле слышно.

Это было единственное решение в фантастической ситуации фактического ареста и медленного умерщвления.

– Обеспечим, – согласился Мальков, с облегчением от того, что тяжелый разговор закончен.

Телефонная связь состоялась тем же вечером. Сам государь к аппарату не подошел, но министр его двора передал Ильичу пожелание скорейшего выздоровления и слова Николая о том, что тот внимательно следит за ситуацией, принимая меры к ее разрешению.

Это бесследное исчезновение Фанни Каплан породило фантастические слухи на протяжении полувека после ее (или не ее) покушения. Несколько сидельцев-каторжан встречали Ройдман в пересыльных тюрьмах и лагерях. Говорили, что она должна была лично участвовать на одном из процессов в середине тридцатых как свидетель, но почему-то не состоялось, не срослось… Один русский духовидец, выйдя из тюрьмы, написал на смертном одре, что жизнь террористки была сохранена именно по указанию Владимира Ильича Ленина. И наконец, автору этих строк, когда он был ребенком, показали один раз косолапую старуху, выходившую из ворот Института марксизма-ленинизма, сказав: «Это знаменитая Фанни Каплан. Она работает в здешней библиотеке. Хочешь попросить у нее какую-нибудь книгу?»

Автор не захотел и сейчас об этом очень жалеет.

…А Ленин после разговора с Мальковым решил, что тому нужно срочно понизить жалованье. Перед тем как судить и наградить заслуженной камерой. Или пулей. Только за что сулить? За исполнение приказа всесильного Яшки? Расслабленная рука слепой судьбы, залезшая в деку рояля, заставила звучать сразу несколько струн, и оказалось, что я – совсем один. Если Свердлов (или кто-то) держит нити заговора и дергает за них, то нужно срочно искать союзников. То, что это был именно широкий заговор, сомнений не вызывало. Граната под ногами Мирбаха – только первое звено. Концерт по заявкам трудящихся на заводе Михельсона – второе. Участвовало как минимум трое. Скрепчатый!.. Кто он? Наверное, из их банды… Что делать? Становиться ли мне следователем по особо важным делам или по-прежнему пытаться руководить Советом народных комиссаров, делая вид, что ничего не случилось? Кто может быть их союзником? Левые коммунисты? Как пить дать. Эсеры и меньшевики – само собой. Бывшие подпольщики-нелегалы… вот он, чертов корень кровавой интриги и коммунистического кульбитажа. Троцкий? Нет, он меня любит и никогда не предаст. Феликс?.. Да! Главный кирпичик – лях! Ведь это его дело – дознание и расправа! Почему он меня сдал Свердлову?.. Яшка – он что, Нат Пинкертон наших дней? Этого Феликса и нужно шпокнуть прежде других. Чтобы другие феликсы не высовывались. За ротозейство и попустительство разбою. Выдерну один кирпичик, и все здание разлетится само собой… Царь! У него нужно просить защиты! Но тогда я – оппортунист и ренегат. Но разве не я говорил, что логика революционной борьбы требует часто отступления? Для того чтобы собрать силы и броситься снова в бескомпромиссный бой… Компромисс! Именно. Чтобы сохранить республику и не отдать ее всяким яшкам… Царь! К царю мне надо, к царю!..