Текст книги "Дорогой мой человек"

– Надо же было сказать, что вы Герой! – стараясь не глядеть на капитана, начал было комендант, но Амираджиби перебил его:

– Нет, не надо, – внятно, негромко и печально сказал капитан, – и обижаться не надо. Прошу прощения, если я обидел вас, товарищ Петренко, но, поверьте, я не желал обидеть. «Пожмем скорей друг другу руки, – как сказано в одной трогательной ресторанной песенке, – дорога вьется впереди».

Матрос встал, сунул окурок в печку, шагнул вперед.

– Давайте руку, дорогой Петренко, – сказал Амираджиби, – мы все неплохие люди, только немного переутомленные. Конечно, совсем немного, самую малость, какой-нибудь третий год войны, это же для настоящих парней сущие пустяки. Но иногда случается, что нам не хватает чувства юмора. Некоторым из нас. Особенно мне. Я не угадываю момента, понимаете, и шутка обращается против меня. Привет, дорогой товарищ комендант, будьте и впредь бдительны, это полезно во время войны. Пойдем, товарищ майор медицинской службы?

– Куда?

– Со мной, к моему старому другу…

Теперь они стояли в непроницаемом ватном тумане, накрывшем базу. И все затаилось в этом холодном весеннем тумане – и боевые корабли, и маленькие катера, и пароходы, и гигантские «Либерти», груженные взрывчаткой, банками с тушенкой, ботинками; затаилось и кольцо аэродромов, и порт, и город, и ближние и дальние базы.

– Товарищ Герой Советского Союза, – раздался сзади тихий и ласковый бас матроса, – мне приказано вас проводить на «Светлый».

– Ну что же, проводите, дорогой, – так же негромко ответил Амираджиби. – Проводите, дружок. А что касается до вашего ко мне обращения, то оно не совсем правильное. Вот, например, вчера со мной один случай произошел на глазах нашего уважаемого военврача. Я немного пострадал. Я получил небольшую и совершенно непредвиденную травму в мирных, по существу, условиях. Военврач мне оказал на месте хирургическую помощь, скорую помощь, он очень находчивый, этот майор медицинской службы. Так вы думаете, я не кричал в процессе получения травмы? Нет, дорогой, я кричал, и стонал, и, как метко отметил наш друг военврач, даже лягался. Таким образом, товарищ Петренко, вы можете сделать вывод, что нет человека, который был бы всегда героем. Героем должен и может быть каждый из нас в предполагаемых обстоятельствах. Ясно?

– Ясно, – откуда-то из мозглого тумана услышал Володя ответ матроса.

– Это вы запомните, дорогой, – продолжал Амираджиби. – И если бы вы находились в моих обстоятельствах, то тоже имели бы Золотую Звезду, не сомневаюсь в этом. Согласны?

На лидере «Светлом» у трапа их опросили, потом провели в чистую, теплую кают-компанию. Мирно и уютно пощелкивало паровое отопление. Вестовой в белой робе спросил, не хотят ли гости чайку, и чай тотчас же появился, словно ждали их. Амираджиби велел принести рюмки и показал на пальцах: три – потом открыл свой лакированный чемоданчик и поставил на стол бутылку бренди. Володя читал пеструю этикетку, когда услышал нестерпимо знакомый голос:

– Это кто же тут в неположенное время пьянку разводит?

Тяжелая бутылка выскользнула из Володиных рук и мягко шлепнулась на бархатный диван. Еще не успев обернуться, он почувствовал на своем погоне могучую руку Родиона Мефодиевича и сам не заметил, как, словно в далеком детстве, прижался лицом к только что выбритой, обветренной, жесткой с холоду щеке каперанга Степанова. А Родион Мефодиевич гладил Володю по мягким волосам и тоже, словно тогда, давным-давно, в той мирной жизни, на улице Красивой, когда и тетка Аглая не «пропала без вести», когда и Варвара была с ними, приговаривал:

– Ишь, военврач. Майор медицинской службы. Ордена. Бывалый человек. Значит, воюем…

– Да вот…

– То-то, что вот! Варьку не встречал?

– А где же она?

– Здесь, неподалеку, бывает у меня, видаемся. Ну а про тетку – упережу твой вопрос – ничего, ничего решительно не знаю. И никто не знает.

Какая-то словно бы тень закрыла его лицо, он круто дернул плечом, потряс головой и, повернувшись к Амираджиби, обнял капитана, поцеловал и негромко, с твердой радостью в голосе произнес:

– Я же тебя и не поздравил еще. Не знал, куда депешу отбивать. В какие порты и в какие страны. Значит, непосредственно из врага народа – в Герои Советского Союза? Без пересадки? Расскажи, как оно все-таки произошло?

– А никак, Родион. Служим Советскому Союзу, вот и все. А про наши боевые эпизоды и как мы отражали атаки фашистских стервятников, доставляя ценные грузы к месту назначения, очень красиво написано во флотской газете. Ты же ее читаешь? Там мы все абсолютно бесстрашные, волевые, дисциплинированные, находчивые морские орлы…

Они оба улыбались чему-то, а чему именно – Володя не понимал. Не торопясь, очень красиво (он все делал как-то особенно красиво и изящно) Амираджиби налил рюмки и, подняв свою, сказал негромко и очень четко:

– Мне бы хотелось, чтобы молодой доктор, мой новый друг и даже благодетель, знал, что товарищ моей юности Родион Мефодиевич Степанов, не страшась решительно никаких последствий для себя и для того, что некоторые называют своей карьерой, извлек меня из тюрьмы, в которой я сидел по обвинению всего только в государственной измене…

– Служим Советскому Союзу, – со своей мягкой полуулыбкой сказал Степанов.

– Вот за это я и предлагаю поднять тост, – положив ладонь на рукав кителя Степанова, произнес Елисбар Шабанович. – Тост очень принятый на моем судне «Александр Пушкин».

Они сдвинули тихо зазвеневшие рюмки, и капитан Амираджиби произнес совсем тихо и быстро:

– За службу! Смерть немецким оккупантам!

Сэр Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл

– Вам звонил капитан Амираджиби, товарищ майор, – сказал Володе дежурный, заглянув в бумажку; фамилию капитана он произнес с трудом, по слогам. – Будет звонить в тринадцать. Убедительно просил дождаться его звонка.

И дежурный хихикнул: наверное, Амираджиби успел его чем-то очень рассмешить.

– Подождете?

Устименко кивнул.

Свою треску с кашей он съел и теперь поджидал обещанного чая, но о них, кажется, забыли – и о Володе, и о чае. В сущности, Володя не надеялся на этот чай и ждал только из вежливости, не в таких он был чинах, чтобы о нем не забывали, но нельзя же подняться и уйти, если тебе сказано: «А сейчас, доктор, мы вас чайком напоим, уж больно у вас замученный вид…»

Сидел, курил, ждал и перечитывал письмо от Женьки:

«Об Аглае, конечно, ни слуху ни духу. И надо же было ей лезть в мужское дело, я точно знаю, что ее удерживали в Москве! Разумеется, ее очень жалко, она женщина неплохая и отцу была недурной женой, насколько я понимаю. Но представляешь себе – во что это может вылиться? Во всяком случае батьке это не сахар, хотя бы по линии служебной, мы все взрослые и понимаем, что к чему. Он еще хлебнет лиха!

Видал ли ты его, кстати?

Отыщи и подбодри старика, мне кажется, что он хандрит: знаешь, в его годы последняя любовь, то да се!

Большую человеческую травму принесло мне известие о гибели мамы. Впрочем, лучше об этом не говорить – слишком тяжело.

Не встречал ли Варвару? Свое актерство она окончательно бросила и воюет, как все мы, где-то в ваших краях. Оказалась девочка с характером – в батьку.

Ираида с Юркой в Алма-Ате. Канючат и выжимают из меня посылки. Его сиятельство папашечка остался как-то не у дел, «не нашел своего места», как самолично выразился в письме ко мне, и, в общем, тоже сел на мою многострадальную шею. Представляешь, каково мне?

Работаю над кандидатской. Один чудачок подкинул мне темочку, потом, кажется, сам пожалел, но у меня хватка, тебе известно, железная – что мое, то уж мое, особенно если это касается вопросов науки. Так, между прочим, я ему и отрезал!

Мы собес разводить не намерены!

Здесь, в нашем хозяйстве, проездом ночевали две старухи – Оганян и Бакунина. От них много про ваше благородие наслышан. Главная старуха – Ашхен Ованесовна – выражалась про тебя с некоторым даже молитвенным экстазом, вроде бы будешь ты со временем вроде Куприянова, или Бурденки, или Бакулева. Я подлил масла в огонь, сказав, что знавал тебя студентом и что был ты у нас номер один по всем показателям – наиспособнейший. Старухи с восторгом переглянулись, и теперь я им лучший друг, даже письмишко от них получил. Рад, дружище, за тебя. Старушенции экзальтированные, но энергичные и со знакомствами, их повсеместно уважают, и если с умом, то они и помочь могут в минуту жизни трудную.

Пиши!

Если что по линии организационной затрет, можешь на меня рассчитывать, я человек не злопамятный, всегда сделаю все, что в моих силах.

Ты, часом, не женился?

Не делай этого опрометчивого шага, потом проклянешь сам себя.

Просто, знаешь ли, люби любовь, люби любить, наш быт дает в этом смысле совершенно неограниченные возможности. Пасемся, можно сказать, среди ароматных цветов, так кому же вдыхать эти ароматы, как не нам, – так выразился инспектировавший нас недавно полковник м. с. Константин Георгиевич Цветков, который тебе, кажется, известен. Впрочем, со мной он не соблаговолил беседовать, я для него слишком мелкая сошка…

Ну, будь здоров, старик, не кашляй, до встречи в Берлине».

– Это мой спаситель? – спросил Амираджиби ровно в тринадцать.

– Ага! – сказал Володя. – Здравствуйте, Елисбар Шабанович, с благополучным прибытием.

– А вы знаете, что оно благополучное?

Володя помолчал. Потом нашелся:

– Все-таки вы опять здесь.

– Совершенно правильно, все-таки! У меня к вам дело, дорогой. Вы на этих днях не наведывались в тот госпиталь, где лечат американцев и англичан?

– К Уорду? Нет.

– Там вы нужны. Я сегодня слышал, что вы у нас тут главный по всяким обморожениям. Ну а у этого Уорда, или как его, лежит один хороший парень, инглиш, англичанин, летчик, он дрался над нами, и в конце концов мы его вытащили на наше судно. Забавный мальчик с сердцем начинающего льва. Его надо починить, доктор.

– Но я не имею соответствующих приказаний, – сказал Володя. – Вы меня поймите, Елисбар Шабанович, Уорд терпеть не может, когда я наведываюсь к нему. Это же все не так просто.

– Хорошо, вы будете иметь приказания, – с угрозой в голосе сказал капитан Амираджиби. – Ждите приказаний, доктор, а когда выберете время, наведайтесь в гости к нам на «Александр Пушкин», но не очень медлите. Постарайтесь попасть, пока у нас еще есть кофе, бренди и сигареты…

Приказание Володя получил незамедлительно. Алексей Александрович Харламов сообщил майору Устименке, что упрямый Уорд уже успел наломать дров в своих палатах и что Владимиру Афанасьевичу надлежит расхлебать, не откладывая, Уордову стряпню.

– На чье приказание мне ссылаться, когда я явлюсь к Уорду?

– На просьбу коммодора Вудсворда, адресованную мне. Ясно?

– Ясно.

– И полегче на поворотах, – неожиданно попросил Алексей Александрович. – Будьте немножко дипломатом. Знаете, там эти всякие «персона грата» и «персона нон грата» – черт их разберет, эти тонкости, но, пожалуйста, поосторожнее.

– Есть, – произнес Устименко, – вечером я там буду.

Возле госпиталя на горе толстый и багровощекий английский шеф-повар Джек пас на поводке старого помойного кота, в котором он души не чаял. Кот, притворяясь форменным хищником, якобы крался среди битого кирпича, а Джек шел за ним, приговаривая: «Чип-чип-чип», что означало «кис-кис-кис».

Увидев Устименку, Джек, как обычно, попробовал его утащить на свою кухню, для того чтобы там накормить, но Володя отказался, а Джек, как всегда, немножко обиделся.

– Я понимаю, – сказал он, – банка-банка-банка – нехорошо, но есть немного пудинг. Тоже из банка-банка-банка, но хорошо.

– Невозможно, Джек, тороплюсь.

Повар внимательно и печально на него посмотрел своими маленькими глазками.

Вся многочисленная семья Джека погибла от бомбы в Ковентри, и с того самого часа, когда повар узнал об этом, он непрестанно кого-либо пестовал в заполярном русском городе. Особенно много возился он с ребятишками. С год назад старый ресторатор подружился с мальчиком Петей, в которого почти насильно пихал сладкое, но Петя эвакуировался и оставил Джеку своего кота, который, по словам Джека, был необыкновенно умен, но никак не желал понимать по-английски.

– Не понимает? – кивнув на кота, спросил Володя.

– Ошень способны! – сказал Джек. – Но упрями.

– А Петька пишет?

– Один раз. Способни, но лениви.

Русского доктора Уорд встретил в дверях.

Он был маленького роста, очень воспитанный, очень джентльмен, очень корректный – эдакое вытянутое вперед рыльце в сверкающих очках. И на все у него были свои убеждения, вызубренные из книжек, – у этого врача из Глазго, – вечные, не сменяемые никогда, подкрепленные авторитетнейшими именами, железные правила. Разумеется, ему еще не приходилось иметь дело с людьми, переохлажденными в водах Баренцева моря, с людьми к тому же ранеными и иногда еще и обожженными, но у него были толстые и тонкие справочники, при помощи которых он себе составил на все случаи новые, опять-таки основанные на авторитетах, правила, и, кроме того, у него были банки с мазями и бальзамами, много самых разных банок с великолепными притертыми пробками и завинчивающимися крышками и, разумеется, с этикетками, где под маленьким красным крестиком знаменитая фармацевтическая фирма рекомендовала свои удивительные средства.

Уорд верил в эти банки, но больше всего он верил в карандаши из стрептоцида, в стрептоцид как таковой и в сульфидин. Надо было слышать, каким голосом он говорил:

– А в раневой канал я введу карандаш из стрептоцида, у нас ведь имеются эти карандаши любых размеров и форм. Непременно карандаш.

И вводил свои карандаши, и мазал своими мазями, и присыпал своими порошками; аккуратный, старательный, ни в чем не сомневающийся – ведь он все делал согласно мнениям тех авторитетов, которым нельзя не доверять. И если у него была соответствующая инструкция насчет карандашей из стрептоцида, то как он мог не подчиняться этой инструкции?

Наверное, он был неплохим парнем, этот Уорд, и, конечно, очень добросовестным, но его учили, по всей вероятности, как-то иначе, «не по-людски», как выразилась про него Анюта – здешняя Володина хирургическая сестра.

Весь вечер, всю эту весеннюю ночь и часть дня Володя разбирался в Уордовых больных и раненых. И командовал на своем леденящем душу английском языке. Как правило, англичане его понимали по второму или даже третьему разу, но в конце концов они привыкли друг к другу.

На рассвете ему на операционный стол положили мальчика в таком состоянии, что Володя даже растерялся. Юноша был ранен пониже правой лопатки пулей крупнокалиберного пулемета, обожжен и переохлажден в море.

– Какого вы здесь черта… – начал было Володя, но, вспомнив: «Будьте дипломатом», – осекся. Уорд корнцангом показал ему расположение своих патентованных подушечек. – Группу крови! – велел Устименко, делая вид, что слушает своего корректного коллегу.

Юноша на столе сцепил зубы так, что желваки показались под нежной белой кожей. Володя знал, как ему нестерпимо больно – этому узкобедрому, светловолосому, вконец измученному мальчику. Вопреки заверениям фармацевтических фирм, подушечки не отходили «безо всяких болевых ощущений». Их нужно было отрывать. И как ни мастерски делал это Володя, понаторевший на ожогах и отморожениях, крупные капли пота выступили на белом лбу англичанина.

– Лейтенант Невилл чрезвычайно терпелив, – сказал доктор Уорд. – Он умеет держать себя в руках. Кстати, нам сегодня стало известно, что лейтенант награжден крестом Виктории за последний бой над караваном…

«Это тот и есть – с сердцем начинающего льва», – вспомнил Володя разговор по телефону с Амираджиби.

– Сэр Лайонел, – продолжал доктор Уорд, – правда, немножко нервничает…

– Ох, да замолчали бы вы! – вдруг сорвался Невилл. – Меня просто выворачивает, когда я слышу, как вы скрипите.

Он так и не застонал, этот сэр Лайонел, хоть слезы и дрожали в его глазах. Злые слезы боли и стыда за то, что другим видны его страдания.

– Послушайте, Уорд, – сказал Володя, когда они пили кофе в маленьком кабинетике английского доктора. – Я начинаю этот разговор не в первый раз: вы губите обмороженных вашей боязнью тепла. Все эти дурацкие выдумки насчет того, что отмороженные конечности отламываются. Тепло, понимаете, теплая ванна…

– Но ни один традиционный авторитет… – завел свою песню Уорд.

– Хорошо, – махнул рукой Устименко, – ваши традиционные авторитеты рухнут, погубив всех обмороженных в эту войну. Но тогда будет поздно!

В коридоре его поджидал старый знакомый – бородатый боцман с «Отилии». У него было таинственное выражение лица.

– Вы опять здесь? – удивился Володя.

– Меня скрючил ревматизм, – сказал боцман. – И, кроме того, мне хотелось повидать вас…

Из-за спины он вынул книгу и протянул ее Володе.

– Это – презент, – сказал боцман. – Это прекрасный презент вам, док, за то, что вы так возились со мной, когда я отдавал концы. Это – книга! Это – нельзя отказаться…

Володя открыл титульный лист: боцман с «Отилии» привез ему отлично изданный однотомник Шекспира – «Гамлет», «Отелло», «Король Лир».

– Ну, спасибо, – сказал Володя. – Я очень вам благодарен…

– Э! Э! – крикнул боцман. – Постойте! Это все не так просто. Я советовался с умными ребятами. Шекспир очень хорошо писал. Лучше всех. Вам надо это перевести на русский и отдать в русские театры. Они все сойдут с ума, а вы сделаете большие деньги! Вы будете их иметь – вот они!

И он ткнул пальцем в подаренную Володе книгу.

– Спасибо! – сказал Володя. – Мне, конечно, не хочется вас огорчать, старина, но Шекспира у нас давно перевели и давно играют в театрах. Давным-давно. Так что деньги я на этом не сделаю! Ну а Шекспира по-английски я буду читать и вспоминать боцмана с «Отилии».

Боцман так и остался в коридоре, пораженный в самое сердце. А Володя издали помахал ему рукой и вошел в палату к Невиллу.

– Вам было здорово больно, – сказал он, садясь на табуретку между англичанином и вечно пьяным боцманом-американцем с «Сант-Микаэла». – Вы бы взвизгнули пару раз – это помогает…

– Он не из таких, – с ленивой усмешкой на щекастом лице вмешался боцман. – Он гордый, док! Он ничему не верит на этом свете и все презирает. Даже когда сам адмирал вчера…

– Заткните вашу жирную плевательницу! – велел боцману Невилл, и тот, как это ни странно, нисколько не обиделся.

Володя взял руку англичанина, чтобы посчитать пульс, и заметил на тонком пальце перстень с черным камнем – адамовой головой.

– Док, вы коммунист? – вдруг спросил Невилл.

– А почему это вас интересует?

– Я никогда не видел русских коммунистов. И сейчас собираю коллекцию…

Он смотрел на Устименку нагло и внимательно.

– Какую коллекцию?

– Впечатлений.

– Я что-то не очень вас понимаю, – раздражаясь и опять удерживая себя мистическим понятием «персона грата», буркнул Володя. – Я врач, вы раненый. Вот и все.

– Нет, не все, – покусывая нижнюю губу (ему все еще было очень больно), сказал Невилл. – Далеко не все. Из воды меня вытащили русские коммунисты. Один из них, кстати, едва не утонул. Пароход, на который меня вытащили, тоже был коммунистический пароход с названием вашего лидера – «Александр Пушкин»…

Устименко улыбнулся, но лейтенант не заметил его улыбки.

– Теперь меня лечит коммунистический врач. Вот какая у меня коллекция. Это – коммунисты. Но Мосли я тоже знаю – вы про такого слышали или вам даже нельзя о них говорить?

– Мосли теперь, кажется, сидит в тюрьме?

– И Муссолини я тоже видел, – с вызовом в голосе сказал Невилл. – Он был от меня совсем близко. И Герингу нас представляли, я был тогда самым молодым летчиком Европы.

– У вас симпатичные знакомые, – сказал Устименко, поднимаясь. – Просто даже неудобно болтать с такой знаменитостью, как вы.

– Посидите, док, – стараясь не замечать Володиного тона, попросил летчик. – Выпейте со мной виски…

Они теперь были вдвоем в палате. Толстый боцман и три матроса ушли играть в карты, за распахнутыми, зашитыми фанерой створками окна сеял длинный дождик, на рейде гукали сирены транспортов, пыхтели буксиры…

– Виски или бренди?

– Ни того, ни другого, – сказал Володя. – А вы налейте бренди в молоко, это вам не повредит…

– А вам нельзя, потому что вы коммунист?

– Мне нельзя, потому что я еще буду сегодня оперировать. Так же, как вам нельзя, когда вы собираетесь летать.

– Я никогда не буду больше летать, док?

Вопрос был задан так неожиданно, что Володя оторопел.

– Что же вы молчите?

– Вздор! – сказал Устименко. – Вы будете летать еще сто лет!

– Дурак Уорд тоже так говорит, – грустно усмехнулся летчик. – Но я-то знаю. И я понял, что он со своими подушечками не заметил толком самого главного. Я понял, как вы рассердились там, в операционной…

– Уорд – знающий врач, – не глядя на Невилла, солгал Устименко. – Мы придерживаемся разных взглядов в деталях, но в основном…

– Уорд – тупица, – упрямо и зло повторил летчик. – Он просто не замечал меня, покуда не узнал, кто я такой. А я нарочно молчал, потому что это нестерпимо противно. Зато, когда приехал коммодор и пришла шифровка от мамы…

Тонкое лицо юноши изобразило крайнюю степень гадливости, он мотнул головой и замолчал.

– А кто же вы такой? Принц? – тихо спросил Володя. – Или герцог инкогнито? Я что-то читал в этом роде – довольно скучное.

– Вы знаете, что такое правящая элита Великобритании? Слышали?

– Ну, слышал, – не очень уверенно произнес Володя. – Это двести семейств или в этом роде, да?

– Я – то, что у вас называется «классовый враг». Я – ваш враг.

И он посмотрел на Володю с петушиным вызовом в глазах.

– Вы – мой враг?

– Да. Элита!

Теперь Володя вспомнил: это лорды, пэры, герцоги, кавалеры ордена Бани, Подвязки и разное другое.

– Ну так я лорд!

– Байрон тоже был лордом, и ничего! – не слишком умно произнес Володя. – Лорд Байрон!

– Байрон? – удивился Невилл. – Впрочем, да.

– У нас есть очень хороший писатель, – вспомнил Устименко, – Алексей Толстой. Граф, между прочим. И еще Игнатьев – генерал, тоже граф.

Они смотрели друг на друга во все глаза. Потом Устименке стало смешно.

– Это все вздор, – с вызовом в голосе сказал летчик. – Но сейчас вы перестанете улыбаться: меня зовут Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл.

– Ого! – произнес Володя. – Здорово! Я такое видел только в театре в мирное время. Входит официант и докладывает: «Баронесса, к вам его высочество…»

Лайонел брезгливо усмехнулся:

– Почему официант?

– Ну, камердинер!

– И не камердинер.

– А кто? Эрцгерцог? – нарочно осведомился Устименко. Он и про официанта сказал нарочно.

Но Лайонел понял его игру.

– Бросьте, – сказал он сердито. – Во всяком случае я вам не товарищ!

Володя вздохнул. Ему становилось скучно.

– Мне все эти камердинеры и эрцгерцоги неинтересны, – сказал он. – Для меня вы просто раненый летчик, я же для вас – врач. И не будем утруждать друг друга всяким вздором, понятно вам, господин пятый граф Невилл?

– А, боитесь свободного обмена мнениями! – со смешным торжеством в голосе воскликнул Невилл. – Боитесь даже спорить со мной. Я знаю, мне говорили, что все вы тут как железные…

– Вот что, сэр Лайонел, – уже решительно поднимаясь, произнес Устименко. – Когда вы поправитесь, мы обстоятельно с вами поболтаем на все интересующие вас темы. А сейчас вам надо поспать, а у меня есть работа…

– Но вы еще придете ко мне?

– А как же? Я вас лечу.

– Но я же…

– Вы мой классовый враг?

– Да. И вы не обязаны возиться со мной.

– У вас в голове мусор, – начисто забыв «персону грата», сердито сказал Володя. – Помои! Я надеюсь, что, когда мы вас поставим на ноги, вы поумнеете, сэр Лайонел. Кстати, вы сказали: не товарищ! Я думаю, что тому парню, который тащил вас на спасательный плот и сам едва не погиб, это ваше важничанье не пришлось бы по душе. У нас вот люди, воюющие рядом, все товарищи – от матроса до адмирала. Ну, поправляйтесь!

И он вышел, запомнив почему-то выражение сердитого отчаяния в настежь распахнутых мальчишеских глазах необыкновенного пациента. В кабинете Уорда, не садясь, Устименко посмотрел рентгеновские снимки и насупился.

– Ну что? – спросил Уорд.

– Пуля засела слишком близко к корню легкого, – сказал Устименко. – Видите?

Конечно, Уорд видел. Именно поэтому он и считал операцию решительно невозможной.

– Да, но опасность вторичного кровотечения? – сказал Устименко. – Эта штука будет сидеть в его легком, как бомба замедленного действия. Механизм когда-нибудь сработает, и кровотечение приведет к катастрофе.

– Будем надеяться на лучшее, – не глядя на Володю, произнес Уорд. – В конце концов мы только люди…

– Черт бы нас побрал, если мы только люди! – расшнуровывая ботинки в ординаторской базового госпиталя, где он нынче ночевал, вдруг рассердился Володя. – Только люди, только люди!

Утром он ассистировал Харламову и думал о своем Невилле и о том, как и когда сработает проклятая бомба замедленного действия. В том, что она «сработает», он не сомневался почти, а закрывать на такие истории глаза и утешать себя тем, что мы «только люди», еще не научился…

– Что-то вы не в духе сегодня, майор, – сказал ему Харламов, размываясь, – не влюбились ли?

Володя натянуто улыбнулся и неожиданно для себя рассказал Алексею Александровичу вечерний разговор с Уордом и свои собственные размышления. «Мужицкий профессор», как называли Харламова завистники, сел, потер большими руками морщинистое, действительно «мужицкое» лицо, обдал Володю светом блеклых, нынче василькового оттенка, глаз и сказал задумчиво:

– Да-да! Тут сразу не решишь. Но только с моей, знаете ли, нахальной точки зрения, – а я, как вам известно, в некотором роде хирург нахальный, – оперировать следует. Аналогия уместная. Кстати, когда эти самые бомбы нашими товарищами обезвреживаются – риск неминуем, и бо-ольшой риск! Думайте, майор, думайте! Ну а ежели совет понадобится, милости прошу в любое время…

Часов в двенадцать Володе позвонила Анюта. Приглушенным голосом, но явно чему-то радуясь, она говорила:

– Владимир Афанасьевич, очень некрасиво получается, и я сама даже вся запарилась. Этот летчик на перевязку не идет, а желает только к вам. И другой – старичок, механик из иностранцев. И еще трое. А летчик сильно скандалит, он, по-моему, выпивши – свою виску всю выпил, и еще ему принесли.

– Это все вздор! – сухо сказал Володя. – Уорд сегодня справится, нечего потакать всяким капризам.

– Так не придете?

В голосе Анюты Володе послышалось отчаяние.

– А вы как считаете?

– Я не знаю. Но только если вы не придете, я сама отсюда сбегу. Он говорит, этот летчик, что через ихнего адмирала вам ваше начальство прикажет. Тут наш офицер связи пришел – совсем запарился, как и не я…

Анюта всегда говорила вместо «как я» – «как и не я».

Днем Володя ассистировал флагманскому хирургу, а когда пошел обедать, дежурный с «рцы» на рукаве крикнул:

– Майора медицинской службы Устименку – на выход!

Володя подошел к двери.

– Вы – Устименко? – спросил молоденький румяный офицер связи. И заговорил шепотом, словно доверяя Володе величайшую военную тайну: – Простите, что оторвал вас от обеда, но меня срочно послали. Там эти раненые союзники крайне возбуждены, они недолюбливают своего врача. Требуют вас в госпиталь к Уорду, их начальство дважды обращалось к нашему. В общем, вы сами понимаете!

Что тут было не понимать!

Уорд заперся в своем кабинетике и даже не вышел навстречу Володе. Халат ему принесла Анюта, сказавшая про себя, что она «вся до ниточки измученная этими инглишами».

С силой хлопая картами, матросы пели «Три почтенные старушки». Володю моряки-американцы приветствовали короткими свистками и одобрительными выкриками.

– Ну? – спросил Володя, открыв дверь в палату и вглядываясь в прищуренные и торжествующие глаза пятого графа Невилла. – Что это за штуки?

– Вы, между прочим, довольно паршиво говорите по-английски, – сказал лейтенант. – Паршиво, но удивительно самоуверенно. Кстати, должен вас предупредить: у меня английскому не учитесь. Я подолгу бывал в Штатах, и там меня «исковеркали», как считает моя мама и мой дядюшка Торпентоу. У них очень липучий язык, у янки, и я прилип…

Он засмеялся не совсем натурально.

– Так что же это за скандал вы тут организовали? – спросил Володя. – С жалобами и чуть ли не с истерикой? Не мужское дело, сэр Лайонел!

Пятый граф Невилл чуть-чуть обиделся.

– Никакой истерики и никакого скандала не было и в помине, док, – ответил он сухо. – Я просто потребовал!

– Чего же вы потребовали?

– Матросы с «Отилии» посоветовали мне… Вернее, они сказали: будь они на моем месте и имей мое состояние…

Ему было уже неловко, и Устименко заметил это.

– Ну, имей они ваше состояние, что же дальше?

– Ничего особенного, – совсем нахмурившись, произнес Невилл. – Действительно, я имею возможность оплачивать ваши счета… Я не беден! И вы мне нравитесь, то есть, разумеется, не вы лично, а то, что вы знаете, – ваше ремесло лучше, чем эта самовлюбленная крыса Уорд. Меня вы больше устраиваете! Пользоваться же вашими любезностями мне неприятно, тем более что вы сами сказали, будто у вас достаточно работы. Поэтому за услуги, которые вы делаете мне, я желаю платить.

Устименке стало смешно.

– Это интересно, – сказал он, вглядываясь в юное лицо своего лорда. – Платить. За услуги. Я читал в книжках, что у вас там нужно стать светским врачом, и тогда карьера будет обеспечена. Следовательно, моя карьера теперь обеспечена?

Невилл вдруг густо покраснел.

– И много вы собираетесь платить мне за услуги? – спросил Володя. – Щедро?

– Ровно столько, сколько будет написано в вашем счете.

– Без чаевых?

– Послушайте, доктор, – воскликнул Лайонел. – Я…

– Ладно, – сказал Володя. – Я буду лечить вас, но не потому, что вы «не бедны» и вам посоветовали оплачивать мои счета, а потому, что так мне приказано моим начальством. Вам это понятно?

Невилл хотел что-то сказать, но Устименко не стал слушать его.

– В рентгеновский кабинет лейтенанта Невилла, – велел Володя сестре и пошел вперед к рентгенологу капитану Субботину, всегда печально и едва слышно напевающему арии из опер. И сейчас, раздумывая над снимками, он тоже напевал из «Онегина».

– Так он же у меня был, – сказал Субботин, когда Володя назвал ему Невилла. – Или вы желаете посмотреть его сами?

И Лайонел тоже удивился, когда его привезли на каталке в рентгеновский кабинет.

– Все сначала, – сказал он сердито. – Зачем?

– Затем, чтобы содрать с вас побольше ваших фунтов стерлингов, – объяснил ему Устименко. – Это же войдет в счет, как вы не понимаете!

Субботин выключил нормальное освещение – надо было адаптироваться. Минуты две-три прошло в молчании, потом Невилл сказал:

– За это время, что мы сидим в темноте без всякого дела, я не заплачу ни пенса! Вы слышите, док!

Володя улыбался. Хитрый пятый граф Невилл понял, что со счетами попал в глупое положение, и теперь делал вид, что это просто игра. Ничего, он его еще допечет по-настоящему, этого сэра!