Текст книги "Мужские откровения"

Запретить горькую. Запретить Горького

Жизнь не перестает открывать передо мной все новые и новые грани бытия. Смех прошел, удивление тоже. Внутри меня растет какое-то ощущение, до сих пор неведомое.

Когда в 2018 году в Третьяковке случилось ЧП – пьяный вандал напал на картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван», резонанс вышел серьезный. Отреагировали музейщики (что понятно), отреагировала сетевая публика, что тоже объяснимо, но неожиданно на арену выступили депутаты Госдумы. Законотворцы предложили запретить продажу алкоголя в «учреждениях культуры» – музеях, театрах и т. д. Напомню: суть проблемы – в обеспечении сохранности произведений искусства. Депутатский рецепт был – запретить алкоголь в музеях.

Не берусь рассуждать о профессиональной стороне дела. Как должны храниться музейные экспонаты – об этом пусть думают работники музеев. Почему в музей попал человек с ножом – вопрос к ним же и заодно к сотрудникам правоохранительных органов. Почему картина не была застрахована – это вообще странно. Но меня в этой ситуации ошарашило другое: если Госдума отреагировала настолько оригинально, то это значит, что и другие, более серьезные проблемы, стоящие перед государством и обществом, наши депутаты решает точно так же? Ну давайте тогда доведем до логического завершения эту новаторскую идею и запретим автомобили – просто потому, что от них гибнет масса народу на дорогах. Давайте запретим русский язык, потому что на заборе хулиганы написали слово из трех букв. А заодно наложим запрет и на установку заборов, для надежности.

Вместо того, чтобы воспитывать в людях культуру, в том числе и культуру пития, мы в панике бросаемся устранять последствия ее упадка. А причины? Что с ними делать? Ладно, представим: запретили алкоголь в учреждениях культуры. Знаете, что произойдет? В самом скором времени закроются все буфеты во всех театрах. Все. Проиллюстрирую: у нас в театре «Модерн» работает прекрасный буфет, и целых полгода я уговаривал его владельцев, наших партнеров, потерпеть немного, пока мы получим лицензию на продажу алкоголя. Потому что все первые полгода работы буфет приносил только убытки. Заработать на одних пирожных с бутербродами невозможно.

Буфеты в театрах – это чей-то малый бизнес. «Малый» – ключевое слово. Только алкоголь позволяет рестораторам зарабатывать деньги – совсем не большие, поверьте! – в театре. Стоит убрать из буфетов алкоголь – не будет и самих буфетов. Не будет бутербродов, не будет жюльенов, не будет пирожных и чая с лимоном. Перед тем как запустить оригинальную идею с запретом – кто-то подумал об этом? О малом бизнесе? О зрителе, в конце концов, которому иногда хочется есть и пить? Я уже не говорю о том, что бокал шампанского или хорошего вина, или рюмка коньяку, выпитые в театральном буфете, в спокойной и располагающей обстановке, – это просто часть театральной культуры, и не только отечественной, – так принято во всем мире. Это пример того, как можно пить красиво и с достоинством.

Вот странно: в стране проходят различные экономические форумы, на которых собираются неглупые люди, где звучат умные речи, – и тут же существует какая-то параллельная реальность, в которой депутаты защищают произведения искусства путем уничтожения театральной культуры, а заодно и давя малый бизнес. Неужели нет других вариантов, кроме запретов? В 2018 году у нас в театре состоялась премьера – мы поставили спектакль «На дне» по Горькому. Если помните, это произведение из школьной программы по литературе. Но никто из старшеклассников, у кого возникнет желание прийти и посмотреть спектакль, не может этого сделать. Почему? Да потому что – запреты! В пьесе есть насильственная смерть, и там герои курят и пьют. Баста: мы вынуждены обозначить на афише рейтинг 16+. И – простите, дети, увидеть вживую выдающееся произведение русского писателя у вас не получится. Сочинение по нему как-нибудь так напишете. Или ищите в интернете записи старых советских спектаклей – пока они еще не запрещены.

Интересно, что за пьесу написал бы Горький, окажись он сегодня в современной России. Живо представляю себе: вот Алексей Максимович заканчивает набирать на компьютере последние страницы текста, бормоча что-то себе под нос; распечатывает текст на принтере, ходит, сутулясь, по комнате, перечитывая, что получилось. Потом вспоминает: ах да! Насильственная смерть запрещена! Кряхтя, садится, достает из кармана пиджака старую, проверенную шариковую ручку и принимается вычеркивать куски текста. Хлопает себя по лбу: ну конечно! О папиросах и водке тоже нельзя! Зачеркивает еще несколько страниц. Огорченно закуривает. Открывает сайт Госдумы, читает, озадаченно чешет в затылке, потом просто выбрасывает в корзину еще несколько листов. «Семейное насилие, понимаешь… Пороки человеческие, романтизация преступного элемента», – произносит он, окая на нижегородский манер.

…Через пару часов работы Горький со взлохмаченными волосами и опустошенным взглядом выходит из прокуренной комнаты. Нервно посасывая папиросу, он останавливается напротив большого зеркала и долго смотрит в него. На письменном столе остается лежать один-единственный листок, на котором дрожащим стариковским почерком выведен заголовок: «На дне».

Середина лета

– Виноградники померзнут!..

Не знаю, вслух я это прокричал или во сне. И о каких виноградниках могла идти речь, если все мои эксперименты с виноделием были тогда только в планах, в будущем? Ничего не помню. Однако зябко мне было на самом деле: с чернильно-лиловых гор, которые уже можно было различить на фоне предрассветного неба, в приоткрытое окно моей комнаты текла вязкая прохлада.

Плохой сон приснился. Странно: вчера был прекрасный день.

Я прикрыл плотнее окно. Маленький семейный отель посреди обычного итальянского городка, похоже, не услышал моего вскрика. Или деликатно сделал вид, что не услышал. Через пару часов рассветет, а еще через час эти горы и улицы затопит жара, и некуда будет от нее деваться – только мечтать о вечерней прохладе. Конец июня, скоро середина лета.

Жаль, заснуть больше не удастся. Самое время для сна – вот в такие часы перед рассветом.

За окном виднелась неровная линия крыш соседних домов. Как и в сотнях других таких городков, дома здесь были невысокие, в два-три этажа. Повсюду белело развешенное для сушки белье. Днем вся эта мозаика станет разноцветной и пестрой; сейчас серые фасады были залеплены пятнами висящих простыней и полотенец, как лицо боксера после поединка – пластырем. Вчерашний дом, возле которого я остановился, был точно такой же: непримечательный, аккуратный и чистенький европейский домик со следами своей собственной истории на стенах. Я и сейчас его не узнаю, наверное, если возьмусь искать то место, не зная адреса. Разве что белья там не было.

Когда я вчера остановился рядом с этим домом, я сделал это не потому, что он привлек мое внимание своим внешним видом. Меня поразило другое. Во дворе, напротив заросшей каким-то кустарником калитки стоял пожилой мужчина в берете. Его берет невозможно было не заметить. Потому что он был большой, прикрывал ухо мужчины и одним своим краем спускался почти до плеча. И еще он был густо-бордового, потрясающе насыщенного и глубокого цвета. Мужчина был одет вполне обыденно, но берет превращал его фигуру в оживший памятник эпохе Возрождения. Пройти мимо было нельзя. Тем более что за спиной этого удивительного человека виднелась небольшая витрина с винными бутылками.

Мужчина оказался хозяином магазина, в котором он продавал собственное вино. В свободное время. А чем он занимался, кем он был по профессии, я почему-то так и не удосужился спросить.

– Зайдете?

– Конечно, большое спасибо.

На стенах висели картины и графика, играла музыка – и никого из посетителей. Хозяин принялся рассказывать про свое вино, приглашая попробовать. При этом он очень хорошо открывал бутылки с вином. Очень правильно – спокойно и красиво, со знанием дела. Человек-«памятник» в вине разбирался очень неплохо. Я тут же вспомнил, как в последний раз, когда я был в московском ресторане, меня буквально раздавило то, как официант открывал для нас бутылку вина. Он ее буквально изнасиловал. Хорошо хоть, в том месте не пользовались пневматическими штопорами и прочими новомодными приспособлениями – они вызывают у меня стойкие ассоциации с гинекологическими инструментами. Здесь, слава Богу, было все иначе. Я попробовал вино и понял, что день удался. Кстати, где те четыре бутылки, что я в результате купил?

На белесой скатерти стола в моей комнате стояли только большой керамический чайник да пара винных бокалов. В полутьме я побрел в дальний угол – да, вот они, все четыре, я забыл, что поставил их на полку шкафа. Ночная прохлада, поднявшая меня с постели, остудила бутылки как раз до нужной температуры. Нет, теперь я не скоро открою это вино. Пусть дождется подходящего момента.

В темноте почти совсем не были видны этикетки, но я помнил, что на них нарисован этот город – эта самая неровная линия крыш, эти дубы и кипарисы, эти улицы, поднимающиеся по склонам невысоких холмов, и позади, фоном – горы, будто театральные декорации. Я очень живо вспомнил эти рисунки. Это были именно рисунки на этикетках: хозяин собственноручно их рисовал. Может быть, он художник? Жаль, я не спросил. Хотя – какая разница. Он – винодел. А значит, художник.

Я пробовал его вино, а он стоял рядом с бокалом в руке. Потом он открывал новую бутылку. Перед тем как я пробовал новое вино, он шел куда-то в угол и включал другую музыку. Каждый раз, для каждого нового вина – новую мелодию.

– Теперь пробуйте.

Я вряд ли ушел бы оттуда до вечера, если бы не день рождения друга. Он ждал меня в гостинице. Ждал для того, чтобы совершить поступок. Мы решили отметить его день рождения бутылкой «Петрюса». Того самого, дорогущего французского вина, которое считается одним из лучших в мире. Тогда мы еще не знали, насколько непросто сложится вся эта праздничная история, и просто готовились. Готовились либо встретиться с мечтой, либо вкусить разочарования. Ну, и расстаться с очень приличной суммой.

В магазинах на нас смотрели с удивлением: искать в Италии французское вино, да еще немыслимо дорогое, когда вокруг столько прекрасных местных вин по нормальной цене – зачем? Купить «Петрюс» удалось ближе к вечеру.

Вот как раз в этой самой комнате мы сидели вдвоем и смотрели на заветную бутылку.

– Ну… – первым нарушил благоговейную тишину виновник торжества.

– Да уж – ну. Где теперь декандер брать?

Это было худшее из всех возможных начало празднования дня рождения. Перед нами на столе стояла бутылка лучшего в мире вина, а выпить его мы не могли. Слишком поздно мы сообразили, что покупка «Петрюса» влечет за собой целую цепочку последствий – всех тех необходимых священнодействий, которые сопровождают правильное употребление такого нерядового напитка. Теперь надо было открыть бутылку, но сразу после этого нужен был декандер, чтобы вино «подышало». Декандера у нас не было.

Довольно скоро стало понятно, что декандера нет и у хозяина нашего отеля. Местные жители все до единого знали толк в вине, но их церемониал употребления напитка все-таки был слегка упрощенным. А мы были настроены решительно. Размениваться по мелочам не хотелось.

Но разменяться пришлось. Все, что нам удалось, – это найти винные бокалы – не те, какие нужно, но хотя бы под вино. Дальше надо было принимать решение: что делать с неприлично дорогим «Петрюсом»?

– Надо его во что-то вылить.

– Надо.

– Во что?

– Тут, кроме стаканов для воды и чайника, нет ничего.

И мы посмотрели на чайник.

Сейчас, в полутьме последнего предрассветного часа, он стоял точно на том же месте, где вчера совершилось ужасное святотатство – когда мы открыли бутылку и вылили в него вино ценой в полторы тысячи евро.

Минут пять после этого мы оба молчали, пытаясь осознать содеянное.

– Сколько ему стоять-то положено? Минут двадцать?

– Сорок, – почему-то с уверенностью сказал я.

День рождения начался с продолжительной паузы.

– Знаешь, что я вспомнил сейчас? – обернулся я к другу, который от нечего делать присел на подоконник и рассматривал погружающийся в белесый летний вечер городок. – История как раз в тему. Я как-то оказался в компании NN – ты знаешь его. Это случилось во Франции. Он пригласил нас в ресторан. «Вино буду выбирать я», – говорит. Ну, хорошо. Гурман, знаток вина – как иначе. Выбирал полчаса, наверное, и выбрал, разумеется, самое дорогое.

В общем, заказана бутылка. В ресторане случается тихий ажиотаж: бежит сомелье, хозяин заведения, официанты, все построились, открыли бутылку, понюхали, декольтировали, зажгли свечи – парад. Наливают ему вино в роскошный бокал. Успев при этом поспорить друг с другом минут десять, какой бокал подойдет больше. И вот, они все смотрят буквально ему в рот: клиент будет пить вино, которое в их ресторане открывают, может быть, второй или третий раз за всю историю. Центр тяжести переносится на мысочки, в воздухе тишина и трепет. И вот этот человек подвигает к себе бокал и …выдавливает туда лимон. Отпивает, подзывает к себе сомелье: «Попробуйте, это очень интересно». Все.

– Да ладно?!.

– Ну, вот так.

Друг молчал довольно долго. Он человек творческий, с воображением, и я прекрасно понимал, насколько ярко и красочно представил он себе всю эту сцену.

– Лимона у нас нет. Повторить эксперимент не удастся, – наконец произнес он.

– Ты серьезно?

– Ну а что – я бы оставил полбокала и рискнул. Мало ли – мы не можем понять, какой вкус человек себе «сочиняет» с помощью лимона. Почему нет? Тем более если никто не видит.

Теперь уже замолчал я.

– Как думаешь: те, кто видел весь этот кошмар, – они ведь теперь внукам своим будут об этом рассказывать, – спросил я.

– Забудут, как страшный сон.

В общем, через сорок минут мы разлили вино из чайника по бокалам и выпили. Нам повезло: это была действительно встреча с мечтой – и никакого разочарования.

В комнате стало уже почти совсем светло. Нет, надо все же еще раз зайти в магазин этого дядьки в берете. Вчера я не решился рассказать ему, что давно мечтаю заняться виноделием, а теперь вот захотелось поделиться. А еще хотелось спросить, нет ли такой приметы у виноделов – хорошо это или плохо, когда снится, что замерзли виноградники.

Спустя три часа я наконец отыскал этот дом. Это удалось только благодаря берету хозяина: именно так я описывал место, которое я ищу, прохожим: «Знаете, там хозяин – мужчина в большом красивом берете, и у него винный магазин». Оказалось, домашние винные лавки и магазины здесь у каждого третьего, а вот берет действительно помог.

Хозяин встретил меня на том же месте – перед входом, у калитки. И снова я был единственным посетителем его магазина-галереи. Мы разговаривали, пробовали вино, и я все же решился рассказать ему о том, что сам давно мечтаю заняться виноделием.

– Это прекрасно! Прекрасно! – он живо обернулся из своего угла, где вновь включал какую-то особую музыку. – Что может быть лучше, чем делать вино?..

Когда я спросил его про приснившиеся мне замерзшие виноградники, он только рассмеялся глуховатым, но очень заразительным смехом:

– Друг мой, приметы пусть выдумывают себе те, кто мало понимает в вине и виноградарстве. В ваших снах пусть происходит все что угодно. Главное, чтобы виноградники не мерзли на самом деле.

– А ваш берет – это разве не примета, не талисман?

Мужчина снова засмеялся:

– Не-е-ет, тут все просто: мне просто нравится эта вещь. Она красивая. И этот цвет – это же цвет старого вина! Неужели он может не нравиться? Вот вам он нравится?

– Очень.

Потом мы говорили еще о чем-то. Узнав, что скоро у меня самого день рождения, он подарил мне еще одну бутылку.

– День рождения в середине лета – прекрасно! Когда начнете делать свое вино, назовите его «Середина лета». И непременно пришлите мне попробовать.

Я сдержал только одно обещание: назвал свое вино «Середина лета» – Midsummer. Со вторым случилась заминка. Несколько бутылок, отложенных для человека в берете, пока еще ждут оказии.

Мне очень понравился этот берет цвета старого вина. Когда-нибудь куплю себе такой же.

Шепоты и крики

Цена лжи

Ложь – это радиация, которую не остановить никаким саркофагом. Она точно так же убивает – невидимо, незаметно и неотвратимо. Она точно так же вызывает мутации, которые откликаются в поколениях потомков. С ней так же трудно бороться, и жить в соприкосновении с ней так же невозможно: она разрушает человеческое естество.

В конце сериала «Чернобыль» звучит фраза-эпиграф, которая могла бы стать его вторым названием: «Цена лжи». Потому что этот фильм, в общем, не про Чернобыль. Ведь события, люди, цифры и факты о той трагедии лишь создают фон, на котором вырастает картина, которую я рискну назвать портретом нынешней эпохи. «Ну как же? – возразите вы. – Это же фильм о Советском Союзе, а мы живем уже совсем в другом государстве – свободной России?» Погодите, не торопитесь с выводами.

Писать о сериале с точки зрения кино не буду: об этом уже высказались многие авторитетные персоны, с которыми я согласен. Снимаю шляпу перед уровнем этой кинематографической работы. Браво. Я хочу сказать не столько о значении «Чернобыля» как фильма, сколько о том культурном «заряде», который в нем заложен.

Помните слова-символы конца восьмидесятых? «Перестройка». Мы пытались что-то поменять в стране, переделать свою жизнь по-новому, отказаться от тотального вранья советской пропаганды. Была еще «гласность». Мы понимали, что, без того чтобы назвать вещи своими именами – пусть даже это будет всем нам неприятно и стыдно, – всерьез измениться мы не сможем.

И вот, мы смотрим сегодня в зеркало «Чернобыля» и понимаем – кто с грустью, кто с откровенным ужасом, а кто и с удовольствием – что не изменилось ни-че-го. Что вокруг нас все то же самое. Та же ничтожность человеческой жизни перед государственной машиной. Та же тотальная безответственность, то же нежелание что-то менять, «высовываться», та же глубинная, почти животная чиновничья боязнь потерять свое «кормление», свой ареал обитания. И та же ложь. Нет, все-таки не так. Мы не стояли на месте все эти годы, мы двигались по спирали развития – развития этой самой лжи. И сегодня наша жизнь – это торжествующее беззаконие в виде тотальной, всепроникающей коррупции; чудовищное, непомерное обогащение самых ловких, самых беспринципных, самых бесстыдных – и нищенское существование стариков, честно трудившихся всю свою жизнь. Наши аппетиты выросли. Мы – кто в полной мере вкусив благ мира сего, кто лишь благодаря рекламе по телевизору – теперь хотим очень многого, большего, и в желании добиться этого большего все меньше склонны комплексовать по поводу совести, чести и прочих малоэффективных атавизмов. Ну, разве что еще лозунги поменялись. «Россия, вперед!» – из последнего. С этим тоже странно получается: мы пережили крушение Советского Союза, потом строили «новую Россию», думали, что движемся вперед, но чудесным образом вернулись в прошлое.

Ложь в нашей жизни – как фоновая радиация. Она везде. Он определяет, влияет на наши решения. Мы пытаемся утешить себя тем, что – авось меня лично этот морок накроет не слишком сильно. Мы надеемся, молимся о том, чтобы нам не попасть в руки кредитных мошенников, чтобы наши родители не стали жертвой «черных риелторов», чтобы нашим детям не подбросили наркотики сотрудники полиции. И волосы на голове от ужаса самих этих словосочетаний у нас уже не шевелятся. Мы привыкли. И потому не чувствуем уважения и к себе самим, ни друг ко другу. Мы все живем так, в одном огромном новом Чернобыле. Но интуитивно мы понимаем, что предел мирного сосуществования с ложью уже где-то совсем рядом, и нам становится просто нечем дышать и нечем жить. Может быть, потому история с корреспондентом «Медузы» Иваном Голуновым вызвала такой огромный резонанс. Хотя это далеко не первый случай, когда журналиста «прессуют» за его работу. А сколько журналистов были убиты? Сколько простых людей пострадали и страдают сегодня от беззакония – тех, за которых некому вступиться, бесправных и беззащитных?

А пока мы пытаемся строить свои собственные убежища, прячась от лжи-радиации кто где. Мой нынешний «бункер», где еще есть что-то настоящее и честное, – это театр «Модерн», место, где мы свободно говорим о том, что считаем важным. Кто-то выбирает исконный путь русского человека – алкоголь, кто-то срывается в наркотический ад, кто-то ищет спасение в работе, в семье, или в книгах, или в соцсетях. Между прочим, волна, поднявшаяся вокруг позорной истории с Голуновым, возникла во многом благодаря соцсетям. Только представьте себе – как выглядела бы наша сегодняшняя действительность, если бы соцсетей не было. Или – зачем представлять, если есть «Чернобыль»: посмотрите. И, кому охота вернуться в Советский Союз, – примерьте на себя. Хотя – зачем куда-то возвращаться? Мы никуда не ушли. Вон, «Машину времени» запрещают. Снова чувствую себя молодым!

Время, когда мы выглядели в американских фильмах идиотами, алкоголиками в шинелях и шапках-ушанках, прошло. Картина поменялась. Теперь, когда американцы хотят снимать кино про русских, они подходят к этому всерьез. Собираются хорошие режиссеры, сценаристы, актеры, художники, операторы, реквизиторы и создают не фэнтези-клюкву а-ля рюс, а настоящее кино. Теперь нашу жизнь – как мы одевались, что курили, как разговаривали – нам показывают они! Показывают достоверно и точно. Они дарят нам возможность окунуться в атмосферу недавнего прошлого, по которому, между прочим, едва ли не большая часть нынешнего населения страны открыто или втайне ностальгирует.

Допускаю, что у HBO получилось не совсем то, что они задумали. Такое случается. Но что, если американцы, к которым мы привыкли относиться свысока – «Вот дебилы!..» – выросли, повзрослели и поняли, что скармливать зрителю карикатурных русских гораздо менее эффективно, чем показывать правдивую картину? И незачем бросаться громкими штампами вроде «империи зла», когда есть возможность поднести к современной российской жизни, к нашей истории вот такое зеркало, в котором видно все – и хорошее, и, главное, плохое? И спокойно, не торопясь разворачивать это зеркало – перед нами самими же? Если это так, то они уже победили. «В чем сила, брат?..»

Министр культуры, высказавшись по поводу сериала, посетовал на отдельные ляпы. Хочется ответить уважаемому господину министру: наше современное российское кино, те «шедевры», на которые сегодня Минкульт выделяет государственные деньги, – вот один настоящий большой ляп. И ситуацию не спасают те единичные прорывы, которые случаются вопреки установившимся правилам. Это особенно хорошо видно в сравнении с обсуждаемым «Чернобылем».

Сериал уже поставил рекорд популярности. Он принес создателям серьезную прибыль. А это значит, что в будущем нас ждет еще немало по-настоящему хороших фильмов о России. Ну наконец-то. А там, глядишь, отечественные кинопроизводители, привыкшие оглядываться на американский опыт, подтянутся. Возрождение российского кино придет из-за океана?

P.S. В прошлом году я написал письмо в «Росатом». Рассказал о своей идее поставить спектакль про Чернобыль, воссоздать на сцене судебный процесс над главными обвиняемыми в аварии. По наивности мне казалось, что этот уникальный документ – стенограмму судебных заседаний – просто необходимо пересказать языком современного театра. Предложил развернуть в фойе театра выставку о современной ядерной отрасли, в общем, сделать большой совместный проект. Ответа я не получил. Никакого. А все мы прекрасно знаем, что в подобной ситуации эта тишина значит: «Нам пох…»

Ну, что ж. Ответ пришел откуда не ждали – из Америки.