Текст книги "Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917"

Генерал между тем снял фуражку и тонким отчетливым голосом, отрывая каждую фразу, возговорил таковы слова:

– Какая это рота?

– Учебная команда лейб-гвардии Семеновского полка, ваше превосходительство!

– Вы начальник команды?

– Никак нет, я старший офицер.

– Пусть дежурный подойдет ко мне с рапортом. Я вновь назначенный начальник вашей дивизии, генерал Лечицкий.

Дежурный отрапортовал. Лечицкий поздоровался с чинами.

– Очень хорошо, что офицеры делают гимнастику. Пожалуйста, не беспокойтесь надевать сюртуки. Продолжайте занятия.

В эту минуту открылась дверь и на пороге появился Матвеич, полный изумления, что ему не командуют и не рапортуют. Поливанов подошел, представился и представил всех нас. Гимнастика кончилась, убрали машины, и чины в ожидании классных занятий разошлись по взводам.

Фельдфебель команды, Яков Емельянович Серобаба, был холост и поэтому спал в маленькой комнатке вместе с командным писарем. Большое же фельдфебельское помещение было занято под канцелярию. Там стояли столы, стулья, на столах лежали военные журналы, две-три газеты, в шкафах учебные пособия. Вне занятий туда имели свободный вход фельдфебель и все унтер-офицеры – учителя. Там весной производились экзамены, и там же Матвеич, с присущим ему жаром, распекал провинившихся, если по каким-нибудь соображениям это не производилось публично, перед строем.

В этой канцелярии в утренние часы для нас, офицеров, всегда имелся горячий чай с лимоном и со свежими баранками. Из-за ранних вставаний это был наш первый утренний чай. Вся эта роскошь стоила нам не больше рубля в месяц с носа, причем ею же пользовался и Серобаба, уже бесплатно.

Матвеич провел генерала по взводам, спустились в столовую, в кухню и вернулись опять в помещение. По дороге Лечицкий задал несколько вопросов, Матвеич ответил. И по этим вопросам и ответам сразу же выяснилось между ними полное «сродство душ». Рыбак рыбака видит издалека. Как два лошадника, любители конского мяса, взглянут на лошадь, один пощупает здесь, другой там, перекинутся двумя-тремя словами, и обоим все ясно.

– Ваше превосходительство, не хотите ли стакан чаю?

– С удовольствием!

Прошли в канцелярию. Лечицкий сел и из серебряного толстого портсигара угостил всех папиросами.

– Здесь у вас хорошо. Хочу установить с полками живую связь. Буду приезжать к вам часто. И прошу не смотреть на меня только как на начальство. Я ваш военный инструктор. Я начал войну батальонным командиром, потом командовал полком, потом бригадой. Все недостатки нашей армии, все, чего нам не хватало, все испытал, скажу, на своей шкуре испытал. Оружие переменилось. Сейчас одной храбростью ничего не сделаешь… Возможно, скоро будет еще война. Надо к ней готовиться. Надо работать, учиться… Это дело офицеров…

Матвеича это задело за больное место.

– Вот вы говорите, ваше превосходительство, учиться, а где прикажете учиться? Вот извольте посмотреть на улицу.

Эти оборванцы в семеновской форме, подоткнув шинели по пояс, улицы чистят, грязь убирают с улиц… Это разве солдатское дело? Это город должен убирать, а не солдаты… Вот мы занятия производим в коридоре, в десять шагов шириной… А рассыпной строй с перебежками на полковом дворе проходим… А выйти за город в поле, куда отсюда выйдешь? Пока до Московской заставы дойдешь, люди сапоги стопчут. Лагерей у нас три месяца, а остальное казарма… Разве этого достаточно? Солдаты при трехлетнем сроке службы должны учиться круглый год… И в поле, в лесу, а не между койками, как у нас учатся. У нас, в учебной команде, хоть время есть учиться, а вот извольте пройти сейчас по ротам, по десять, пятнадцать старослужащих… А остальные где? Все в караулах, в нарядах. Охраняем порядок в столице!..

Матвеич начинал увлекаться и по скверной привычке постепенно переходил на крик. Все-таки орать на начальника дивизии, да еще при первом знакомстве, как-то немного и не подходило. Я подошел вплотную и незаметно нажал ему на сапог. Но кропоткинская кровь закипела, и то, что наболело, властно требовало выхода. Он, уже совершенно не стесняясь, дернул по моему адресу плечом и продолжал:

– А потом еще охрана… Возьмут тебя с ротой и поставят на два дня на завод, порядок охранять… Вот тут и занимайся. За порядком полиция должна следить, а не солдаты. Я видел, как рабочие живут… Живут как свиньи… Реформы надо давать, тогда и забастовок не будет!

Весь красный, Матвеич остановился, чтобы перевести дух. Лечицкий сидел, пил чай, курил и, очевидно, слушал, что говорят, а не как говорят. Наконец он приподнял руку и заговорил сам:

– Вы совершенно правы. Но делать-то что? Вы все это можете переменить? Нет, и я не могу. Нужно стараться делать то, что можем. И в теперешних условиях. А то и вторую войну проиграем. И главное – работа, работа офицеров… Унтер-офицерского корпуса у нас еще нет…

В эту минуту в коридоре раздался звонок.

– Это что?

– Это, ваше превосходительство, начало классных занятий. Каждый офицер преподает в своем взводе все предметы, и военные, и общие.

– А у вас что сейчас? – обратился Лечицкий ко мне.

– У меня сейчас топография, чтение планов и карт…

– Я к вам зайду.

– Милости просим.

Поливанов остался в канцелярии, мы с Лечицким пошли в класс. «Школьники» потеснились, и он сел сбоку на переднюю скамейку.

– Должен вас предупредить, ваше превосходительство, – говорю, – мы только месяц как начали. Сейчас проходим масштабы и условные знаки.

– Хорошо, я послушаю…

Я начал занятия. Через несколько минут Лечицкий повернулся и обратился с вопросом к одному из учеников. Ученик был моего 3-го взвода, сибиряк, парень очень сильный, очень серьезный, очень основательный, но на соображение не очень быстрый.

– Как твоя фамилия?

– Чертовских, ваше превосходительство! – гаркнул тот так, что стекла задрожали.

– Не надо так кричать. Из строя и на улице нужно отвечать громко, а в классе нужно говорить обыкновенным голосом. Скажи мне, какая карта крупнее – с масштабом в две версты в дюйме или десять верст в дюйме. Подумай и ответь.

Для начинающего вопрос был каверзный. Десять больше двух. Ясно, что десятиверстная карта должна бы быть крупнее двухверстной.

Чертовских напряженно думал. Наконец лицо его просветлело.

– Две версты в дюйме крупнее.

– Можешь объяснить, почему?

– Двухверстная крупнее потому, что она больше забирает… – и, помолчав немного, прибавил: – Ваше превосходительство.

На душе у меня разлилось масло. К сожалению, в самый приятный момент открылась дверь, и в класс вошел командир полка Шильдер, в шашке и с видом крайне официальным. О том, что начальник дивизии в полку, ему послали сказать час тому назад, но пока его разбудили, он одевался и прочее, время прошло.

Генералы поздоровались, и оба вышли. Это была, кажется, их первая встреча, и друг другу они явно не понравились.

Через несколько минут начальник дивизии уехал.

В этот день за завтраком в собрании только и разговоров было, что о Лечицком. Поливанов и мы все превозносили его до небес. Другие говорили: поживем – увидим. Третьим не нравилось, что нарушена была старая гвардейская традиция, начальство стало являться в полк без приглашения.

Недели через три Лечицкий, так же утром и так же неожиданно, нанес визит 2-му батальону. Приехал в 6-ю роту Свешникова и с командиром роты так же быстро сошелся, как и у нас. На этот раз он появился позднее. Визит кончился около двенадцати часов. Когда выходили из дверей, командир 2-го батальона А.К. Баранов пригласил Лечицкого завтракать в собрание. Тот с удовольствием согласился. За завтраком выпил у стойки рюмку водки, от вина отказался, съел бифштекс с картофелем и за стаканом чая стал ровным теноровым голосом, своими обычными короткими фразами говорить о Японской войне. Говорил вещи, которые мы знали и по рассказам участников, и из газет, но слушали его все затаив дыхание.

Главное, что в нем подкупало и притягивало, это полное отсутствие всякой рисовки и всякого желания произвести впечатление. Чувствовалось, что человек говорит о том, что он выстрадал и о чем потом много думал. И все это ровным, монотонным голосом, почти без интонаций.

Когда Лечицкий собрался уезжать, вышло легкое недоразумение. Он хотел заплатить. Ему не позволили.

– Ваше превосходительство, вы наш гость. У нас могут платить только наши офицеры.

– Но вы меня ставите в неловкое положение. Я к вам часто собирался ездить. Я холост. Хозяйства не держу. Что же мне, в рестораны прикажете идти? Я и ресторанов здесь у вас не знаю. Я всю мою жизнь за офицерским столом питался… Нельзя ли как-нибудь это устроить?

– Хорошо, ваше превосходительство, мы постараемся устроить.

Лечицкий уехал.

На следующем общем собрании старший полковник поставил вопрос о выборе начальника дивизии «временным членом собрания». Вещь в наших анналах неслыханная. Не обошлось без протестов. Но поддержали «печники», а Баранов применил обычную тактику: кто согласен, прошу сидеть, не согласен – встать. Лечицкий прошел 25 голосами против 10.

Ему послали официальное извещение о постановлении общего собрания, и он официально поблагодарил за честь, после чего ему открыли счет, как и всем офицерам.

Нужно отдать ему справедливость, правом своим он не злоупотреблял. Приезжал не чаще одного-двух раз в месяц, исключительно к завтраку. Держал себя, как всегда, ровно и спокойно.

Не знаю, как в других полках дивизии, но у нас Лечицкий, безусловно, пришелся ко двору. Нравилась и его чуть-чуть солдатская наружность, его деловитая вежливость, его абсолютная простота в обращении с полковниками, так же как и с подпоручиками. При внимательном наблюдении все же чувствовалось, что с молодежью он разговаривает охотнее. Молодежи, в свою очередь, нравилось, что, как про него рассказывали, он был сын бедного сельского дьякона, отданный поначалу в духовное училище, но оттуда бежавший и в 17 лет поступивший куда-то «вольнопером» (вольноопределяющимся). Затем Окружное пехотное училище, затем долгая лямка пехотного армейского офицера. Затем война и на 50-м году жизни, наконец, успех… Георгиевский кавалер, свиты Его Величества генерал-майор, начальник 1-й Гвардейской пехотной дивизии, из которой что ни полк, то российская история, Преображенский, Семеновский, Измайловский. Было от чего закружиться голове четыре года назад глухого армейского подполковника. А голова у него не закружилась.

Не буду врать, пользовался популярностью Лечицкий не у всех. Были и такие, для которых начальник дивизии из Окружного училища, сын дьякона, был столь же странное явление, как если бы он был сын зулуса или бушмена… Но таких, опять-таки скажу правду, было мало. Все, что было в полку «военного», все это были его верные союзники.

Как-то само собою вышло так, что особенно радушно принимали его во 2-й роте (старший Пронин), в 6-й и 7-й (Свешников и Доде), в 9-й (Романовский), в 13-й (Веселаго), у пулеметчиков, которыми он особенно интересовался, наконец, у нас в учебной команде, где он уже был совершенно дома.

Рассказывали с ним случай на стрельбе, не смотровой, а самой обыкновенной. Стреляет 6-я свешниковская рота, одна из лучших рот по стрельбе, так же как и ее командир, шесть императорских призов. Стрельба идет лежа, по головным мишеням на 600 шагов, но против обыкновения рота стреляет плохо. После каждого отбоя из-за укрытия выбегают махальные, облепляют кучей мишени, затем перебегают дальше, а оставшийся старший махальный или старательно покажет красной стороной указки: попал, или презрительно махнет по воздуху белой: улетела, мол, ищи ветра в поле.

Не поворачивая головы, лежа на соломенных матах, чины или весело кричат: «Безвиконный, попал!», или недоумевающе и мрачно: «Ковальский, промах!»

За линией огня, верхом на деревянной скамейке с ящиком, на случай дождя, сидит кто-нибудь из начальства и в списках против фамилии каждого ставит крестики и нолики. Иногда пускает комментарии; это не стопроцентная ругань, такое у нас не делалось, но, например, словечко из двух слогов, начинающееся на «ж». Впрочем, опытные ротные командиры и этого делать не позволяют. Коли стрелок стреляет с интересом, хотя бы даже неудачно, волновать его замечаниями нельзя.

И вот как раз на такой стрельбе чины одной из лучших наших стрелковых рот, без всякой видимой причины (может быть, ветер переменился, и не успели взять это во внимание), стали пуделять один за другим. Свешников стоял сзади и молчал угрюмо.

Лечицкий на линии огня между солдатами смотрит в бинокль и то и дело громко делает замечания:

– Опять промах! Что с ними сегодня случилось… Капитан Свешников, почему они сегодня так плохо стреляют?

Свешников кончил Пажеский корпус, был богатый человек, был лично известен царю, но манеры имел не версальские. Всем, всегда и при всяких обстоятельствах говорил то, что думал.

Разозленный плохой стрельбой, он напускается не на стрелков, а на самого начальника дивизии:

– Ваше превосходительство, когда начальник дивизии стоит над каждым стрелком, стрелок думает о том, как у него лежат ноги, а не о том, куда летит пуля. Ваше присутствие их волнует.

– Они меня не первый день видят…

– Так точно, но если мое присутствие на них действует, то тем более ваше.

– Вы совершенно правы, я уйду… хотите папиросу?

Лечицкий не всегда бывал так кроток. Бывали вопросы, в которых спорить с ним было неуютно. В огромном большинстве случаев он оказывался прав.

Помню, раз как-то суровый солдат Лечицкий сконфузился. Вечером в день полкового праздника среди других развлечений был позван цыганский хор. Были почетные гости, великие князья, командир корпуса Данилов, командиры других полков дивизии, старые семеновцы и, конечно, Лечицкий.

После обеда сдвинули столы, цыгане сели у стены, а напротив на стульях гости. Начались песни величания. Каждого гостя величали отдельно, особенной песней, а потом цыганка подносила ему на серебряном блюде стакан вина. По обычаю, гость должен был встать, выпить вино, обтереть платком усы, поцеловать цыганку и положить ей на блюдо золотой, пять или десять рублей. Обычай этот столетний, и все через этот ритуал проходили весело, но совершенно спокойно. Когда очередь дошла до Лечицкого, несколько человек нашей молодежи, которые всех этих цыган отлично знали, подстроили так, что к нему подошла самая молоденькая и самая хорошенькая цыганочка. Лечицкий встал, вино выпил, деньги положил, но когда дошло до поцелуйного обряда, замотал головой и стал пятиться назад. Что тут поднялось, не поддается описанию. Шум, крик, хохот. Наконец его заставили, причем подлая девчонка чмокнула его, пунцового от смущения, в самые губы не один, как полагалось, а целых три раза.

В лагерях мы его видели почти каждый день. На все, что было действительно важно, он обращал серьезное внимание: на рассыпной строй с применением к местности, на маскировки, на окопные работы. Тут он, впрочем, всегда говорил, что всем этим премудростям быстрее всего учит пулеметная очередь противника.

При нем ввели у нас пулеметы. Пулеметная рота полковая из четырех взводов, по два пулемета в каждом, а всего восемь, при начальнике и четырех младших офицерах.

Большинство уже тогда понимало, что это оружие будущего, хотя молодых пулеметчиков еще больше занимали двуколки, лошади и всякое другое подобие артиллерии. Лечицкий собирался ввести обязательное обучение пулеметному делу для всех офицеров в полку и большинства унтер-офицеров. Из проекта этого, увы, ничего не вышло. Пулеметному делу, каждый на свой страх, мы учились уже на войне.

На смотровую, парадную часть Лечицкий мало обращал внимания. Как умный человек, он сразу понял, что у нас хромает чисто военная подготовка. На нее он и налегал. Все же, когда случались парады и когда он, в мундире с серебряным аксельбантом, держа руку у белой свитской барашковой шапки, на отличном сером коне, наверное, из манежа, галопом проскакивал по фронту и сухонько кричал: «Здорово, семеновцы!», он был совсем импозантен и мог утереть нос любому петербургскому генералу, выросшему и состарившемуся на Марсовом поле, или, по-старинному, на Царицыном лугу.

Все хорошее скоротечно.

Лечицкий оставался у нас всего два года. Осенью 1908 года его уже не было. Он получил корпус и на войне командовал 9-й армией, которая завоевала себе такую же почетную известность, как и Радько-Дмитриевская 10-я.

Последние месяцы войны его армия стояла и разлагалась на Румынском фронте.

В противоположность некоторым из старших генералов, Лечицкий был совершенно не политик. Военный профессионал, вести нудные и бесполезные разговоры с комитетами из обозных и штабных писарей, которые запрещали открывать огонь по противнику, старик не мог и не умел. Он ясно видел, что единственно, что оставалось делать, – это «там слов не тратить по-пустому, где нужно власть употребить». А власти ему не давали. Личная опасность ему не угрожала. Нашлось бы еще много людей, которые его защитили бы, но он был человек щепетильно честный, а для таких людей вопрос стоит так: раз не можешь работать, надо уходить. Он и ушел.

Как-то раз в мае 1917 года я, еще в форме, с палочкой ковылял по заплеванному Невскому. Навстречу мне сухонький, но еще бодрый старичок, с седыми усами, в черном пальто и мягкой шляпе. Я к нему.

– Платон Алексеевич… Что вы здесь делаете и в таком костюме?

– Здравствуйте… Я вас помню. Вы [офицер] учебной команды Семеновского полка. Вот видите, ушел совсем. Сорок лет служил в строю, а сейчас больше не могу. Я учить могу, приказывать могу, а уговаривать не умею. Эти люди (Керенский и К^о) по воздуху ходят, а не по земле. Смертную казнь отменили… Я за всю войну четыре смертных приговора подписал, и то за грабеж. Но людям страх нужен… Без этого нельзя воевать… Война кончена… Мы ее проиграли. В армии мне больше делать нечего…

– Что же вы собираетесь делать теперь? Извините меня, мы старые сослуживцы, ведь у вас личных средств, наверно, нет?

– Личных средств у меня никогда не было… Всю жизнь жил на жалованье. Есть сейчас у меня три тысячи военного займа, да и то из банка не выдают. Кончу здесь дела, поеду в свое село, где я родился, там большое училище есть, каменное. Я там уж много лет попечителем состою. Деньги им посылал еще с Японской войны. Там мне место всегда найдется. Буду ребят арифметике и грамоте учить. Это при всяком режиме нужно. Царя нет, Россия всегда останется…

Мы простились, и я больше его не видел. Как он существовал в первые годы революции, мне неизвестно. Среди генералов Белой армии имя Лечицкого мне также не попадалось.

В 1908 году вместо Лечицкого начальником нашей дивизии был назначен генерал Мрозовский. Он был коренной офицер нашей 1-й артиллерийской бригады, Петровской «бомбардирской роты», а потому в дивизии чувствовал себя как дома. За Японскую войну он получил Георгиевский крест, а за женой много денег. Его пара рыжих, в английской упряжи, была одной из лучших в Петербурге. Как артиллерист он пехотного дела не знал и им не интересовался. В обращении был самоуверен и груб. У нас его терпеть не могли. Если он и воевал, то о подвигах его ничего слышно не было. Зато в Москве, где с 1915 года он командовал войсками, его все единодушно ненавидели.

Когда наш полк вышел на войну, начальником дивизии был генерал Олохов, бывший командир лейб-гвардии Литовского полка. Был он мужчина высокий, представительный, с окладистой бородой и приятный в обращении. В августе – сентябре 1914 года, во время Галицийской битвы, когда наша гвардия колошматила австрийцев и гнала их перед собой, Олохова можно было иногда видеть довольно близко от боя. Во время позиционной войны он сидел в штабе, приезжая в полки только тогда, когда они стояли в резерве, и то по торжественным случаям, на раздачу крестов и т. п.

Относились к нему безразлично, но не помню, чтобы его особенно ругали, что, при общем ругательном настроении офицеров на войне, само по себе уже хороший знак.

Теперь скажу несколько слов о последнем нашем начальнике дивизии, графе Н.Н. Игнатьеве.

Его кузен, А.А. Игнатьев, генерал советской службы, в своей книге «50 лет в строю» отзывается о нем весьма презрительно, считая его «неудачником» и не называя его иначе как «бедный Коля», «толстый Коля», «бедный, толстый Коля» и т. п. Что Коля был толст, все, кто его знали, могут засвидетельствовать. Но что он был неудачник, это еще большой вопрос. Когда же Игнатьев пишет, что «с горечью, должно быть, вспоминает и по сей день толстый Коля ту злосчастную операцию на Стоходе, в которой они с „Бэбэ“ (Безобразовым) погубили цвет доблестной русской гвардейской пехоты, бросив ее в бесплодную атаку, по случаю безобразовских именин», тут уже никаких споров быть не может. Это ложь бесспорная, нелепая и злая. Так же, как я думаю, в советской, в старой царской армии бросать войска в атаку «по случаю именин» командующего было совершенно невозможно, и я очень надеюсь, что читатели книги графа Игнатьева, хотя бы и самые молодые, в этой части ему не поверят.

Граф Н.Н. Игнатьев окончил военную академию, как тогда говорилось, по 2-му разряду, то есть без зачисления в Генеральный штаб, и прошел в Преображенском полку всю строевую службу, прокомандовав ротой 7 лет. Вышел он на войну командиром полка, и под его командованием, энергичным и умелым, Преображенский полк вписал в свою боевую историю немало блестящих страниц.

Я лично знал Н.Н. и в полку, и особенно близко в эмиграции, где он мне подробно рассказывал про Стоходскую операцию, в которой ни он, ни Безобразов не были повинны ни душой, ни телом. Несмотря на их самые энергичные протесты, приказ атаковать укрепленные немецкие позиции пришел из Ставки, на которую, в свою очередь, давили из Парижа. Это была одна из многих наших человеческих жертв на «союзнический алтарь». Так это было тогда и понято, и принято в войсках.

В первые годы войны, имея командиром слабого, нерешительного и совершенно не военного Эттера, мы очень завидовали «захарам» (прозвище преображенцев), что у них такой отличный командир, и дорого бы дали, чтобы поменяться.

Осенью 1916 года Н.Н. Игнатьев получил нашу дивизию, уже усталую и потрепанную, и сделал все, что было в человеческих силах, чтобы привести ее в порядок.

Между прочим, его гражданскому мужеству наши полки обязаны тем, что они, единственные во всей российской армии, сохранили воинский дух и боеспособность до самого конца. Месяца через два после приема им дивизии из штаба командующего армией Каледина нам в Скурченский лес прислали офицерское пополнение, три камиона[24]24
  Камион – грузовик, грузовой фургон.


[Закрыть]только что произведенных из школ прапорщиков, всего человек 60. При тогдашних настроениях в тылу такого «ремонта» было бы совершенно достаточно, чтобы подорвать дисциплину и порядок и в более крепких частях, чем были к этому времени наши. Игнатьев все это понял и принял героическое решение. Камионам было приказано, не разгружаясь, поворачивать назад в штаб армии, а Каледину было протелеграфировано, что прапорщики не приняты, так как такой прием нарушил бы старую гвардейскую привилегию принимать к себе офицеров по выбору. Тут же Каледину было указано, что недохват в офицерах мог бы быть пополнен своими средствами, то есть производством в офицеры своих подпрапорщиков, бывших фельдфебелей, тех самых, которые, поступив в полки молодыми солдатами, прошли в них всю службу, и мирную, и военную.

Выгоды такой замены были бы очевидны. Вместо ненадежного боевого элемента, хотя бы даже со средним и высшим образованием, элемента, который никаким авторитетом у солдат пользоваться не может и для которого честь и слава полка пустой звук, полки получили бы крепких, стойких, испытанных в боях начальников, которые в полках этих выросли и для которых свои полки стали своими семьями. В суворовские времена за боевые заслуги производили в офицеры солдат даже не очень грамотных, почему же не сделать этого и теперь?..

Такой «постанов вопроса» сразу же отнимал всякое оружие у тех, которые усматривали в этом отказе желание гвардии пополнять свои офицерские ряды исключительно «графьями и князьями».

Но производство своих бывших солдат в свои офицеры состоялось уже значительно позже, после революции при Керенском. В нашем полку было произведено 10 человек, все старые испытанные бойцы. Мне рассказывали, что, когда они надели форму и за первым общим обедом командующий полком А.В. Попов сказал им приветственное слово, многие из них плакали.

Сейчас все это кажется диким и неправдоподобным. Но не нужно забывать, что до революции российская армия была классовое войско, особенно гвардия. Там между прапорщиком из Пажеского корпуса и генералом командиром полка в социальном отношении была очень маленькая разница, тогда как между тем же прапорщиком и подпрапорщиком из солдат, при различии в один только чин, лежала пропасть. Прапорщик и генерал могли сидеть и обедать за одним столом. Подпрапорщик и прапорщик обедали за разными.

Покончив с начальниками дивизии, пойдем ниже.

В мое время каждая пехотная дивизия состояла из четырех полков и двух бригад, по два полка в бригаде. Если у начальника дивизии было сравнительно немного работы, то командиры бригад уже вовсе ничего не делали, вися, так сказать, в воздухе. У них не было даже штабов. Хозяйственная жизнь полков их совершенно не касалась, вмешиваться в строевое обучение их не пускали полковые командиры. Таким образом, единственным их делом было являться на смотры и парады за десять минут до начальника дивизии и время от времени приезжать завтракать в офицерское собрание. И все это в ожидании получения дивизии или отставки.

Хотя официально это признано никогда не было, наша 1-я бригада 1-й Гвардейской пехотной дивизии, полки Преображенский и Семеновский назывались, в память основателя, Петровская бригада.

Когда я поступил в полк, Петровской бригадой командовал барон А.Ф. Лангоф, бывший командир нашего полка. Родом он был финн, учился в финском Фридрихсгамском корпусе, потом служил в Измайловском полку, окончил Академию Генерального штаба и командовал нами с 1899 по 1904 год. Был мал ростом и при скудных седых волосах, цвет лица имел бледно-розовый, почему в созвучии с фамилией получил прозвище «лангуст». В полку если его и не любили, то уважали за ум и за такт. Как и все бывшие командиры, он при уходе получил нашу форму и потом носил ее не снимая в продолжение всей своей дальнейшей карьеры, совершенно из ряда вон выходящей.

Прямо из командиров бригады он был назначен министром статс-секретарем по делам Финляндии и, что еще удивительнее, оставался на этом посту вплоть до самой революции. Говорили, что назначение Лангофа было одно из весьма немногих удачных назначений царского правительства и что из всех министров это был единственный человек, который действительно был на месте. Лангоф был большим полковым патриотом, бывал в полку во всех торжественных случаях и никогда не отказывал в помощи своим влиянием и связями. Говорил по-русски хоть и несколько медленно, – никогда не ронял слова на ветер, – но без малейшего иностранного акцента. Из всей невоенной массы наших начальников он представлял собою новую разновидность: генерал-дипломат, и притом первоклассный. Хотя, кто его знает, при его больших способностях, может быть, и на войне он был бы неплох.

На ответственном посту командира бригады Лангофа сменил генерал Сирелиус, бывший лейб-егерь. Он был человек милый, любезный и совершенно бесполезный генерал. В нашем собрании он бывал часто. По традиции своего полка, он умел выпить, преимущественно водки. Зарядившись основательно перед завтраком, он, окруженный офицерами, любил вести длинные и очень занимательные рассказы, где он нередко «к былям небылиц без счета прилагал».

После Сирелиуса нашей бригадой командовал очень недолго генерал Зайончковский. Он был человек очень умный и очень ловкий. Писать о нем не стоит, так как в послереволюционной России Владимир Медардович хорошо известен, и у него, наверное, найдутся настоящие биографы. В большую заслугу ему следует поставить то, что, когда в начале революции офицерам приходилось туго, он не воспользовался своим польским происхождением и не перебежал к Пилсудскому, а остался работать над возрождением той армии, которая ему так много дала.

Бригадным командиром на войну вышел с нами генерал барон Бринкен. Он был молодцеватый генерал, с громким голосом и седеющей бородкой на две стороны. Явно играл под Скобелева. В военном отношении ничем не прославился. Но еще с мирного времени о нем ползли слухи, что, будучи командиром лейб-гвардии Петербургского полка в Варшаве, он усердно и систематически занимался «мордобойством».

Рассказывали, что благодаря такой своей малогвардейской привычке он раз попал в очень неприятную историю. За какую-то провинность он ударил по физиономии часового, таковым своим действием явно нарушив соответственную статью гарнизонного устава, гласившую, что «часовой есть лицо неприкосновенное». Часовой оказался парень с характером и, сменившись с караула, заявил своему ротному командиру, что подает на командира полка жалобу. А если, мол, жалобе не дадут хода, он все равно заявит о случившемся на первом же инспекторском смотру. С большим трудом удалось Бринкену это неприятное дело уладить. Солдата перевели в другой полк, но слухи пошли и из Варшавы докатились до Петербурга. К Бринкену у нас относились холодно и всерьез его не принимали.

Много можно было бы еще сказать о «высоком начальстве», но и этого, пожалуй, будет достаточно.

О среднем начальстве, командирах полка, поговорим отдельно.