Текст книги "Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917"

Вскоре после этого происшествия, кажется, в июле 1915 года, к общему облегчению, сам Ванечка от нас ушел. Был ли он отчислен или подал рапорт о болезни, точно не знаю. Вернее второе, так как, вне всякой зависимости от своего командира, летом 1915 года полк работал настолько хорошо, что вряд ли мог подать повод для командирского отчисления.

Теперь могут спросить, как такой «разврат» мог быть терпим в старом, хорошем полку, где есть старший полковник и старые офицеры, которые зарвавшегося командира всегда могли унять. Ответ очень простой. Война. Все старые офицеры, с которыми командир должен был бы считаться, через несколько месяцев непрестанных боев или были перебиты, или ушли командовать армейскими полками. К лету 1915 года батальонами командовала молодежь, полковники, которые, когда сам Ванечка был семеновским полковником, гуляли в поручичьих и подпоручичьих чинах. Для него это были мальчишки, мнение которых он в грош не ставил. На войне командир полка был диктатор и самодержец, уже хотя бы потому, что офицеры почти никогда все вместе не собирались. Жили жизнью батальонной, а не полковой.

И все-таки, если бы было у Ванечки побольше сознания своей военной непригодности, из своего трудного положения он мог бы выйти с честью. В истории имеется немало примеров, когда слабые правители брали себе способных помощников и эти помощники прославляли их правление. К сожалению, та же история еще чаще говорит нам о слабых правителях, которые сильных и способных людей около себя не выносили. Если бы вместо всего своего «оперативного штаба», который в военном да и в других отношениях стоил недорого, взял бы Ванечка себе в советники только одного офицера, в полку пошла бы музыка не та. Офицер этот был Феодосий Александрович Веселаго. Как, бесспорно, самый выдающийся и самый блестящий боевой офицер в полку, Веселаго заслужил, чтобы о нем сказать несколько слов.

Окончил он Пажеский корпус в 1898 году и, как только была объявлена Японская война, подал рапорт о переводе в действующую армию. Пошел он не в штаб, а в первый Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, с которым и проделал всю войну, командуя первой сотней, сначала в чине подъесаула, а потом есаула. Верхнеудинский и Нерчинский казачьи полки составляли украшение отряда генерала Мищенко, одного из немногих генералов, который в ту войну, без всякого очковтирательства, стяжал себе хорошую боевую репутацию.

За Японскую войну Веселаго заработал себе все боевые награды от «клюквы» до Владимира IV степени и, по единодушному свидетельству всех наших, которые были с ним на войне, держал себя выше всякой похвалы. Когда кончилась война, Веселаго вернулся в наш полк в чине штабс-капитана и стал по списку на свое место. Иначе возвращаться в гвардию было нельзя. В 1913 году он поступил в Военную академию и, когда началась Германская война, был на 2-м курсе. На войну он вышел командиром 6-й роты и капитаном с пятилетним старшинством.

Выписка из официального донесения.

Кщенов. 24 августа:

«…На гребне был убит младший офицер 2-й роты подпоручик Лауниц. 1-й и 2-й батальоны несли большие потери, и дальнейшее продвижение казалось невозможным. Наши цепи, резко выделяясь на гребне, служили отличными мишенями противнику. Дальнейшее наступление в этих условиях грозило гибелью обоих батальонов, и только находчивость и боевой опыт командира 6-й роты капитана Веселаго спасли наступавшие батальоны. Взамен приема мирного времени – наступление широкими цепями прямо перед собой, – он вызвался провести батальоны не цепями, а цепочкой, то есть роту за ротой в затылок друг другу по параллельной (справа) наступлению полка лощине в дер. Теклин. Маневр этот удался блистательно, и батальоны почти без потерь вышли в район Касаржов Горный – Стружа, где и заночевали».

В ноябре 1914 года Феодосий Веселаго получил Георгиевский крест за то, что, по словам официальной реляции, «2 сентября во главе своей роты бросился на горящий мост и, с боем перейдя реку Сан, овладел переправой».

Когда Веселаго и его батальонный командир полковник М.С. Вешняков (тоже прекрасный офицер и участник Японской войны, в 1915 году убит на разведке), получили Георгиевские кресты, весь полк, радовался этой справедливой и заслуженной награде. Их обоих уважали, а Веселаго вдобавок еще и любили. И трудно было его не любить. Он был отличный товарищ и добрый человек. Был характера ровного и сдержанного и собой владел удивительно. За все время моей с ним дружбы я ни разу не видел, чтобы он рассердился или даже был не в духе. Был он холост и жизнь вел воздержанную, но без всякого показного спартанства. Вообще Веселаго и «показное» – были вещи несовместимые. Он был хороший спортсмен, хорошо стрелял, хорошо фехтовал, превосходно ездил верхом и был неутомимый ходок. Благодаря своей светлой и ясной голове все, что он ни делал, он делал хорошо, тонко играл в шахматы и великолепно в коммерческие игры в карты.

Маленького роста, со сбитой плотной фигурой и с круглым бурятским лицом, он не был представителен и яркого в нем ничего не было. Но, несмотря на скромность и малую словоохотливость, чувствовалась в этом человеке сильная волевая «личность», которую не заметить было трудно.

Русские люди мастера на меткое слово. Хорошо владел им и Веселаго. Помню, на третий год службы я слегка увлекся светскими удовольствиями, балами, выездами и т. д. В новом сюртуке с эполетами, в длинных штанах, в лакированных ботинках, с идеально расчесанным пробором и с белоснежным, надушенным носовым платком, в восьмом часу вечера захожу раз в собрание. В собрании пусто. В читальной сидит один дежурный по полку Веселаго и читает военный немецкий журнал. Он всегда чему-нибудь учился.

– На вечер собираешься?

– Еду обедать, – говорю.

– Куда же?

– К таким-то, – называю очень известный тогда в Петербурге дом.

– Ну что же, блажен, кто смолоду был молод…

А потом прищурил свои бурятские глазки, хитренько усмехнулся и добавил:

 
Прежде был мужик простой,
Скромный ярославец,
А теперь гляди, какой
С Невского красавец…
 

Капитан Феодосий Веселаго 20 февраля 1915 года погиб геройской смертью, и вот при каких обстоятельствах.

В Ломжинских боях полк наш участвовал 3, 5, 7 и 19 февраля. Очень серьезные встречные бои, когда мы остановили наступление немцев, имели место 7-го и 19-го. К ночи 19-го положение стабилизировалось. Немцы и мы зарылись в землю друг против друга. Наша 6-я рота, после командования Левстрема и Свешникова, уже много лет как одна из лучших в полку, во время наступления вырвалась вперед и вдвинулась в немецкое расположение клином.

С начала войны 6-й ротой командовал Феодосий Веселаго, и младшими офицерами у него в это время были прапорщик барон Типольт и подпоручик Михаил Тухачевский, впоследствии маршал. Тухачевский был смелый юноша. В первый месяц войны при преследовании австрийцев он отличился, забрав два пулемета. Молодой человек был с большой амбицией. Тухачевский пожелал получить за это георгиевское оружие, но, так как он не мог доказать, что пулеметы были «действующие», а главное так как давать большие награды молокососам было против полковых порядков, был он представлен всего лишь к Владимиру. Близкие его товарищи рассказывали потом, что, когда он узнал, что георгиевского оружия не получит, от огорчения и злости будущий маршал расплакался.

Таким образом, вечером 19 февраля, после упорного боя и тяжелых потерь, полк наш зарылся в землю одной извилистой линией, имея одну свою 6-ю роту далеко впереди.

Всякий военный поймет, что такое положение представляло для этой выпяченной роты большую опасность, но штаб наш до этого не додумался и никаких распоряжений не отдал. Отходить назад сам, без приказания, Веселаго не захотел. Ночью, перед рассветом, поднялся густой туман. Пользуясь этим туманом, немцы подошли почти вплотную, без выстрела, а затем закидали роту ручными гранатами и бросились в атаку.

Ни до, ни после этого случая, насколько нам было известно, немцы таких «пластунских поисков» не предпринимали. Это была совершенно не их манера воевать. Но в ночь с 19 на 20 февраля, в противность всем вероятиям, они как раз это и проделали.

Веселаго схватил винтовку и довольно долго отбивался, но наконец упал, получив одну пулевую рану и две штыковых. С ним вместе бешено отбивались человек тридцать его верных солдат. И все они полегли рядом со своим командиром. Человек сорок с прапорщиком Типольтом, раненным в руку, отстреливаясь, успели отбежать назад и присоединиться к полку. Человек тридцать были забраны в плен, и вместе с ними Тухачевский. Как говорили, он получил удар прикладом по голове и был подобран в бессознательном состоянии. Славная 6-я рота фактически перестала существовать.

Через несколько дней началась настоящая весна. Стало пригревать солнышко, и понадобилось убрать трупы. Немцы предложили перемирие на три часа. От нас отправилась партия с большими лопатами и с нею наш священник отец Александр. Он рассказывал потом, что нашел труп Веселаго лежащим на спине, со сложенными накрест руками. На груди у него лежал его белый Георгиевский крестик. Кругом в беспорядке лежали его доблестные соратники. В Первую германскую войну немцы еще не потеряли образ человеческий, и находились среди них люди, умевшие чтить вражескую доблесть.

После гибели Веселаго Ванечка Эттер горевал, хотя друг друга они и не очень любили. Горевал Ванечка, впрочем, при всех потерях, так как был мягкосердечен и по-своему полк очень любил.

Помню, 7 февраля, под Ломжей, везут нас троих на телеге. Тавилдарова с простреленными пальцами ноги, Моллериуса с пробитым плечом и меня с разбитым коленом. Едем мы в телеге, на соломе, и хотя при толчках больно, но, по понятным причинам, настроение у нас скорее веселое. Могло быть много хуже. Проезжаем мимо штаба полка, по обыкновению отстоящего от сферы огня на приличную или, вернее, на неприличную дистанцию. «Из шатра выходит» Ванечка, велит остановиться, подходит к нам, целует нас и платком утирает слезы.

* * *

В старой царской армии на войне порядка было немного. Дисциплина была слабая. И солдаты, и в особенности офицеры проделывали безнаказанно иногда такие вещи, за которые в других европейских армиях полагался военный суд и почти неизбежный расстрел.

Но зато, конечно, ни в какой армии не ценили человеческую жизнь так дешево, как ее ценили у нас. Недостаток технических средств и общую неслаженность сплошь и рядом заменяли «живой силой», благо считалось, что этой «живой силы», драгомировской[38]38
  М.И. Драгомиров – генерал-адъютант, крупный военный теоретик, скончавшийся в 1905 г., был широко известен в обществе; про него рассказывали множество анекдотов, баек и приписывали ему различные высказывания и поступки, что не всегда было правдой. Но еще долгие годы после его смерти «драгомировские» выражения считались общеизвестными.


[Закрыть]«серой скотинки», у нас не занимать стать. Военная наука искони учила покупать военные успехи возможно «малой кровью». У нас зачастую великою кровью не покупали ровно ничего. Приказывали атаковать. И люди поднимались и шли, и валились, и гибли сотнями, и не только без всякого успеха, но и без всякой надежды на успех.

Таких нелепых и кровавых атак наш полк выполнил три: 11 октября 1914 года под Ивангородом, в июле 1916 года на Стоходе и в сентябре 1916 года под Владимиром-Волынским. Из всех трех ивангородская была самая нелепая и самая бессмысленная.

Так как атака эта была связана с Ванечкиным командованием, постараюсь о ней рассказать. А для этого передам слово единственному оставшемуся в живых офицеру, ее участнику, в те времена подпоручику, Сергею Дирину.

«Получен приказ от командира батальона – всему батальону, в 9 часов вечера, равняясь по 10-й роте, атаковать прямо перед собою австрийские линии. Так как приказ предусматривал влитие перед самой атакой рот второй линии в роты первой (в первой линии были 9-я и 10-я роты, во второй – 11-я и 12-я), я пошел к Андрееву, командиру 10-й роты, чтобы договориться о подробностях влития людей 12-й роты в его роту. Андреев сказал, что в указанный момент он даст свисток, по которому всем вставать и цепями идти в атаку. Моей же 12-й ускоренным шагом догонять 10-ю и вливаться в ее ряды уже на ходу. Я его спросил, произвел ли он разведку и выяснил ли местонахождение противника. Он мне ответил, что нет, но что атака будет вестись прямо перед собой, до столкновения с противником. На мое замечание, что не лучше ли будет перед выступлением собрать взводы в кулак, так как, по-моему, при полной темноте (луны в это время не было) атака цепями будет беспорядочной, он ответил, что приказ командира батальона этого не предусматривает и что, следовательно, атака будет вестись цепями.

Оставив Андреева, я решил повидать батальонного командира и пошел к нему в Здунково. Шел я с тяжелым чувством. Двухдневное лежание солдат в индивидуальных ячейках, в открытом, как бы выбритом, поле, насквозь простреливаемом и днем и ночью ружейным огнем, уже успело отразиться на морали людей. Ни шуток, ни разговоров. Только каждый старался как можно глубже уйти в землю. Больше всего меня беспокоило то, что атака начиналась с неизвестного расстояния против невидимого врага. Мне казалось совершенно необходимым ранее атаки, перебежками приблизить наши линии к неприятелю и там их окопать. Андреев делать это решительно отказывался, моя же рота была во второй линии, и я никакой инициативы проявить не мог. С этими мыслями я шел в Здунково. Мне хотелось изложить Зыкову все эти соображения и упросить его не поднимать нас в атаку ночью, а обождать рассвета, когда и цель будет видна, и офицеры смогут уверенно увлечь за собой людей.

Зыкова я застал в страшном возбуждении. Он вполне ясно отдавал себе отчет в том, что ночная атака в данной обстановке является безумием. Он уже докладывал свои соображения командиру полка, и генерал Эттер умолял по телефону начальника дивизии если не отменить атаку, то изменить некоторые детали приказания, но генерал Оло-хов стоял на своем, в свою очередь ссылаясь на приказание свыше – ночная атака с занимаемой позиции в указанный приказом час.

Я побрел в свою роту.

Чтобы подготовить роту к атаке, нужно было обойти каждого бойца, каждую ячейку. Ячейки были широко разбросаны и отстояли между собой на много шагов. От свиставших пуль люди глубоко зарылись в землю, и приходилось подходить к самому краю ячейки, чтобы увидеть солдата, к которому обращалась речь. И вот началось бесконечное обхождение ячеек. Говорилось приблизительно следующее: в 9 часов вечера капитан Андреев даст свисток. По этому свистку подыматься и без шума, без криков, беглым шагом догонять 10-ю роту. Подтянуть котелки, чтобы не звенели. Винтовками не стучать. Всем держать направление на пожар (за неприятельской линией горел подожженный нашей артиллерией амбар). Если будут слышать мой голос или прапорщика Степанова, смыкаться к офицерам.

Была у меня еще одна забота. Волновал меня вопрос моих помощников, вопрос возможного заместителя. Мой младший офицер, доблестный В.В. Степанов, своим подсознанием как будто предчувствовал приближавшийся конец. Цвет лица у него был землистый, как у покойника… Мой ротный фельдфебель, подпрапорщик Серобаба, отправленный в Петербург, умирал там от чахотки…

И все же люди исполнили в эту ночь свой долг и беззаветно вышли из окопов на почти верную смерть. Такой доблестной, спаянной роты я уже более за всю войну не встречал. Не только был жив дух подготовки мирного времени, но и запасные, влитые в роту при мобилизации, за два месяца пребывания в ее рядах, успели слиться с ротой и впитать ее дух и дисциплину. Когда на следующий день подсчитали потери обоих рот, то убитыми и ранеными оказалось чуть ли не около 80 %. При такой пропорции сколько же могло остаться в ячейках и не пойти в бой? Разве что единицы… Исключительно темной ночью из ячеек, отстоявших друг от друга чуть не на десять шагов, о принуждении и речи быть не могло. Каждый был предоставлен своей совести. Каждый был волен выйти из ячейки или еще глубже в ней зарыться…

А как умирали!.. Наутро офицеры, обходя поле боя, были поражены видом этих рядов солдат, лежавших головами вперед и чуть что не равнявшихся, умирая… Значит, ни у кого не было попытки уйти назад. А ведь ночью это так просто и так легко!..

В назначенный час по свистку Андреева встали без команды и пошли бесшумно догонять 10-ю роту. Через несколько минут я уже шел рядом с Андреевым, а за нами два моих ефрейтора связи. При Андрееве связи не было. Он волновался, почему не видно 12-й роты. Зная, что они идут за мной, я оборачиваюсь, чтобы ему их показать, и тут только замечаю, что пожар нас освещает вовсю и что ни о какой неожиданности штыкового удара при таком освещении и речи быть не может. Не успел я высказать мою мысль Андрееву, как со страшным свистом проносится кругом нас ураган пуль. Мы обнаружены, и по нам открыт сильнейший ружейный и пулеметный огонь. Мы освещены заревом пожара, нам оно в то же время слепит глаза и делает темноту ночи еще более черной и еще более зловещей. А кругом настоящий фейерверк. Синими огоньками рвутся бесчисленные австрийские пристрелочные пули. Андреев падает вперед, на грудь, убитый наповал пулей в лоб. Вслед за ним падают убитыми почти одновременно оба чина моей связи. Идущие по сторонам ряды редеют. Люди один за другим валятся на землю. Освещенным пожаром фигурам кричу – смыкайся ко мне – но кругом уже никого нет. По звуку выстрелов чувствую, что мы дошли до самой цели, что до неприятельских линий остается каких-нибудь шагов 20… И в голове вихрем проносится мысль, что же делать… идти вперед… одному… значит попасть в плен… ложиться же на таком расстоянии от неприятеля, да еще будучи освещенным, это значит наверняка быть пристреленным… И в это время удар как бы палкой по плечу разрешил, казалось, неразрешимый вопрос. Удар был настолько сильный и неожиданный, что, выпуская винтовку из рук, я чуть не через голову полетел на землю. Первая мысль – контузия. Хочу начать окапываться, правая рука не повинуется. Левой же ничего не выходит, земля не поддается. Поблизости никого, а в шагах десяти на фоне пожара легко различаю силуэты двух солдат… Один стреляет в нашем направлении стоя, другой как будто бы с колена. Слышу, как они между собой переговариваются, но не понимаю, на каком языке. Я еще не знал тогда, что перед нами были венгры.

Нужно отползти назад, но рука мешает движению. Хочу левой рукой поддержать правую и дотрагиваюсь до чего-то сырого, липкого, покрывающего кисть руки. Из рукава шинели текла кровь, и мне стало ясно, что я ранен. Насколько перед ранением мысль моя работала логично, настолько теперь мною овладела прострация. Я встал во весь рост, отстегнул пояс, перекинул его с пристегнутым револьвером и полевой сумкой через здоровое плечо и спокойно тихим шагом пошел назад. Нервы мои были в это время атрофированы, и все мне было совершенно безразлично. Что я тогда был прекрасно видимой целью, единственной двигавшейся по полю человеческой фигурой, это я прекрасно сознавал. Пули свистали кругом, но мне это было совершенно все равно. Волею Божией ни одна из них меня не тронула. В.В. Степанов шел сзади меня, и как он упал, я не видел. На следующий день он умер».

А вот что писал, уже много лет спустя, об этом самом деле бывший командир Семеновского полка отставной генерал-лейтенант И.С. Эттер:

«Ночная атака 11 октября завершилась успехом. На следующее утро неприятель отошел по всей линии, но успех был куплен слишком дорогой ценой. Телефонные переговоры с очень от нас отдаленным штабом дивизии не прекращались в течение двух дней, причем мы упорно отмечали опасность штурмовать в лоб, без артиллерийской подготовки, сильно укрепленную позицию. В ответ получили только требование двигаться вперед и взять высоту.

Приказание начать атаку я решился отдать только тогда, когда получил категорическое обещание начальника дивизии, что одновременно с нами поднимется и двинется соседний нам Преображенский полк. Но этого не случилось. Кроме нас, никто не двинулся, и только впоследствии мне стало известно, что преображенцам было разрешено не атаковать. К сожалению, в этот первый период войны, при безостановочном наступлении, мы не устанавливали прямой связи с соседними частями.

О том, что отмена атаки нас не коснулась, преображенцы, очевидно, не знали, так как в изданной недавно одним из офицеров брошюре сказано, что семеновцы по собственной инициативе произвели ночную атаку и понесли жестокие потери.

До сих пор, по прошествии 21 года, не могу без ужаса вспомнить, как в эти грозные дни мы без настоящей необходимости пожертвовали столькими драгоценными жизнями семеновцев, но вместе с тем сохранилось чувство восхищения и неописуемой гордости за полк, за тех героев, которые с беззаветным самоотвержением шли на верную смерть за царя, за родину».

То, что написал здесь И.С. Эттер, делает честь его мягкому сердцу (не могу без ужаса вспомнить и т. д.), но отнюдь не его военным талантам к распорядительности. Атака 11 октября успехом не завершилась по той простой причине, что ни один из атаковавших до противника не дошел. С позиции венгры действительно ушли, но на другой день после атаки. Отход их был предрешен до нашей атаки и вызван был неудачей соседней австрийской дивизии на Новоалександрийской переправе. Как могло выйти, чтобы из предполагавшейся бригады пошло в атаку две роты? И как, два дня ведя переговоры со штабом дивизии, не найти было времени сговориться с соседями преображенцами, которым было «разрешено не атаковать»? Быть может, некого было послать? А что же делал штаб в 16 человек?

И если через 21 год, будучи в спокойном состоянии и сидя у себя дома, И.С. Эттер мог писать такие военные несуразности, то что же делал он тогда, на месте, когда решения нужно было принимать мгновенно и когда от этих решений зависела жизнь сотен людей.

Сдав полк в июле 1915 года, И.С. Эттер уехал к себе в имение в Финляндию, где и провел остаток войны и революцию. Там же он и умер, в глубокой старости, за два года до начала Второй германской войны.