Текст книги "Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917"

Как только началась наша подготовка, немцы замолчали; ни одного выстрела.

Часов в девять утра я собрал унтер-офицеров, и мы все отправились в первую линию. Долго стояли и смотрели в перископы, рассчитывая и примеряя, как мы пойдем. Старались найти какие-нибудь ложбинки, лощинки, складочки, чтобы без особенных потерь пройти хоть часть пути. Но ничего этого не было. Сразу у наших окопов местность слегка понижалась, так что при самом выходе образовалось подобие «мертвого пространства» – для нас это было как раз «живое» пространство – шагов в 50 ширины, дальше бугорок и ровное, как скатерть, поле, а впереди, где немецкие линии, от нашей стрельбы густое облако пыли, так что ничего разобрать нельзя.

В двенадцать часов привезли для чинов обед. Мне, как полагалось, налили котелок, и я стал подсаживаться к разным взводам. Главное – мне хотелось, как говорится, «померить температуру»… Что они думают… Пойдут или не пойдут… И если пойдут, то как? Только сделают вид или пойдут по-настоящему, от сердца… Ведь, по существу, никаких мер принуждения не было. Подгонять людей в атаку, сзади, из своих же пулеметов, в наше время было как-то не принято…

Я говорил в деловых тонах, как мы должны идти, по каким ходам войти во вторую линию, по каким в первую, как выходить в поле, как держаться ближе к начальству, кто кого замещает и т. д.

Отвечали тоже по-деловому. Иногда шутили, иногда смеялись…

Температура казалась нормальная, а что у них на душе делалось, понять было нелегко… Раз мы, офицеры, громко своих мыслей не высказывали, то они тем более, в особенности начальству.

Все-таки после этих разговоров на сердце стало много легче. Как-то неуловимо ощущалось, что, несмотря на три года войны и усталость, и четыре раза переменившийся состав, и огромную нехватку офицеров, существует еще это чувство плеча, взаимной связи, доверия, боевого товарищества, этой основы всякого хорошего войска…

Хоть, может быть, на донышке, но был еще порох в пороховницах…

Живучи хорошие, старые полки… Был у них какой-то «грибок», который ничем не вытравишь…

И если бы только один успех, и опять все было бы забыто и опять полк был бы не хуже, чем в 14-м году!

Часа в три дня я со «связью» (связью назывались особые чины, по одному от каждого взвода, при ротном командире неотлучно, исполняли адъютантские обязанности, в бою телохранителей) опять отправился в первую линию.

Подготовка шла на полный ход. Немецкие окопы были под обстрелом уже 9 часов непрерывно. В это время в первую линию по какому-то делу из штаба пришел полковой адъютант Всеволод Зайцев. Стали мы вместе смотреть вперед, и он по неосторожности высунул голову. Только что я хотел ему сказать, чтобы он этого не делал, как «бамм» – траншейное орудие бьет прямо в бруствер над нашими головами. Мы только успели нырнуть.

Это был плохой знак. При настоящей «подготовке» после девяти часов пальбы люди в обстреливаемых окопах, уже полуразвалившихся, те, кто еще цел, должны по-настоящему переставать понимать, где правая и где левая сторона, где верх и где низ… А у них наблюдают за противником, как ни в чем не бывало, и наблюдают неплохо.

В пять часов пошел в штаб полка. Он помещался недалеко в тылу, на пригорке, в широкой землянке. П.Э. Тилло, по своему обыкновению, лежал на бурке и курил. Тут же, полувысунувшись, стоял знакомый офицер 1-й бригады и по телефону не переставая командовал своей батарее очереди. Наблюдатель их сидел в нашей первой линии. По внешности в штабе все было спокойно, но чувствовалось, что и им не по себе.

Часов около шести вечера случилось неожиданное происшествие. Роли переменились. Без особого предупреждения немцы открыли по передовому участку, кажется, Гренадерского полка правее нас такой артиллерийский огонь, что даже было страшно.

На участке батальона сосредоточили огонь тяжелые батареи. От нас все это место казалось сплошным столбом черной земли двухсаженной высоты. Продолжалось это минут сорок. Передавали потом, что за это время батальон потерял до 30 % состава и для атаки был заменен другим.

После визита в штаб полка я пошел опять в роту. Скоро стало смеркаться, и привезли ужин.

Вот тут бы дать чинам по чарке водки и сказать приличное случаю слово! Но при нашем «сухом режиме» об этом нечего было и мечтать.

Позвал Смурова и вручил ему конверт.

– Вот, Александр Николаевич, если со мной сегодня ночью что-нибудь случится, то ты мой ящик, наверное, повезешь в Петербург… Это письмо передай моей жене и расскажи ей все, как было. Вообще, в случае чего она тебе всегда поможет… А теперь поцелуемся, пожелай нам победы, а мне Георгиевский крест!

– Желаю вам, вашсбродие, легкую рану, тогда опять на Фонтанку поедем!

И тут случилась вещь, в которую трудно поверить. Но тем не менее все именно так и было.

В этих моих писаниях кое-где я мог свободно напутать. Мог наврать в описании нашего расположения или в количестве орудий. Но такие вещи не забываются, и все, что за этим произошло, теперь, через 24 года, я помню также ясно и отчетливо, как если бы это случилось вчера.

Начавшаяся в шесть часов утра и продолжавшаяся беспрерывно целый день наша артиллерийская подготовка на фронте двух атаковавших дивизий, в девять часов вечера 6 сентября 1916 года, за семь часов до срока атаки, вдруг совершенно неожиданно прекратилась.

Первые минуты мы не могли понять, в чем дело. Отменена атака? Стали звонить в штаб полка. Там тоже ничего не понимают. Передают, что неожиданно артиллерия получила приказание прекратить огонь.

Через несколько времени из штаба дивизии объяснили, что прекратили стрельбу потому, что за темнотой нельзя «вести наблюдение за попаданием» и что при таких условиях «не стоит тратить снарядов»…

Веселый разговор!

А жизни наши при таких условиях тратить стоит?

И вздор это все. Отговорки для институток младшего возраста… Всякий военный званием выше ефрейтора знает, что в позиционной войне порядочная артиллерия, а наша была отличная, имеет все главные пункты у неприятеля пристреленными заранее и все данные записанными. Как же немцы стреляли по ночам?..

Да и как можно вести наблюдения за попаданиями, когда сразу палит 60 пушек, и над всей линией противника широченное облако пыли, так что не то что отдельных попаданий, а вообще ничего не видно.

Наконец, если артиллерия для подготовки атаки стала на новые места и прежние данные больше не годны, так начни пристрелку одним-двумя орудиями за полчаса до подготовки, а потом и жарь с найденным прицелом хоть целую неделю…

Для нас, атакующих, все это обозначало вот что.

Теперь немцы твердо знают час атаки, конечно, на рассвете. Что все повреждения, хоть бы и самые маленькие, они за ночь починят… Что если нашим пушкарям случайно посчастливилось подбить два-три пулемета, то на их места они поставят десять…

А самое главное, что те их войска, которые как-никак сидели под обстрелом 15 часов, просто будут отведены в тыл, а на их место из резерва поставят свеженькие, которые и встретят нас подобающим образом!

К чему же тогда вся эта, с позволения сказать, «подготовка»? Лучше было бы уже совсем без нее… Тогда у нас остался бы, по крайней мере, шанс внезапности…

А так вышла не подготовка нашей атаки, а предупреждение врагу!

В роте не знали, что думать. Меня поминутно спрашивали:

– Вашесбродие, почему наша артиллерия не стреляет?

Что мне было отвечать?

– Не знаю, – говорил, – может быть, так нужно!

Некоторые солдаты из молодых, может быть, и не соображали, в чем дело, но унтера и старые боевые солдаты, разумеется, понимали, чем это для нас всех пахнет. Потом мне говорили, что прекратили огонь потому, что артиллеристы ночью вспышками боялись выдать свое расположение. Но этому я не верю.

Мы, все офицеры, были возмущены и разозлены до последней крайности. Я сидел в это время в роте, но потом мне, уже в Петербурге, рассказывали, что в землянке командира 1-го батальона собрались офицеры и раздавались голоса, что при таких распоряжениях мы отказываемся вести за собой наших людей, без тени надежды на успех и на верную гибель.

Кто-то из молодежи предложил, чтобы нас не заподозрили, что мы спасаем наши шкуры, выйти цепью, 20 человек офицеров, и пойти в атаку, но одним…

Говорили, что во время этого бурного «заседания» командир 1-го батальона Н.К. Эссен будто бы долго молчал, попыхивая сигарой, и в заключение, как всегда довольно монотонно, сказал:

– Все это ерунда! Если мы пойдем одни, по нам немцы стрелять не будут, и придем мы прямой дорогой в плен. Семеновские офицеры не могут отказываться идти в атаку. Хорошенькую страничку впишем в полковую 200-летнюю историю… Неисполнение боевого приказа… Петр в гробу перевернется… Идти нужно с солдатами и умирать нужно с ними… Как это всегда делалось. А кто это устраивает, пусть их судит Бог и военная коллегия…

В конце концов решили никаких коллективных выступлений не предпринимать, а идти, а там что Бог даст.

Через час по телефону передали, что, нисходя к просьбам атакующих, артиллерии разрешено через каждую минуту, поорудийно, выпускать по одной шрапнели, дабы мешать немцам чинить разбитую проволоку.

Далась им эта проволока!

Как оказалось потом, немцы чинить проволоку и не думали, а просто выкатили на катушках буты новой проволоки, даже не выходя из окопов, и к утру их заграждение стояло, как новенькое.

Пишу я это все вовсе не с непременной и единственной целью критиковать наше тогдашнее высшее начальство. Бог с ним! Среди этого начальства были, несомненно, люди и достойные, и знающие… Наконец, вполне возможно, что у них были причины и соображения, которых мы, строевые офицеры, не знали. На войне это так часто случается… Целью этого описания является не критика, а желание рассказать будущим семеновцам, в каких условиях и каким неравным оружием их отцам приходилось иногда сражаться…

В 12-й роте все, кому разрешалось, в десять часов залегли спать. Наутро нужно было набраться бодрости.

Я тоже пошел в свой блиндаж, приказал дежурной «связи» разбудить меня в 3 часа, помолился Богу, лег и заснул.

В три часа ночи я проснулся сам и вылез из блиндажа. Было довольно прохладно. Ночь была звездная и лунная.

Наши продолжали свою стрельбу «по минутам».

С немецкой стороны слышался еле внятный шум земляных работ и более явственно – удары деревянных молотков.

Людей я не велел будить до самого последнего срока. Ничего нет хуже, как лишнее время, без дела томиться зря.

Сам я себя чувствовал совершенно как перед серьезным экзаменом, когда предмет знаешь плохо.

В три с половиной часа рота была на ногах. Одеты в шинели, но без ранцев. На головах фуражки. Металлических шлемов мы в Великую войну еще не знали.

Я тоже был в шинели. На шее бинокль, а на поясе полевая сумка и револьвер. Шашки большинство из нас носили на войне только при представлениях начальству. Очень уж они были неудобны. Ни сесть, ни лечь быстро нельзя. На ходьбе попадают между ногами. Вообще для пехоты устарелое оружие. Некоторые офицеры носили на поясах солдатские малые лопатки…

В руках у меня была палка, артистически вырезанная одним из чинов 1-го взвода и подаренная мне в обмен на сотню «семеновских» папирос.

Без десяти минут четыре мы выстроились.

Часы накануне у всех офицеров и унтер-офицеров были выверены по минуте.

В 3 часа 55 минут обе полуроты были построены головами у ходов сообщения, которые вели во вторую параллель. Ходы очень извилистые и узкие, так что идти можно только цепочкой, в одну шеренгу; отстояли они друг от друга шагов на пятьдесят.

В голове 2-й полуроты встал фельдфебель Ермолов, в голове 1-й, с четырьмя людьми связи, встал я. Сразу же за мной шел мой старший связист, младший унтер-офицер Комаров, большой молодчина, по довоенной жизни развитой петербургский рабочий и отъявленный эсер. Впрочем, на политические темы мы с ним не разговаривали.

Стрелка на ручных часах со светящимся циферблатом показывает без трех минут четыре, без двух минут… Время ползет необычайно медленно.

Наконец – 4. Тихо.

Еще минута – и вся немецкая линия затрещала. Поехало!

В это же мгновение их артиллерия стала бешено крыть по нам шрапнелью и гранатами.

Мы все сняли фуражки, перекрестились и быстрым шагом стали вытягиваться в ход сообщения.

По прямой линии до 2-й параллели было около 100 шагов. Но по извилистым ходам (нарочно так рылись, чтобы их нельзя было продольно простреливать с фронта) было всех 300.

Только что вышли – начались потери. Перешагнули через свалившихся и быстро пришли во 2-ю параллель. Там пусто. Значит, 8-я рота, как полагалось, вышла. Не задерживаясь, беглым шагом идем дальше…

На полпути из 2-й параллели в первую линию видим – что-то неладно. В узких ходах, где, чтобы разойтись, один должен распластаться у стенки, чинов попадается все больше и больше… Вид обалделый. Многие уже без винтовок. Плохой знак.

– Почему здесь? Какой роты?

– Отбились… 8-й…

Стрельба по нам еще усиливается. Два или три прямых попадания прямо в ходы… Стенки обваливаются, ходы начинают мелеть…

Еще через десятка два шагов начинают попадаться на дне лежащие люди. Сначала в один слой, потом в два слоя.

Тут и убитые, и раненые, и просто бросившиеся от страха ничком на землю… Таких, пожалуй, больше всего. Идем по живым людям, как по мостовой. Топчем их без жалости. Поднимается злоба. Скоро и по телам нельзя идти.

Шагов за тридцать до выхода в первую линию из людей затор. Сбились в кучу, как бараны. Ход забит окончательно. Что делать? Начинаем бешено вопить:

– Вперед, сволочи! Вперед, мерзавцы! Вперед, так вашу та-так! Вперед!

Колотим задних прикладами, в шеи, в спины…

Ничего не помогает. Пробка из обезумевших, потерявших голову людей.

8-я рота и до первой линии не дошла.

На войне ей вообще не везло, а тут еще перед самой атакой рота оказалась без офицера. Овцы без пастыря. Повел фельдфебель и не довел.

Настал «психологический момент». Стало совершенно ясно, что ежели мы под таким дьявольским огнем минутки две еще задержимся, то мы тут так и останемся и из окопов вообще не выйдем.

Порыв не терпит перерыва – это нам долбили еще в военном училище.

Говорю Комарову:

– Послушай, надо вылезать и идти поверху!

– Да не иначе как так, вашесбродие!

– Ну, Господи, благослови! Подсади меня!

Вылез я наверх, пробежал немножко вперед, повернулся спиной к немцам и стал, что было сил диким голосом вопить:

– 12-я, выходи! 12-я, ко мне!

В числе вещей, которые я привез из Петербурга, был у меня свисток-сирена, с на редкость пронзительным и противным звуком. Других таких в полку не было. Еще на занятиях в резерве я приучил к нему роту. Один протяжный свисток – значило: «внимание». Два коротких – «вызов начальников». Три коротких – «вся рота ко мне».

Вперемежку с криками стал махать палкой и свистеть: раз-два-три… раз-два-три…

Еще раза два крикнул, свистнул и вижу: показывается голова фельдфебеля Ермолова, взводного Камкова, выскакивает один, другой, третий… Кучка здесь, кучка там… Наконец повалили… выскочила вся рота…

В написанном виде это довольно длинно. На самом деле все заняло не больше минуты. Ко мне подскочил Комаров:

– Вашесбродие, не стойте так, бегите, убьют!

Точно не все равно было: стоять или бежать.

Весь воздух кругом выл и свистел. Как сейчас помню, один подлый осколок пропел около самого левого уха. Но в эту секунду мне совершенно было все равно, убьют или нет.

Никакого «упоения в бою и бездны мрачной на краю» я, разумеется, не испытывал. Но то, что мои люди, как говорил державный основатель, «на тысячи смертей устремляясь», по моему голосу за мной пошли, и как пошли, и я знал уже, что и дальше пойдут, доставило мне тогда ощущение самого острого счастья. Это была одна из счастливейших минут моей жизни.

Когда я понял, что кончено, пошли, я повернулся и рысцой побежал к первой линии.

Прежде чем прыгать с саженной высоты в окоп, я на мгновение задержался. В голове промелькнула фигура солдата, вот так же соскочившего и напоровшегося на штык.

Наклонился над окопом и крикнул:

– Пригни штыки!

Снизу ответили:

– Прыгайте!

И четыре руки протянулись, чтобы меня схватить. Прыгнул и почувствовал, что по левой ноге, под животом, меня словно сильно хватили поленом. Боли никакой, только тупой удар. И я как куль упал на руки двух солдат.

– Вашебродие, что с вами?

– Кажется, ранен.

Меня проволокли шага три и положили в маленький открытый блиндаж под бруствером.

В первой линии, помню, было мало людей. Несколько унтер-офицеров, несколько дошедших чинов 8-й роты…

Из офицеров Н.К. Эссен, с неизбежной сигарой… Командующий Е. В. ротой Родриг Бистром. В узком окопе места было настолько достаточно, что когда вся моя славная 12-я спустилась вниз, особенной каши не получилось.

Всем распоряжался почему-то старший пулеметчик барон Типольт, бывший мой вольноопределяющийся, во втором воплощении – помощник статс-секретаря Сената, а тогда капитан и один из доблестнейших наших офицеров.

– 12-я, разберись по взводам!

В противоположность многим раненым, я еще продолжал испытывать сильное возбуждение и большой нервный подъем.

Представилась висевшая в корпусе картина, как Павловский полк идет в атаку и несет на ружьях раненого командира Мазовского.

Я ухватил пробегавшего Типольта за сапог и со слезами в голосе стал ему доказывать, что самое лучшее будет, если 12-я рота понесет меня сейчас вперед на ружейных стволах, как под Прейсиш-Эйлау.

После весьма острых переживаний было в этом, конечно, немножко и истерики.

В мирное время не очень, но в боях Саша Типольт был трезвый человек.

– Не валяй дурака! Какой тут тебе к черту (Саша выразился сильнее) Прейсиш-Эйлау! Сколько народу из-за тебя зря перебьют… Всех, кто тебя тащить будет… Лежи тут и не разговаривай! – И опять закричал: – Ротный командир ранен. Фельдфебель, прими роту! 12-я, приготовиться! 12-я, вперед! Ермолов, веди!

И опять наши молодцы выскочили как один.

Больше моей доблестной 12-й мне видеть не довелось.

И таких людей посылали в такие глупые, жалкие, бессмысленные атаки!

IV. Отвоевали

Еще до выхода роты ко мне подбежал какой-то чужой ротный фельдшер с сумкой через плечо и стал меня перевязывать. Крови было очень много. Вся задняя пола шинели и левая штанина были хоть выжми. В левый сапог натекло по крайней мере полстакана.

Поднялось солнце и начало припекать. В шинели стало жарко. Стоя около меня на коленях, добросовестный фельдшер старался изо всех сил. Так старался, что пот с носа капал мне в рану. Но, затянув мне ногу на совесть, он свое дело сделал, кровотечение остановил.

О том, чтобы отправляться в тыл на перевязочный пункт, нечего было и думать. Артиллерийская стрельба была такая, что без особой нужды умнее было лежать на месте.

В своей норке я пролежал часов шесть, в состоянии полусознательном. Иногда засыпал по-настоящему.

Часов около одиннадцати стрельба настолько стихла, что можно было уже трогаться. Дали мне трех носильщиков. Но из носилок ничего не вышло. Ходы были настолько узки и извилисты, что нести было невозможно. Долго мы бились и наконец. придумали такой способ: впереди пошел один, за ним, охватив его руками за шею, на одной ноге запрыгал я, сзади меня пошел второй и обеими руками держал меня за кушак, когда нужно приподымая на воздух. С носилочными палками на плече замыкал шествие третий.

Когда приходилось преодолевать небольшие препятствия, тела убитых или пустые патронные ящики, я брал онемевшую ногу двумя руками и переставлял ее. Затем ковылял дальше.

Расстояние километра в три до полкового перевязочного пункта мы брели таким образом часов шесть. Поползем немножко, посидим, затем ползем дальше.

Часа в два дня неожиданно поднялась опять немецкая стрельба, и серьезная. Меня опять положили в пустой блиндажик, а носильщики стали выглядывать. Вдруг один говорит:

– Вашесбродие! Преображенцы идут. Это по ним жарят. А идут здорово!

– Ну-ка, поднимите меня!

Меня подняли, и я увидел на редкость красивую картину.

В батальонной колонне с разомкнутыми рядами, в ногу, с офицерами на местах, поверху, прыгая через окопы и опять попадая в ногу, шел 2-й батальон Преображенского полка. Шел как на учение. Люди валились десятками, остальные смыкались и держали равнение и ногу. Правда, для ружейного и пулеметного огня было еще слишком далеко, но и под серьезной артиллерийской пальбой только исключительно хорошая воинская часть была способна так идти.

Впереди батальона на уставной дистанции шел небольшого роста крепкий полковник, с темной бородкой, Кутепов. За ним шел адъютант, мой петербургский знакомый Володя Дейтрих. Шли прямо на нас. Время от времени Кутепов на ходу поворачивался и подгонял: «Левой, левой!»

Похоже это было не на поле сражения, а на учебное поле в лагерях под Красным Селом. Зрелище было импозантное.

Увидев чинов в неположенном месте, кутеповское сердце не вынесло беспорядка. Он нагнулся над окопом и грозно спросил моих носильщиков:

– Вы кто такие и что вы здесь делаете?

Те вытянулись и отрапортовали:

– Носильщики Семеновского полка. Несем раненого капитана Макарова!

Тут он меня увидел, полуотвернувшись, сунул руку и отрывисто бросил:

– Ах, это вы! Ну, поправляйтесь!

Выскочил наверх, на ходу «поймал ногу» и опять стал подсчитывать:

– Левой, левой!

Через наши головы запрыгали молодцы-преображенцы.

На то, что Кутепов, хотя мы и довольно хорошо знали друг друга, был со мной так мало любезен, я не обижался. Вид у меня был жалкий. Физиономия бледная, измазанная землей, весь в крови… У всех есть нервы. Идя в бой, нельзя оплакивать убитых и сюсюкать над ранеными. Сам заряд потеряешь. Раненые в бою – отыгранная карта. Чем меньше на них смотреть, тем лучше. Может быть, это жестоко, но это правило. Доведись нам поменяться ролями, я бы сделал совершенно то же самое.

В блиндаже мы сидели около часа. Наконец стрельба опять стала стихать, и мы тем же порядком двинулись дальше.

Часам к пяти ходы сообщения наконец кончились. Я взобрался на носилки и первый раз за много часов почувствовал себя удобно. Продвижение вперед тоже пошло много быстрее.

Уже в виду перевязочного пункта на нас четверых «напал» немецкий аэроплан. Говорю «на нас», потому что кругом, насколько можно было видеть, решительно никаких других «военных» целей не было. Голое поле. Вдалеке была видна большая палатка перевязочного пункта с громадным флагом Красного Креста. Ее, нужно отдать ему справедливость, летчик не трогал. Но нас форменным образом атаковал. Довольно медленно, на высоте 10-этажного дома, так что в машине можно было свободно различить две фигуры, он пролетал над нами несколько раз… Пролетит и опять вернется, все время самым неприятным образом поливая нас из пулемета. В это время немцы пускали еще с аэропланов свинцовые стрелы, стрелы дюйма в четыре, а на другом конце приспособление вроде пропеллера. Эти стрелы давали ужасные раны. Такие стрелы я несколько раз держал в руках. Дьявольское оружие…

Носильщики мои засуетились. Я им велел опустить меня на землю и ложиться самим. Аэроплан еще немножко за нами поохотился и наконец улетел. Скоро мы подошли к перевязочному пункту.

Около палатки на носилках лежало человек двадцать раненых. Поодаль, накрытые шинелями, на земле несколько мертвых.

Внутри палатки, засучив рукава, в белых измазанных кровью халатах, спокойно, но необычайно быстро и ловко, работали четверо наших докторов.

Меня внесли внутрь. Первым подошел ко мне отец Александр Архангельский, в эпитрахили и с крестом. Благословил и дал поцеловать крест. В это время освободился мой приятель доктор Георгиевский. Полил руки спиртом и подошел ко мне.

– Ну, покажи, что у тебя?

С меня стащили все, что полагалось, и Георгиевский стал щупать, давить и ковырять.

– Ну, кость не задета… Пальцами можешь шевелить?

Оказалось, что могу.

– Попало удачно… На дюйм выше было бы скверно. Рана пулевая… входное отверстие уже затянулось, а выходное – довольно глубокая ямка, шириной в пятак… Температура небольшая, 38,2. Плохо, что ты так долго на земле лежал, но что много крови вышло, это очень хорошо… Она все промыла. Переверните его!

Санитары меня ловко перевернули.

– Ну, теперь держись!

Георгиевский наклонился и из пробирки стал наливать мне йод в рану, как в рюмку. Ощущение было щекочущего ожога, так что захотелось и плакать, и смеяться. После этого, для бодрости, он дал мне стакан разбавленного спирта. Хватил его одним духом, да на пустой желудок, и палатка с докторами и фельдшерами и еще с чем-то странным, черным, чего я сразу не заметил, заходила у меня ходуном.

Через несколько минут, всмотревшись, я почти убедился, что черная фигура не призрак, а пожилая, очень строгого и важного вида женщина, с золотым крестом на груди, вся в черном и в огромной черной косынке. В дальнем углу палатки огромными ножницами она методически резала большие куски марли.

Я поймал за халат проходившего мимо доктора Васильева, притянул его ближе и шепотом спросил:

– Мне мерещится или это действительно так? Что это за ангел смерти и что она у вас здесь делает?

Васильев наклонился вплотную к уху и зашептал:

– Это настоятельница Кауфманской общины сестер милосердия, знаменитая баронесса Икскуль. Приехала получать очередную Георгиевскую медаль. Работает на передовом пункте под действительным артиллерийским огнем.

– Да ведь огня нет, ни действительного, ни недействительного!

– Огонь мог быть. Напишем, что был.

– Ну а вам, докторам, что же нужно тогда дать, офицерские Георгиевские кресты на шею?

– Мы другое дело… мы люди маленькие…

Теперь я понял, почему баронессу так панически боялись все петербургские девицы, превратившиеся на время войны в кауфманских сестер. Если мне, ротному командиру, было жутко на нее смотреть, то как же им, бедненьким…

В отверстии палатки показалась широкая улыбающаяся физиономия Смурова. Я поманил его пальцем. Он подошел и зашептал:

– Вашесбродие, поздравляю. Вот и вышло, как я вам пожелал… Я уже и вещи все наши собрал. Тут недалеко в палатке вам все устроено…

Удивительных способностей человек был Л.Н. Смуров. Оказывается, он уже утром узнал, что я ранен и как ранен, и все приготовил.

Говорю ему:

– Радоваться, мой друг, еще преждевременно. Вот 11-й роты подпоручик Ватаци также в ногу ранен был. Все было благополучно. Привезли в Петербург, а на пятнадцатый день он помер!

– Ничего, вашесбродие! Бог милостив!

Скоро меня перенесли в отдельную палатку поблизости, где я, под морфием, заснул сладко и крепко.

На следующее утро, по поручению командира полка, ко мне пришел кто-то из офицеров полкового штаба пожелать мне выздоровления и рассказал подробности вчерашней атаки.

Об офицерских потерях мне уже накануне сообщил Смуров. Эти вести обыкновенно распространяются по полку с быстротой телеграфа.

Оказалось, что 2-я рота с двумя офицерами вышла из окопов в положенный срок. Быстро дошли до гребня, где четыре дня назад залегли преображенцы, и тут начались страшные потери. Тут был убит младший офицер Николай Шишков. Рота несколько раз поднималась, но идти дальше была не в состоянии. Огонь был слишком силен. Каждый, кто поднимался, тут же и валился. При одной из таких попыток встать шрапнельной пулей в голову был ранен ротный командир Николай Баженов. После того как он упал, рота еще раз попыталась подняться, но опять безуспешно. Постепенно все, кто остался жив, отползли назад. Потери были очень велики, до 40 человек с обоими офицерами.

В это время левее нас обнаружился успех у измайловцев, окопы которых были гораздо ближе к немцам, чем наши.

В их расположении был лесок, в форме сапога, и из этого леска они лихим штыковым ударом накоротке выбили немцев с передовой линии. Когда наша 12-я рота вышла из окопов, то молодец фельдфебель Ермолов сообразил, что идти прямо туда, где погибала 2-я рота, нет смысла, и, пользуясь маленьким мертвым пространством, которое мы накануне днем изучили, что было сил помчался с ротой на измайловский участок, где, по характеру криков и стрельбы, он понял, что происходит что-то для нас хорошее.

Измайловцы, с нашей 12-й ротой, под страшным огнем, сидели на завоеванном участке довольно долго. Около двух часов дня им на помощь был послан батальон преображенцев с Кутеповым. Как они шли, я описывал.

За абсолютную точность этой картины я не поручусь.

Во всяком случае, это то, что сохранила мне память из рассказов офицеров нашего штаба.

В 12-й роте потери были тяжелые. Человек до пятидесяти, из них около 15-и за те две минуты, пока мы перебегали из второй линии в первую.

Фельдфебель Ермолов за свои лихие действия был представлен к кресту сразу двух степеней и к производству в подпрапорщики. На роту дали 10 крестов. Довел бы роту я, золотую саблю, пожалуй, и мне дали бы.

После ухода офицера штаба меня стали приготовлять к отъезду. Проститься ни с кем нельзя было. Весь полк был на позиции. Ожидалась немецкая контратака, и все были в полной боевой готовности.

Меня начисто перевязали и надели мне на шею на шнурке «паспорт», то есть свидетельство о ранении. На продолговатом кусочке картона, против печатных обозначений, чернильным карандашом были поставлены: полк, рота, звание, имя, фамилия и краткое описание ранения. Внизу подпись врача и полковая печать.

С получением этого «паспорта» из-под власти строевого начальства я уходил и поступал в полное распоряжение властей санитарных.

Привезли мне и «перевозочные средства». Это были те средства, которыми перевозились раненые еще в Севастопольскую кампанию и много раньше: обыкновенная крестьянская телега с волынским крестьянином за шофера.

И нужно сказать, что если раненые не навалены туда кучей, а размещены, скажем, по два на телегу, то при хорошей погоде и при достаточном количестве подстилки, сена или соломы, и при условии, что не нужно торопиться, путешествовать так отнюдь не плохо. Много удобнее, чем во всяких санитарных фурах и автомобилях, где тебя швыряет из стороны в сторону, как утлый челн в мертвую зыбь. Главное – видишь куда едешь и как едешь, не говоря уже о воздухе.

В моей телеге я был один, а сена и соломы Смуров напихал туда в изобилии. Торопиться было некуда. До вечера мы должны были доплестись до Луцка, где мне надлежало самого себя сдать в госпиталь. Итак, путешествие было вовсе не неприятно. Рана почти не болела, возница старался не тряхнуть, а с шагавшим рядом Смуровым я знал, что ничего неприятного со мной случиться не может. Я спал, разговаривал, курил, опять засыпал, короче, чувствовал себя совсем недурно.

Через несколько часов видим у дороги большое каменное здание, на нем флаг Красного Креста. У ворот стоит солдат нашего полка. Смуров, который имел специальность быть знакомым со всеми денщиками всего полка, говорит: