Текст книги "Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917"

Нужно заметить, что вообще гвардейские «малые маневры» в период до и сразу после Японской войны были сплошной анекдот. Первые три-четыре дня войска занимались передвижениями, совершая переходы, иногда довольно утомительные. Все это была подготовка к последнему дню «генеральной атаки», которая с двух сторон, в определенный час начиналась и велась всегда на определенный и заранее всем известный пункт – царские экипажи, около которых разбивалась царская палатка. В последнюю минуту, вблизи этой палатки, стоя обыкновенно на пригорке, в самом центре сражения, с биноклем в руках, государь Николай II мог любоваться, как с двух противоположных сторон на него идут густые цепи рослых гвардейцев, готовясь к финальной сшибке. Приблизительно за 100 шагов до экипажей офицеры, размахивая шашками, с криком «ура!» увлекали свои войска в лаву, и люди, смыкаясь с начальником, самоотверженно бросались вперед. Очень увлекаться и набегать на царские экипажи со штыками наперевес, впрочем, тоже не рекомендовалось. В самый решительный момент, когда вот-вот произойдет свалка, царь подавал знак. Стоявшие рядом с ним два лейб-трубача конвоя подымали свои серебряные рожки, и раздавались мелодичные звуки «отбоя».

Войска останавливались как вкопанные, и маневр, к общей радости, был окончен. Минут двадцать занимал «разбор маневра», на который вызывались старшие начальники, а затем, никогда не позже двух часов дня, самое обеденное время, все большое начальство, включая командиров полков, шло закусывать в царскую палатку. Для прочих господ офицеров около палатки, на траве, расстилались скатерти, на которых были расставлены тарелки с хлебом, ветчиной и холодным мясом и бутылки с пивом и вином. Чины питались из своих походных кухонь. В этот день холодным завтраком царь угощал больше 1500 офицеров.

Кстати сказать, разборами маневров не всегда все начальство оставалось довольно. Рассказывали, как один большой генерал был до глубины души возмущен тем, что по распоряжению какого-то рьяного генштабиста ему пришлось радикально изменить план наступления вверенных ему частей.

– Я каждый год, – сердился генерал, – вот уже пятнадцать лет наступаю с северной стороны на Большие Рюмки (было такое село), а теперь какой-то молокосос велит мне делать черт знает что!

Расходы собрания по малым маневрам обходились каждому из наших офицеров от 80 до 100 рублей, иначе говоря, одно месячное жалованье.

Для вящего разорения офицерской молодежи существовал еще один институт, так называемые «шакалы» – пережиток старинных маркитантов. С той разницей, что в старину у маркитантов можно было приобрести что-нибудь путное. В 1805 году, перед Шенграбенским сражением, капитан князь Андрей Болконский, забыв поесть, купил у маркитанта булку с сыром. Наши же шакалы держали в своих корзинах главным образом всякую ерунду: пастилу, шоколад, рахат-лукум и прочее. У каждого полка был свой «шакал». У нас был Петр, черноволосый бородатый мужик, очень похожий на Распутина. У соседей, преображенцев, подвизался его сын. Обыкновенная стоянка Петра в лагерях была на ступенях крыльца собрания, где он всегда торчал в обеденное время. Охотнее всего свой товар Петр отпускал «на запись», причем бывали случаи, когда офицеры должали ему до ста и больше рублей за лагерный сбор. Неукоснительно сопровождал он полк и на маневры. На офицерской распущенности за много лет «шакал» Петр нажил хорошие тысячи.

В собрании, в огромной книге каждому офицеру велся его личный счет всего того, что он съел и выпил. Кроме того, все общие расходы по «представительству» распределялись между всеми поровну. За обед, данный начальнику дивизии, с подпоручика, естественно, высчитывали столько же, сколько и с полковника. На этом основании теоретически все члены собрания пользовались одинаковым правом голоса. Писалось так, но выговаривалось иначе. В течение первого, да, пожалуй, и второго года службы молодой офицер никакого права голоса не имел. К нему присматривались. И если на «общем собрании» ему приходила несчастная мысль высказать свое мнение, очень многие поворачивались и начинали смотреть на него в упор, грустно и неодобрительно. После этого юноша обыкновенно терял нить мысли, конфузился, увядал и опускался на свое место. Считалось так, что голосовать он может, но подавать голос ему еще рано. Выходило немножко похоже на того начальника, который, распекая подчиненного, говорил: «Если вы, молодой человек, желаете со мной разговаривать, то потрудитесь молчать!»

В тургеневском рассказе «Бретер» имеется такая фраза: «Общество господ офицеров …го полка не отличалось от всякого другого общества. В числе их были хорошие и дурные, умные и пустые люди». В обществе наших офицеров совершенно дурных людей не было, но, как и всюду, были личности бледные и яркие, слабые и волевые. И совершенно естественно, что сильные характеры «задавали тон» и часто пользовались большим влиянием на молодежь, чем это полагалось бы им по чину. Когда такой «сильный характер» вступал в должность старшего полковника, все шло как по маслу.

В мое время «партий» между офицерами не было. Между богатыми и почти бедными, между знатными и незнатными, между вышедшими из Пажеского корпуса, из вольноопределяющихся бывших лицеистов и правоведов, из университета и из военных училищ не чувствовалось абсолютно никакой разницы. Авторитет приобретался исключительно личностью и ничем другим. Но существовало среди офицеров два течения, довольно резко выраженные. Одни стояли за «блеск», другие за «удешевление». На общих собраниях в зеленой гостиной зимнего собрания стоявшие за «блеск» садились направо, около рояля, а потому назывались «роялисты». Ратовавшие за удешевление располагались на левой стороне, около печки, почему и носили название «печники». Указать, по каким признакам происходило это разделение, совершенно невозможно. В «роялистах», наравне с состоятельными людьми, сидело немало относительных голоштанников и людей самого скромного происхождения, в то же время как в «печниках» состояло несколько домовладельцев и офицеров, вхожих в самые большие петербургские гостиные. Случалось, что из двух братьев один был «роялист», а другой «печник». По военному признаку их также нельзя было разделить. Лидер «роялистов» Лев Тимрот под Ломжей повел свой батальон в атаку и потерял обе руки. Столпы и опора «печников» Зыков и Лоде были убиты во главе своих полков. Из самых блестящих наших офицеров на войне паж Веселаго был ярый «печник», а юнкер Павловского училища Алексей Поливанов был столь же ревностный «роялист».

Как и всякое собрание, вести надлежащим образом общее собрание господ офицеров было не так просто. Состоя в старших полковниках, мягкий Н.Н. Тунцельман, между прочим, храбрый офицер, во главе своего полка потерявший ногу, иногда путался и мямлил. Зато его предшественники Баранов и Левстрем вели собрание артистически.

Общее собрание созывалось обыкновенно по накоплении материала и не реже раза в месяц, всегда после завтрака, в лагерях – после обеда, и о дне его объявлялось заранее в полковом приказе. Протокол решений общего собрания председатель представлял на утверждение командира полка, которое давалось автоматически. Курить во время общего собрания не разрешалось, звонка председателю не полагалось и аплодисменты или вообще какие-либо знаки одобрения или порицания не допускались.

Маленькая картинка «общего собрания». В зеленой гостиной рядами расставлены стулья. Когда все собрались и разместились, «роялисты» направо, «печники» налево, появляется Баранов с папкой «дел» и садится лицом к собранию, на диван перед столом. Рядом с ним усаживается председатель распорядительного комитета. Он же ведет протокол. Мертвая тишина. Баранов роется в папке и раскладывает свои дела по порядку. Наконец поднимает голову и говорит:

– Объявляю 8-е общее собрание открытым. У меня, господа, накопилось несколько дел, которые вам предлагается обсудить. Ко мне поступило прошение запасного унтер-офицера нашего полка Василия Гринчука, который находится в настоящее время в Петербурге, по его словам, в бедственном положении. Я не буду вам читать всего письма, но он пишет, что приехал сюда из Чернигова искать места, которое было ему обещано, но которое он не получил. Он просит ему помочь, а в крайнем случае, дать денег на билет обратно в Чернигов. Кто желает высказаться?

С «роялистской» стороны подымается рука.

– Капитан Павлов. Я считаю, что мы обязаны помогать нашим однополчанам, и мне кажется, что мы могли бы дать ему рублей двадцать пять.

Павлов садится. Подымается рука из кучки «печников».

– Поручик Гончаров.

Степан Гончаров, как всегда, говорит монотонно и тягуче, но дельно:

– Мне кажется, что прежде, чем давать ему деньги, нужно на него посмотреть и с ним поговорить. В какой он был роте и когда он ушел в запас? Может быть, есть люди, которые его помнят. Может быть, он пьяница, и все, что мы ему дадим, он пропьет в первом кабаке!

Из рядов «роялистов» раздается голос Касаткина:

– По-твоему, Степан, если человек выпивает, ему уже не нужно помогать? И курица пьет.

Голос председателя:

– Господа, прошу с места не говорить.

Один из видных «печников» подымает руку.

– Капитан Пронин. Я согласен с поручиком Гончаровым. Нельзя давать человеку деньги, не зная, что он из себя представляет. По-моему, его нужно вызвать и просить его ротного командира им заняться. Если он может и хочет поступить на службу, я предложил бы просить капитана Назимова, у которого все министры приятели (смех), заняться устройством его судьбы. Если ему есть нечего, пусть приходит в собрание. За столом, где сидят вестовые, его будут кормить. Если он хочет ехать домой, нужно купить ему билет и дать немножко денег на дорогу. И пусть на следующем собрании его ротный командир доложит, что было для него сделано. Но я, безусловно, против того, чтобы давать человеку большие деньги без того, чтобы им предварительно заняться.

Пронин садится на место.

– Кто еще желает высказаться?

Молчание.

– Тех, кто стоит за предложение капитана Павлова, прошу встать. Тех, кто согласен с мнением капитана Пронина, прошу сидеть.

Все сидят, даже «роялисты».

– Предложение капитана Пронина принято единогласно. Следующий вопрос, господа. Командир полка получил и передал мне для внесения на обсуждение общего собрания обращение сельского схода села Успенского, Даниловского уезда, Ярославской губернии. Сельский сход постановил соорудить у себя в селе памятник Александру II и собирает на это деньги. Он просит нас пожертвовать и добавляет, что на памятнике будут указаны имена всех жертвователей. Кто желает по этому поводу высказаться?

Сначала довольно продолжительное молчание, а затем в роялистской группе оживленные переговоры шепотом. Сразу подымаются две руки.

– Штабс-капитан князь Касаткин.

Встает Касаткин и, по обыкновению, с жаром начинает говорить о том, как много сделал для России царь-освободитель и как он всегда благосклонно относился к Семеновскому полку. В заключение предлагает пожертвовать на памятник 100 рублей.

Во время его речи в рядах оппозиции также перешептываются. Атмосфера явно начинает нагреваться. Поднимается и берет слово лидер печников А.С. Зыков.

– Мы, господа, только что имели удовольствие выслушать прекрасную, высокопатриотическую речь князя Касаткина-Ростовского. Все, что он говорил о заслугах императора Александра II, совершенно верно и не подлежит никакому сомнению. Я со своей стороны буду очень рад, если жители села Успенского поставят ему памятник. Но я позволю себе спросить вас, господа, при чем же тут мы, офицеры Семеновского полка? Было время, когда штабы гвардейских полков считали себя государственными учреждениями и как равные с равными сносились с Сенатом и с коллегиями. Но было это при Анне Иоанновне и при Елизавете Петровне. Сейчас мы воинская часть, и ничего больше. Сегодня в селе Успенском ставят памятник Александру II. Завтра в селе Высотском будет открываться библиотека и читальня имени Пушкина или Ломоносова, и нас тоже будут просить подписываться. Не забудьте, господа, что между нами немало людей с очень ограниченными средствами и что наше прямое дело не ставить памятники, а учить солдат.

Голос справа:

– Можно и то и другое.

Голос председателя:

– Прошу с места не говорить.

Зыков продолжает:

– Нет, нельзя и то и другое. Не забудьте, господа, что наш полк среди других полков гвардии справедливо считается одним из самых дорогих. И если мы станем считать себя обязанными помогать всем благим начинаниям в Российской империи, то у нас людям со скромным достатком скоро нельзя будет служить. Поэтому я предлагаю просьбу о пожертвовании отклонить и передать ее тому обществу или учреждению, к которому это может относиться. Разумеется, те из нас, кто настроен жертвенно, могут жертвовать, но пусть тогда эти пожертвования будут сделаны индивидуально, а не от имени полка.

Зыков садится на свое место. Сейчас же справа подымается рука. Значительно менее связно повторяются доводы Касаткина и подчеркивается, что для полкового престижа будет хорошо, что на памятнике будет стоять имя полка, и будет плохо, если преображенцы дадут, а мы нет. Оратору возражают слева. Оживленные дебаты продолжаются еще минут десять. Председатель Баранов, сам бывший «печник», невозмутимо слушает и наконец возвышает голос:

– Господа, – все мгновенно утихают, – мне кажется, что мы уже достаточно осветили вопрос и можно приступить к голосованию. Сначала мы решим, будем мы жертвовать или не будем. Если будет решено, что будем, вторым голосованием мы установим сумму. Прошу тех, кто считает, что жертвовать не нужно, – сидеть, тех же, кто стоит на пожертвование, – встать.

«Роялисты» поднимаются, но не все. Быстрый подсчет. Жертвователей оказывается 18 человек. Нежертвователей – 25.

– Просьбу о пожертвовании решено отклонить. Теперь, господа, председатель распорядительного комитета доложит вам о предстоящем праздновании полкового праздника.

Встает плотный Н.М. Лялин и деловитым голосом начинает свой доклад.

Вычеты на «полковой праздник», собственно на ужин в день полкового праздника, шли целый год, по 5 рублей в месяц с офицера, и к ноябрю достигали почтенной цифры в 2500 рублей. В старое время это были большие деньги. На них можно было построить небольшую дачку или купить домик на окраине города. На такие деньги многочисленная семья среднего достатка могла спокойно прожить в течение целого года. И эти деньги, при помощи цыганского хора, неаполитанских певцов, гитаристов, цимбалистов и разных других артистов господа офицеры Семеновского полка проедали и пропивали всего лишь в один вечер. Правда, этот вечер затягивался обыкновенно до 8–9 часов утра следующего дня.

В мое время празднование полкового праздника за стены собрания уже не выходило. Я поступил в полк в 1905 году, когда бушевала первая революция. К офицерам публика относилась несочувственно, и им приходилось держать ухо востро. Но, как рассказывали старожилы, в прежние, спокойные времена в ночь с 21 на 22 ноября старого стиля нашим офицерам и солдатам позволялось почти все. Существовал, например, обычай развозить офицеров по домам. Конечно, не по главным улицам, а в своем полковом районе. Брали музыкантов, которые к этому часу все были уже навеселе, и сажали их на извозчиков. За кучера садился офицер, конечно, без фуражки и в одном сюртуке. Другой в таком же виде вскакивал верхом на лошадь. Двое других изображали лихих пристяжек, гнули головы и рыли ногами снег. Двое офицеров становились на запятки. Музыканты начинали дуть в свои трубы, кто во что горазд. Кто марш, кто вальс, кто арию из оперы. В таком виде в девятом часу утра вереница саней ехала по Загородному проспекту, к большому удовольствию проходившей публики, которая махала шапками, поздравляла с праздником и от души хохотала.

Не могу сказать, чтобы такие лукулловские ужины и швырянье деньгами принимались всеми как должное. Среди «печников» было немало людей, которые такой порядок вещей определенно не одобряли. Помню, кажется, в 1907 году в какой-то полосе России, как это часто раньше бывало, случился неурожай. Газеты подняли кампанию, и была объявлена подписка на голодающих. Подоспело наше общее собрание. И вот на этом собрании поднялся трезвенник и аскет Степан Гончаров и произнес, наверное, заранее подготовленную – слишком она была хороша – речь на тему о том, что стыдно нам, русским людям, объедаться лангустами, седлом дикой козы и опиваться шампанским, в то время как в той же России другие русские люди едят траву и кору с деревьев. Речь произвела впечатление. Единогласно решили послать голодающим 2000 рублей. Но на остальные 500 ужин все-таки устроили, хотя сравнительно скромный.

Самыми приятными, веселыми и относительно скромными обедами бывали ежемесячные общие обеды в зимнем собрании. К ним обыкновенно приурочивались проводы уходивших, с поднесением им полкового жетона или подарка. На таких обедах, кроме своих офицеров и «старых семеновцев», о которых речь впереди, ни начальства, ни кого-то из посторонних не бывало. Председательствовал командир полка. Перед сладким разливали шампанское и командиру передавали или беленькую коробочку с жетоном, или футляр с серебряной стопкой, которая была традиционным подарком и на которой гравировалось имя уходившего и годы его службы. Удостоенный жетона или подарка уходивший, обыкновенно уже в чужой форме, часто в форме Генерального штаба, или в смокинге, занимал почетное место против командира. Наконец командир подымался, наступала мертвая тишина, и он начинал говорить. Говорилось всегда в одних и тех же тонах. Что вот, мол, сегодня из нашей тесной в дружной полковой семьи уходит хороший офицер и добрый товарищ такой-то, что все мы желаем ему счастья и успеха на той дороге, которую он себе избрал, и что все мы уверены, что куда бы ни закинула его судьба, своей духовной связи с полком он никогда не порвет и до конца жизни останется верным слугой своего отечества и достойным представителем своего родного полка. Засим, под звуки полкового марша, следовал акт вручения жетона или подарка и дружеские объятия.

Для командира, говорившего такие речи несколько раз в году, это было не так уже волнительно, но для уходившего момент был очень тяжелый. Переворачивалась страница его жизни, и почти всегда – самая радостная и светлая. Помню, как один молодой офицер, Борис Энгельгардт, после такой речи, как полагалось, поднялся, стал отвечать, но не выдержал, расплакался и убежал. Кстати скажу, что по объявлении войны он добровольно вернулся в полк, заработал Георгиевский крест и храбро сражался до тех пор, пока это было возможно.

Помню также, что после вручения мне жетона договорить до конца свою речь, много раз тщательно прорепетированную, стоило мне большого труда. Перед самыми моими проводами со мною случилась маленькая неприятность. Перед тем я уже несколько месяцев носил статское платье, и с повязыванием обыкновенных длинных галстуков все шло благополучно. Но галстуков-бабочек, которые полагались при смокинге, мне носить еще не доводилось. Надеваю я новый смокинг, начинаю повязывать черный тоненький галстук, стараюсь и так и этак, ничего не выходит. Получается узел, а нужен бант. На беду, дома, кроме горничной Дуняши, никого не было. Я к ней. Бились мы, бились, оба вспотели, но завязать так и не сумели. А время уже без четверти семь, а обед назначен в семь и опаздывать, да еще юбиляру, неприлично. Я решил ехать без галстука, положив его в карман.

Приезжаю в собрание и так и вхожу. По счастью, одним из первых офицеров, которого я встретил, был Федя Сиверс, который часто ездил за границу и для которого в штатском туалете секретов не было. Через полминуты у меня под подбородком красовалась самая классическая, черная шелковая бабочка.

Когда обед был кончен, все вставали и уходили в другие комнаты. В это время в столовой спешно готовились к следующему акту – «сидению». Уходила духовая музыка и появлялся наш маленький и довольно стройный струнный оркестр. Классических вещей он не играл, но всю «кабацкую» музыку воспроизводил в совершенстве. В столовой отворялись окна и спешно убирали со стола. Когда все было готово, сдвигали столы на середину, стлали чистые скатерти и на них расставляли серебряные братины, заработанные полком на стрелковом поприще, некоторые из них вместимостью немного меньше ведра. Кругом ставили именные серебряные стопки и все кубки, подаренные ушедшими офицерами. Братины наполнялись шампанским, пополам с белым вином. Но так как туда же широко входили и другие ингредиенты, фрукты и в изрядном количестве лед, то пойло получалось довольно невинное, опьянеть от которого было трудно. Наподобие древнегреческих пиров, пили собственно вино с водой, особенно под конец. В качестве «заедок» давали финики, синий изюм, шоколад, пастилу и соленый миндаль. В качестве курева в ходу были или обыкновенные сигары, или шуточные папиросы, одни толщиною в большой палец, другие длиною больше полуаршина.

Когда все было готово, открывались двери и хозяин собрания приглашал: «Пожалуйте, господа, посидеть». Войти снова в проветренный и по-новому устроенный зал было очень приятно. Все рассаживались без мест, кто с кем хотел, само собой подбирались кучки самых близких приятелей, и начиналась часть музыкально-вокальная. Настоящего офицерского хора у нас не было, хотя были люди очень музыкальные и с недурными голосами. Не было его главным образом потому, что никак нельзя было сказать одному «ты пой», а другому «а ты замолчи». Как раз те, которым в детстве медведь наступил на ухо, в большинстве случаев очень любили пение и очень обижались, если им ласково советовали помолчать. С солдатами это было проще, и во многих ротах, если попадались любители офицеры, формировались очень недурные хоры. Впрочем, за офицерским столом пели песни такого рода, где никаких качеств от певцов не требовалось.

«Сидение» начиналось обыкновенно с «Чарочки»[32]32
  Шуточная «величальная» песня, во время исполнения которой в виде почести подносят рюмку с вином и с криками: «Пей до дна! Пей до дна!» – просят выпить.


[Закрыть], которая подносилась юбиляру. За «Чарочкой» шли песни. По традиции первую песню уверенным козлетоном начинал Лев Тимрот, и все подхватывали:

 
Солдат, солдат, командир,
Солдат, солдат, командир,
Солдаат командир,
Солдаат командир!
 

Командир полка вставал, кланялся и выпивал свою стопку. За это ему кричали «ура!», причем, если он был популярен, это делалось с воодушевлением, если не очень, то только из вежливости, прилично. Если за столом оказывался бывший командир, то поднимался и он. Вставали только те, за кого пили. Остальные сидели. За командиром шел «солдат, солдат государевой роты». Должен был встать и выпить не только нынешний командир государевой (1-й) роты, но и все бывшие, и все когда-нибудь в ней служившие. Иногда за один раз подымалось пять-шесть человек. При такой системе почти каждому приходилось выпивать и «на Антония, и на Онуфрия». Если кто-нибудь пытался проскочить, то громкими криками его тут же призывали к порядку.

Выпивать стопку до дна было желательно, но не обязательно, а потому мерою каждому была его душа, или его личные возможности. За «государевой» шел солдат 2-й роты, потом 3-й и так до нестроевой. Когда кончался батальон, маленький барабанщик на маленьком барабане бил колено «похода».

После «солдата» играла музыка и иногда выступали сольные номера. У Бориса Энгельгарта был красивый баритон, а у Павла Молчанова богатый бас. Оба они с большим успехом, под аккомпанемент струнного оркестра, пели романсы и песни. Особенно упрашивать их не приходилось.

Имелся еще один способ веселиться. Одна половина стола перекликалась с другой. На одной стороне начинали:

 
Всее ли вы в добром здоровьи? (2 раза).
 

На этот любезный вопрос другая сторона отвечала:

 
Слаава Богу, мы здорооовы! (2 раза).
 

Получив такой утешительный ответ, первая сторона прямо переходила к делу и спрашивала:

 
Моожно ли нам с вами выпить? (2 раза).
 

На это радостно отвечали:

 
Можно, можно, даже доолжно! (2 раза).
 

И все выпивали.

Не последнее место в общем веселье занимали смешные и более-менее остроумные тосты, в которых молодежь прохаживалась насчет друг друга. В большом ходу были стихотворные экспромты. Адъютанту Соллогубу, весьма элегантному мужчине, старавшемуся держать себя с большим достоинством, раз было сказано:

 
Люблю я соло флейты,
Мне мило соло труб,
Но больше всех люблю я
Тебя, о соло губ!
 

Подтрунивали обыкновенно над одними и теми же, причем непременным условием было, чтобы заинтересованные лица принимали это как должно, то есть со смехом. Если имелось опасение, что кто-нибудь может рассердиться, это было уже неинтересно.

Один из очень видных и любимых в полку офицеров, Степан Гончаров, поставил себе идеалом Суворова, не курил, не брал в рот ни капли вина, когда мог, ел солдатскую пищу и служил до самозабвения. Когда он видел, что молодые офицеры сидят за вином и в особенности поздно, он подходил к ним и монотонно, учительским голосом, начинал их усовещивать: «Как вам не стыдно, зачем вы пьете эту гадость… здоровье портите и даром деньги тратите… Завтра рано вставать на стрельбу… Спать идите!»

Сам он вставал в четыре часа утра. Солдаты Гончарова очень уважали, но чувствовалось, что и для них он был офицер уж слишком образцовый. И вот вдруг у этого идеальнейшего офицера раз ночью в лагерях загорелся барак. Виноват был денщик, который справедливо считался самым глупым из всех офицерских денщиков. Денщика Степан выбрал себе сам и тоже из идеальных соображений, дабы не отнимать от строя способных солдат. Пожар тушили очень весело и с большим воодушевлением, и офицеры, и солдаты, все в подштанниках, как выскочили. После этого была сочинена не очень приличная песенка, которая начиналась:

 
Тилим-бом, тилим-бом, загорелся Степкин дом…
 

Сгоревший барак и некоторые другие эпизоды служебной, главным образом лагерной, жизни Степана долго служили богатой пищей для всяких шуток и острот. Сам он все выходки на его счет принимал со снисходительным добродушием, так, как взрослый отнесся бы к шалостям балованых ребят. В застольных беседах, на которых он демонстративно пил нарзан, но в которых неукоснительно участвовал и, видимо, находил большое удовольствие, Степан Гончаров служил главной мишенью офицерского остроумия, но были и другие мишени, менее яркие.

Если было настроение, всем столом пели обыкновенные солдатские песни. Командир Новицкий очень любил лермонтовское «Бородино» и всегда просил, чтобы его пели, причем сам подтягивал басом.

Во многих кавалерийских полках, когда офицеры подгуляют, даже в ночное время, в офицерское собрание вызывали «песенников». У нас этого никогда не делали. Заставлять солдат, имевших законное право на отдых, «забавлять» господ офицеров мы считали неприличным. Правда, и у нас играли музыканты, но это были уже профессионалы, которые вставали поздно и вели свою легкую и приятную жизнь.

За такими зимними обедами существовала еще одна манера развлекаться. Маленькая группа пела куплеты собственного сочинения на известный мотив: «Я обожаю»… Куплеты посвящались наиболее популярным офицерам и должны были быть «экспромтами», но экспромты эти весьма часто изготовлялись заранее. Начиналось обыкновенно с классического:

 
Куплет наш будет очень прост,
За командира первый тост
Мы предлагаем (2 раза).
 

Куплеты выходили всегда веселые, часто неуклюжие, а иногда забавные. Помню, А.С. Зыкову, которого очень любили, раз спели:

 
Весь зал дрожит от наших криков,
Пусть с нами вместе выпьет Зыков,
Мы уважаем… (2 раза).
Две академии одолев,
Он мудр, как змий, и храбр, как лев,
Мы уважаем… (2 раза).
 

Зыков выпил, сел, подумал и сразу же написал ответ, тоже в стихах.

Около часу ночи командир и с ним многие старшие незаметно уходили, и оставалась молодежь, которая веселилась до поздних часов. В противоположность лагерным четверговым обедам и всяким обязательным чествованиям начальства, на которых было всегда пьяно, а иногда и откровенно скучно, эти зимние ежемесячные обеды были почти всегда удачны.

Правила ухода из полка были такие. Те, кто не прослужил трех лет, уходили бесследно, даже и те, которые в «черную книгу» не попадали. Ушедший чинно и благородно после трех лет службы имел право на подарок, который баллотировался на общем собрании. Для того чтобы пройти на баллотировке, нужно было иметь три четверти всех голосов. Прослужившие шесть лет и больше имели право на полковой жетон, который баллотировался и присуждался простым большинством. Если при присуждении подарка еще бывали разговоры, то жетон обыкновенно присуждался единогласно. Жетон был золотой и заключал в себе на слоновой кости изображения полковых знамен, первого и последнего, и миниатюры двух императоров, первого и последнего, то есть Петра I и Николая II, про которого тогда еще не знали, что он будет вовсе последним.

Удостоенные подарка или жетона получали право носить на форме полковой крест и зачислялись пожизненными членами собрания. Это давало им право бывать там, иметь там свой счет и даже приводить туда гостей. От настоящих офицеров они отличались только тем, что не имели права голоса. Ушедший из полка с жетоном или с подарком автоматически зачислялся в общество «старых семеновцев», которые также имели своего председателя, выбиравшегося на собрании, и свой «суд чести». Если бы «старый семеновец» учинил что-либо предосудительное, то по суду чести он мог быть исключен из общества, и имя его попало бы в ту же «черную книгу». Хотя и редко, но такие случаи бывали. «Старые семеновцы» поддерживали близкую связь с полком, и председатель имел право и возможность оказывать влияние на полковые дела. В полковой жизни это была крупная фигура.

Многие из «старых семеновцев» выходили впоследствии в большие генералы или в крупные сановники и, естественно, тянули за собой своих. Такие общества бывших офицеров существовали во всех гвардейских полках. Благодаря бывшему конногвардейцу, министру двора графу Фредериксу, одно время все крупные должности в министерстве двора были заняты бывшими конногвардейцами. Из «старых семеновцев» известны были старый генерал-адъютант М.И. Драгомиров, генерал Махотин, бывший начальник военно-учебных заведений, министр по делам Финляндии генерал Лангоф, начальник Главного штаба генерал Михневич, начальник морского Генерального штаба адмирал князь Ливен и многие другие. В «старых семеновцах» состояли и бывшие командиры, которым при прощании подносился полковой жетон, но уже без баллотировки.

Конечно, не на общих собраниях, а в частных беседах офицеры «печникового» толка нередко поднимали жгучий вопрос: имеем ли мы, офицеры, нравственное право открыто и откровенно пьянствовать в собрании, особенно в лагерях, в то время как нашим солдатам не дается даже той чарки водки, которую в прежние времена им всегда давали. На это возражали следующее. Что пьянствовать нехорошо – сомнению не подлежит. Все дело в мере. Нигде в уставе не сказано, что солдату воспрещается пить водку или вино. Ему воспрещается быть в нетрезвом виде, но это же воспрещается и офицеру, с той разницей, что если напьется солдат, то он рискует самое большее пятью сутками ареста, если же напьется офицер, то ему грозит подневольный уход из полка и порча всей его карьеры. Офицер умеет пить и держать себя прилично, солдат же, как общее правило, не умеет. В старину солдаты служили 25 и 15 лет, то есть на военной службе были уже взрослыми, а часто и пожилыми людьми. Нынешние солдаты – мальчишки 21–23 лет. Чем позже они качнут пить вино, тем лучше. Наконец, нынешние солдаты служат три года, а офицеры – всю свою жизнь. Нельзя не признать, что доводы эти были довольно веские.