Текст книги "Возлюбленная тень (сборник)"

9

Труп Балясной, ради которого Титаренко прибыл в областное бюро судебно-медицинской экспертизы, почему-то оставили в чулках из выплетенного в черный сетчатый ромбик материала наподобие марлевки. В меру полная, светло-русая, она была из таких, кого предпочтительней огуливать сзади – по особенностям расположения вагины, в разговоре называемым «бегунок».

До десятка миндалевидных зияний по левой стороне шеи с захватом затылочной области оставлены были сомкнутыми ножницами, с предельной для них глубиной раневого канала. Молотком девушку ударили чуть выше бровей, и степень влома кости показывала, что носок молотка вошел в голову до половины скоса. Понятно, что возле трупа обнаружили и случайные эти предметы – и самое убийцу: подругу и соседку потерпевшей по общежитию политехнического института.

Подруга трясла труп за плечи, хлестала по щекам и неумолчно кричала: «Ирка, проститутка такая, кончай притворяться, ты думаешь, я не вижу, что ты издеваешься надо мной?! Тебе мало всего, мало, вафлистка, мало тебе еще?! Хочешь, чтоб меня вообще изза тебя посадили?! Ну все, кончай выступать! Ирка! Зачем ты так со мной поступаешь некрасиво?! Ну, Ирка, ну не надо же так!!»

Кричащую звали Элла, и оперативник Пилихарч окрестил ее «Отеллочкою».

Убийца сама познакомила Балясную со своим «очень близким человеком»; втроем они выпили несколько бутылок сладкого вина. «Я им сказала, что раз она любит меня, а я люблю ее и его, то она тоже тогда должна любить его, потому что раз я их люблю, то он и она…» – но отсюда Отеллочка начинала путаться, и следователь Александр Иванович расписывал ее показания собирательно.

Эта библиотечка дефектива, психология для следователя младших классов с нерусским языком обучения в районах Крайнего Севера ничем Титаренку не изумила; очень близкий был приглашен на показ по глупому и свирепому женскому бахвальству; жертва настроилась подруженьку наказать, за что и поплатилась. Определенный интерес представляли разве что Отеллочкины крики, в подробностях воспроизведенные свидетельствами соседей: непреднамеренно, в состоянии аффекта, защищая честь будущей семьи, нанесла чрезмерно тяжелые телесные повреждения наглой разлучнице, которая к тому же увлекалась половыми извращениями. Единственно верный выбор поведения был сделан с недюжинной скоростью и хладнокровием. Но следователь Александр Иванович не желал разбрасываться медалями «За хитрость» – тем паче за хитрость, им отгаданную. А посему было бы целесообразней освободить из-под стражи ревнивую студентку вместе с ее близким, привести сюда, в секционный зал, вручить им труп подруги – и выбить вон всех троих, раз уж они разоблачены и ничего неясного в них не осталось. Пусть возвращаются домой и любят друг друга в дальнейшем.

Самовольно принятая на себя Титаренко обязанность умничать насчет всего увиденного выполнялась им с детства без изъятий; но исполнение ее могло быть приостановлено громкою людскою беседою.

На этот раз ему помешал судебно-медицинский эксперт – раздражительный, нарочито озабоченный пожилой ухан; взойдя в залу, он велел ассистентам дораздеть Отеллочкину жертву, но занялся не ею, а какою-то задравшей подбородок особью с торчащими вверх и гостеприимно вывернутыми наружу костями хилой груди.

В согласии с «Правилами направления, приема, порядка исследования, хранения и выдачи трупов в судебно-медицинских моргах» мертвец, найденный в окрестностях Савинцов, подлежал исследованию, пускай и несрочному, так как на его счет не было принято оговоренного инструкциями специального постановления. Между тем продолжительность пребывания неопознанных трупов в морге не должна была превышать семи дней, если только дальнейшее их сохранение не обусловлено интересами следствия. И наконец, производство каких-либо операций и экспериментов на трупах либо изъятие их для учебных и научных целей разрешалось только с согласия судебно-медицинского эксперта, которому поручена обработка трупа.

Такое разрешение в принципе было дано, и титаренковский побродяга, со вскрытыми и исследованными органами трех основных полостей, готовился к переходу из бюро в залитый формалином резервуар-подпол на кафедре нормальной анатомии…ского стоматологического института.

Следователь Александр Иванович доведался об этом из акта, полученного им на пятый день, считая от прогулки по городу и размышлений над телом убитой девушки-«бегунка».

«Мягкие ткани волосистой части головы не повреждены, – писалось в акте остропетельным зубристым почерком, – твердая мозговая оболочка влажна и напряжена, в ее продольной пазухе умеренное количество жидкой темной крови…; наблюдается застой крови в венозной системе, полнокровие внутренних органов и обильные точечные кхимозы под серозными оболочками легких, сердца, а также в конъюктиву век… Смерть неизвестного лица последовала от острого нарушения коронарного кровообращения. Признаков насильственной смерти не обнаружено. Судебно-медицинский эксперт Гудзь В. А.»

– Бродил-бродил, а в рай почесал от инфаркта, – романтически съерничал Титаренко.

– Кто такой? Поч-чему не знаю? – мгновенно пошутил от своего стола Пилихарч.

И не успел следователь Александр Иванович ответить, – или промолчать, – как оперативник, будто бы с тем же настроением, но судя по звуку, отворотясь к двери, поставил кому-то вопрос:

– А вам, дядечку, какого здесь надо?

Одетый в покоробленное и серое, при старой шевиотовой кепке средних лет слобожанин, как видно, пересекши незамеченным комнату Титаренки – да и сам его не заметив по своей сосредоточенности, – был перехвачен на условном пороге сто второго кабинета; обращаючись то к одному, то к другому из присутствующих, он со смирением раскланивался по всем сторонам, отчего тощий его загривок накатом выявлял то правый, то левый сухожильный тяж.

Забраться без предварительного вызова или оповещения в следственный отдел прокуратуры могло, скорее всего, лицо повышенной наглости – либо глупости. Поэтому следователи, сердясь, требовали от вошедшего не столько разъяснений, сколько интересовались – понимает ли он, куда его занесло?

Слобожанин, по-черкасски «лекая», гнул свое, непрерывно извиняясь, но с определенною настойчивостью. Его положение спасала только робкая, не вызывающая желания окоротить – необидная никому – внешность. Его слали вниз! – вниз! – вниз! – а он назывался Гупало Марком Игнатьевичем, направленным сюда, чтобы опознать погибшего родственника, теткина сына.

– А кто ж вас направил? – не преминул поинтересоваться Титаренко.

– А так Белодедко ж! – с радостною укоризною, но как бы исполняя заключительную строку нескладухи, откликнулся Александру Ивановичу дядька Гупало и продолжил много медленнее против прежнего: – Ото я утречком вышел обкопать…

– Ладно, сюда идите, – пригласил его Титаренко. Сослуживцы в смежных помещениях заговорили о своем.

Следователь Александр Иванович был легок на тот повседневный мнемонический эквилибр, когда нужное, будучи подброшенным из темноты, сразу же начинает посверкивать и вращаться.

– Он что, рядом с вами жил? – Александр Иванович полагал, что сведения проще всего отматываются, начиная с невинного «где», с мягким переходом на «когда», которое надобно выяснять и выяснять, покамест протокольные «кто» да «что» сами собою не выплывут из-за поворота.

– Ото мы с Волчанска приехали, так я до тетки заглянул, а она вже беспокоится, волнуется, нервничает, – дядько Гупало пощурился, почесал о неподвижно выставленный указательный палец основание сухого твердого носа-ноздряка. – А вже утром я в завод иду, так Валентин мне рассказувает.

– Ага… ага… ага, – толчкообразно, будто из одной лишь вежливости сопротивляясь нахождению дремоты, произносил Титаренко. – Так а вы, дядьку, на соко-маринадном работаете?

– Вже скоро это, на пенсию уйду, – кивал следователю Александру Ивановичу Гупало. – Ото ж я приехал с Волчанска, с базы, к тетке только зашел, а она ж волнуется! Я говорю, что он вже скоро придет, а вона кричит: не! я знаю! я вже знаю!! Что ты знаешь?! Что ты можешь, ото, знать?!

– А так чего ж она сама не обратилась?

Этот вопрос относился к последним из данного ряда: до сих пор в совокупности ответов слобожанина следователь Александр Иванович не ощутил разумного желания пораньше достигнуть главного – фактажно, со всею доступною непротиворечивостью обосновать свое долгое и могущее оказаться небезопасным для него присутствие там, откуда другие стремятся поборзее удалиться; это возмущало.

– Бо она вже старая женщина, пожилая такая…

Но здесь Александр Иванович, зловеще побарабанивая карандашиком, перебил:

– А вы уполномоченному заявление писали? – и тотчас же вслед за этими словами рявкнул: – А?! Вы к кому вообще пришли?! Кого вы разыскиваете?!

И тотчас же Титаренку вновь повело ночным рвотным холодом.

Едучая дурнота с размаху ударила его в глаза и уши, отчего поневоле пришлось схватить ладошами голову, дабы изо всех отверстий ее не полезла давешняя клочковатая начинка.

– Так сыночек, так товарищ милиционер, так не надо! – скорбно вскричал Гупало. – Я ж к вам потому, что оно все равно вже это. Вы меня только извините, что я вам говорю, бо я ж вижу, как оно вам неприятно.

– Все! Завязали! – шикнул на него следователь Александр Иванович.

Отравленное содержимое, которым он был упитан, по видимости, только отхлынуло и растеклось по каким-то абдоминальным резервуарам, но количество его оставалось прежним.

В минуту получив искомые сведения – как звать, кем приходится, как долго отсутствует и прочее подобное, – Титаренко рассекающим жестом принудил дадьку Гупало замолчать и принялся звонить в бюро, чтобы подготовить официальное опознание трупа.

Эксперт Гудзь, чья подпись удостоверяла просмотренный Титаренко акт, уехал еще с полудня.

Титаренко и подошедший со стороны бюро к телефону дежурный несколько времени предлагали друг другу несовпадающие или кого-либо из них не устраивающие даты и цифры; это продолжалось до тех пор, покамест собеседников не оставило взаимное раздражение – после чего они договорились о встрече на завтра в одиннадцать.

10

Тот, кого называли Гупало, дядькою Марком Игнатьевичем, очевидно, утомился: изнемог от ядовитого сочетания ощущений, куда входят страх, обида и предчувствие неизбежно-дурного исхода, образуя, все вместе взятые и испытанные, неявную, но почти обязательную подоплеку любого разговора с начальствующим, которому преданы властные функции, могущие в одночасье над тобою разрядиться. Сходным образом воздействует и допрос; именно таким воздействием следователь Александр Иванович объяснял себе затененную, оттянутую по челюстным закраинам долу, с набухшими лиловыми веками физиономию родственника пострадавшего; никак не иначе трактовал он острую дрожжевую материю, которою несло от его тела, – он знал также, что подобное состояние без конца длиться не может: допрашиваемый, если только у него нет воистину важных, закороченных на базовые инстинкты, причин таиться, не выдерживает и сообщает либо так называемую правду, либо то, что от него требуют и ждут.

Но творящееся на протяжении трех часов в сто первом кабинете, когда присутствие завершилось и смежные комнаты были пусты, выглядело нелепо. Впрочем, нелепость была лишь кажущейся. Никаких сведений не хотел все сразу припомнивший А. И. Титаренко от дядьки Гупало; не существовало ничего, что он пожелал бы услышать хотя б для сиюминутного интереса – для смеха, для общей информации, для застольных баек, – и Титаренко в этом не заблуждался. Более того, его неизъяснимо отвращало все связанное с откопанным на строительной площадке бывшим неопознанным, а ныне – Стецьком: Асташевым Степаном Андреевичем, сыном престарелой тетки Натальи – сыном, который сперва надолго уехал в Донецк, а потом, как только приехал, так и пропал и вот теперь нашелся неживой; и чем больше узнавал Титаренко, тем горше ненавидел он дядьку Гупало, тем яростней винил его в невозможности избыть возникшую между ним и Титаренко – и неизвестно чем – связь; и за это одно следователь Александр Иванович продолжал мучить дядьку Гупало, пугать задержанием, изгаляться, надеясь, что слобожанин его поймет, догадается – и сделает как-нибудь так, чтобы все теперешнее обернулось на прежнее. Как это обернуть – слобожанин должен был додуматься сам; это было его дело, Титаренко пособить в этом никак не мог; и он выбивал, выдавливал из допрашиваемого свое собственное освобождение; это он, Гупало, пришедший за ним, ни в чем не замешанным следователем Александром Ивановичем, прямо в помещение прокуратуры, должен был отпустить его; и тогда, за это, и Титаренко его отпустит. Но только на определенных условиях.

Поэтому главная забота Титаренки состояла в том, чтобы пленить Гупало в пределах повторенной им уже более сотни раз очевидной небылицы: насчет Донецка, неожиданного исчезновения и материнского горя. А удержать его там с каждою минутою становилось все затруднительней. Казалось, будто слобожанин каждым своим словцом, каждым движением намекает, что вот-вот не стерпит – и перестанет щадить своего мимозного собеседника. Потому-то Гупало нельзя было отпустить первым; за ним полагалось присматривать неотлучно и без устали ответно намекать ему: берегись, я не выдержу! – и вот тогда он навряд ли проговорится.

Само собою, что следователь Александр Иванович ни в малой мере не проявлялся словесно – впрочем, предмет страданий не был даже определен, и поэтому Титаренке, дай он себе волю, оставалось бы разве что падать перед Гупало на колени или размахивать кулаками, то есть заклинать и бесноваться.

Зато дядько Гупало не только понимал следователя Александра Ивановича, но даже сочувствовал ему в голос: сетовал на непоправимость того, что случилось, терзался своею беспомощностью, а рекомендовал единственное – проделать все, что необходимо проделать, как можно скорее, не всматриваясь, не приближаясь, не допуская себя до мыслей и рассуждений.

А с этим А. И. Титаренко смириться не желал.

– Есть для вас таких два варианта, – с ножевою отчетливостью произносил затопленный блевотиною следователь Александр Иванович. – Поскольку опознание должно состояться завтра утром, я вас задержу в отделении внутренних дел на ночь. А бабку доставим. А когда мы ее доставим, ей и вам труп предъявим – вот тогда мы посмотрим, когда вы до дому поедете.

Теперь уже Гупало, как прежде его невольный противник, согласно кивал, одним выдохом повторяя: «ага… ага… ага».

– А второй для вас, дядьку, вариант, – продолжал Титаренко. – Вы сейчас с милицией поедете, чтоб людям завтра с утра не напрягаться и не рыскать туда-сюда; укажете, где там она живет, и приедете вдвоем в город ночевать – в отделение.

– Так, сыночек, так, товарищ милиционер, ради это-вот, – отвечал ему Гупало. – Вы ж видите, как оно усе! Вы только не нервничайте, оно ж не надо… Если б я, ото, имел возможность! Бо оно ж теперь все равно как…

– Меня еще поражает, что вы, дядьку, чикались так долго, – не давал никому покоя Титаренко. – Это сколько? Неделю? Во-во, неделю с хвостиком ожидали, пока он сам не придет? Может, заснул где-то пьяный, суток десять подремлет и к обеду явится? А, дядьку? Что вы скажите? Пил племяшко неслабенько?

– Он, когда живой был, так это – кушал хорошо, – возразил Гупало. – Ото дашь ему картошечки, селедочки, помидорчика, масличка, борщику натрусишь – так сразу оп! и усе. – Особенною прижимкою уст дядько Гупало старался означить уровень аппетита покойного Степана Асташева, помогая себе при этом круговидным спорым движением кистей рук, распялив, насколько было возможно, межпальцевые промежутки.

Болезненная, подлым зеркалом вывернутая сущность происходящего состояла для Титаренки в том, что трупов дядька своими ответами словно бы просил его не прикидываться и либо остановить болтовню, либо отчаяться и все узнать. Велся какой-то сумасшедший обратный допрос, к тому же выстроенный по наиболее примитивной, даже в детских комнатах отмененной, схеме – когда гражданин следователь Гупало с печальным сожалением глядит на подозреваемого Титаренку и советует признаться – поскольку нам и вам все известно. Но следователю Александру Ивановичу как раз не было ничего известно! – он манал всех одушевленных и неодушевленных, что пытаются уличить его в любопытстве, надеются склонить его на чистосердечные вопросы, ибо он отказывается платить столь дикую цену за всего-то сиюминутное облегчение своей участи. Не было меня там, не было и не будет.

И он произвел обманное движение.

– Ну ладно, дядьку, – вдруг воскликнул следователь Александр Иванович. – Значит, завтра сделаем все. Электричка ваша хорошо бегает, так что до города вы за сорок минут доберетесь. А от Южного вокзала до нас – три остановки.

– Так ото ж, – мелко заторопился и заплясал Гупало. – Я утречком до тетки Наташки, ото, заскочу раненько, и вже сразу с ей до вас. И усе быстренько сделаем, как ото надо, чтоб оно было, потому что если б я, ото, знал…

И вновь Титаренке полегчало.

Но теперь он уже осознал суть последовательности, с которой действовало в нем – и над ним – то самое, повязавшее его на Стецька Асташева с родственниками.

Оно давило на него не так, как это бывает при болезнях естественных, а по-пыточному разумно. Муки наплывали на свою жертву будто бы с неведомой никому стороны, а избавитель обнаруживался только по счастливому стечению обстоятельств. Он выполнял спасительную свою роль почти задаром, или, вернее сказать, – за пустячную услугу; от этого получалась взаимопомощь. Требовалось только догадаться – чем можешь ты, бесполезный, быть полезен? Какою малостью отблагодаришь? Но на второй, много – на третий раз все становилось понятным. Злая пытка прерывалась мгновенно, как только следователь Александр Иванович смещался в правильном, угодном направлении, определять которое ему даже не приходилось. Но спаситель-пытатель, не надеясь на упорного и всегда готового ускользнуть от порученного ему задания Титаренку, время от времени возобновлял действие мук: не в наказание, но чтобы предупредить возможные иллюзии; и затем – опять приостанавливал их; следователь Александр Иванович поневоле, под воздействием своих мытарств, начинал испытывать знакомое многим страдальцам чувство благодарности – за то, что муки их длятся не постоянно, а с перерывами, и из одного этого чувства поступал, как было ему предложено. Вместе с тем никто не покушался на титаренковскую свободу непонимания, реши он пользоваться ею и далее.

11

Вечером выпили; свояк и коллега, заместитель начальника отдела дознания ГорУВД майор Тимко, родом из Симферополя, принес бутыль настойки на вишневых хвостиках. Осевшие на дне ее штабелем, словно для костра, большею частью удвоенные, они принимали в себя жир и сахар дрянного спирта, насыщая его взамен высокою и тонкою горечью.

Непростой, озадачивающий потребителя вкус напитка был прекрасен; но зато свояк, при его наивной, воспитанной административным сословием южнорусской провинции манере компанейского отдыха отвлекал Александра Ивановича от приятных раздумий вослед невесомому, изначально прохладному веществу, которое пилось едва ли не глаже родниковой воды. Неспособный к среднему роду застольной словесности, Николай Данилович Тимко почитал своим долгом, постоянно возглашая «во!» либо «ну-у!», превозносить скучные полудомашние закуски, поданные Ларою к ужину; аггравировать свой аппетит и свою увлеченность некоторыми спортивными состязаниями; а затем, безо всякого перехода, оцепенело уперши выпростанные из рукавов сорочки локти в столешницу и плавая синими половецкими очами по дальнему углу, стал посвящать Титаренко в какие-то случаи миллионного казнокрадства и сатанического распутства, известные ему по службе, но так и оставшиеся нерасследованными и безнаказанными; свояк говорил больше обиняками и иносказаниями, чрезвычайно отрывисто, так что связного впечатления не оставалось: «Все глухо до предела, – применял он смешные молодежные слова. – Все четко, все, кому надо, свое имеют, проблем нема!» – и здесь его покидала светскость, отчего место пикантной истории, рассказанной снисходительным наблюдателем из верхних, заступала кровная обида и зависть простолюдина, которого не привлекают ни к выгодным негоциациям, ни, соответственно, к развлечениям по успешному исходу этих негоциаций.

Устроенную в виде крутой пирамиды – чему способствовали далеко вверх застриженные виски – физиономию майора наискось перехватывало гримасою; и сочувствовала ему жена Алина, которую Титаренко лет пять тому назад весело, величая сестричкою, приболтал на быстрое в-стояка – с упором на теплую стенку сеней ее наследственного, в три комнаты с верандою, дома; дома при грушевом дереве сорта Осенняя Деканка и кустах красной голландской смородины: всего-то в полуверсте от прежде знаменитого, цвета небеленого полотна, городского тюремного замка на вершине холма, зовомого Холодною Горою.

Но выпили ничего; и хоть что-то настойчиво просилось в титаренковский сон, вкрадчиво скреблось под дверью, за которою, на полу пустой, без какой бы то ни было мебели, комнаты, с висящею на шнуре огромною лампою без абажура, сидел, снясь себе самому, следователь Александр Иванович – ночь миновала благополучно, выгороженная ягодными черенками из области беспокойства.

Не будучи вчера в состоянии объяснить дядьке Гупало дорогу в областное бюро, Титаренко договорился с ним – и с матерью покойного Степана Асташева – о встрече в вестибюле прокуратуры. Вслед за чем предстоял дополнительный краткий опрос, поездка – и, в случае достоверного опознания трупа (с занесением сведений о нем в регистрационный журнал и одновременно в акт судебно-медицинского исследования), выдача мертвеца к захоронению или кремации.

А дальше – как уповал Титаренко – располагалась другая жизнь.

Он отнюдь не забыл, а лишь окуклил свои вчерашние ощущения, надеясь, что за какие-нибудь двое суток станет возможным выгнать из памяти все, касающееся до событий в Савинцах, – разом с людьми, задействованными по этому поводу.

Стоя у верхней из шести ведущих от парадного подъезда прокуратуры в собственно вестибюль ступеней, Титаренко наблюдал, как из-за полуотпущенной двери выходит Гупало, одетый во все прежнее, налегает на филенку, чтобы дать пройти спутнице, – и тогда показывается укутанная в темные платки бабка на несгибающихся птичьей толщины ногах в виде ржавых арматурных прутьев; впрочем, без костылей; не сгорбленная, а от самого крестца устремленная под острым углом; с кожимитовою кошелкою, что носились по хозяйству в первое десятилетие после Отечественной войны.

– Вы, титочко, звыняйте за беспокойство, – усмехнулся Титаренко, не без напряжения следя за тем, как Наталья Асташева, оберегаемая племянником, перемещает со ступеньки на ступеньку срезанные под лодыжку валяные коты. – А может, вам малость прогуляться даже полезно. – И добавил: для организма.

Асташева дошла доверху, покачнулась, со скрежетом подышала – и замерла; многочисленные выросты дикого мяса на ее подбородке мелко дрожали.

Подобного рода посещение могло завершиться обмороком, сердечным или мозговым ударом либо лужею мочи в кабинете. Поэтому следователь Александр Иванович, отменив собеседование, подвел родственников пострадавшего до ближайших стульев, а сам отправился к себе для организации транспорта на поездку, ибо не желал ни одних трамваев с троллейбусами, но и такси.

Сколько-то минут пришлось дожидаться подходящих совпадений в графике; кроме того, Асташева спускалась с лестницы значительно труднее, нежели восходила; но поскольку благоразумный Титаренко назначил дядьке Гупало к десяти, в бюро они оказались лишь немногим позже намеченного.

– Вы меня, Наталья Калинниковна, и вы, дядько Марко Игнатьевич, не сильно ругайте, что я вас пригласил, – вновь обратился Титаренко к вызванным. – Найдено тело человека, совершенно без документов, без ничего в карманах, и мы уже фактически больше недели смыкаемся: чей он? откуда? – собираем сведения, а никто нам не помогает.

Дядько Гупало расценил эти слова как обвиняющие: закрыв верхнюю губу нижнею, он до того взморщил чело, выкатил глаза и развел руками, что Титаренко с гадливостью от него отвернулся и, переглотнув, дополнил сказанное фразою о неизбежности процедуры вскрытия, малоприятности процедуры предстоящей, то есть опознания – и особенной ее важности.

– Надо, Наталья Калинниковна, не терять надежды, но быть готовой к тому, что может произойти, а главное – смотреть, пока вы не убедитесь: он! или не он! Договорились?

У входа в отсек, где в областном бюро, как правило, производились опознания, следователь Александр Иванович предупредил, что покойник будет показан семье неодетым и вещи, ему принадлежащие, он вернет сразу же после того, как все окончательно завершится.

Известковую, с натеками цвета сливы, внешность в мокрой палевой бороде опознали без труда: дядька Гупало пригорюнился, а мать, Наталья Асташева, запрыгала на своей штыревой арматуре, указала на мертвеца всеми пальцами и заблажила: «О-то-ж он, о-то-ж он, о-то-ж он!..»

Титаренко распорядился выдать покойнику жалкую его одежду. Этим занялась одна из работниц бюро, что присутствовала при опознании, где также требовались понятые, между тем как сам следователь Александр Иванович покинул отсек, оставив родственников наедине со случившимся.

Экспертных материалов касательно девушки Балясной Титаренко покамест не переслали. И пускай ничего в деле об убийстве в общежитии не нуждалось в добавках, он все же хотел бы получить, к примеру, подтверждение того, что сапожным молотком по лобику Балясной присовокупили для контроля, если б ножницы вдруг оказались недостаточными.

В поисках чего-либо в этом роде Александр Иванович обнаружил эксперта Гудзя.

Заключение по Балясной тот обещал в ближайшие дни, даже, пожалуй, день.

Титаренко, пояснив, что явился в бюро на опознание, заметил:

– Старички из деревни; отчего сын у них ушел, так до сих пор и не спросили.

– Из моих? – откликнулся Гудзь.

Александр Иванович напомнил.

– Здоровый мужик, – сказал эксперт. – Острая смерть. Сразу все полопалось. Как с перепугу. Инфаркт миокарда, там, чего-то, субарахноидальное кровоизлияние.

– А когда у него смерть наступила, Виктор Антонович? – повторяя спрошенное у доктора Мирельзон во время осмотра в Савинцах, на прощание обратился к специалисту следователь Александр Иванович.

– Ну, сегодня уже не скажу, а когда я его вскрывал – так часов десять-пятнадцать, не больше.

– А когда вы?.. – не договорил Титаренко.

На полученных им бланках означалось, что исследование производили 27-го: покойник же был обнаружен 19 августа: Титаренко достаточно долго удерживал числа в ближней памяти.

– Раз свежий труп – значит, экспертиза по постановлению: ты ж его выносил, а я на бумагу не смотрю, а режу, что подложат; а сегодня какое?

– А сколько вообще стандартный допуск? – не отвечая на Гудзев вопрос, остановился Титаренко: в разговоре они медленно смещались по этажному коридору – прочь от отсека для опознания, где, вероятно, оплакивали Степана Асташева.

– Ты когда на базар ходишь, говядину хорошую от поганой отличаешь?! – с некоторою запальчивостью возразил эксперт. – Допуск возможен в зависимости от погоды, температуры, местонахождения, плюс-минус пару часов; раз нет выраженной имбибиции – отчего бифштекс с кровью бывает, знаешь? – нет имбибиции, ткани плотные, явления аутолиза отсутствуют, значит – есть можно, мяско нормальное.

Гудзь развил еще несколько каннибалистских шуток, но Титаренко, едва прощаясь, на ускорении отшагал несколько десятков саженей до дверей отсека – и открыл их толчком.

Дядько Гупало перебирал тряпье, в которое полагалось бы уже обрядить покойного, а Наталья Асташева, опершись о край секционного стола, наклонилась над сыном – и плевала ему в лицо. По видимости, это продолжалось достаточно долго, так как глазницы Степана Асташева были переполнены слизью.