Текст книги "Ингрид Кавен"

Шарлю надоело, ему хотелось, чтобы эта женщина обернулась, он хотел видеть ее лицо, соблазн был невыносим, Шарлю чего-то не хватало, от него что-то скрывали, и не только что-то, но и кого-то, скрывали не специально, а просто так, по простоте, по наивности. Чертовка! Чертова блондинка! Она скучала. Чтобы понять это, не надо было видеть ее лица, спины – достаточно, по ней можно было заметить и то, насколько она раздражена.

Скука, холодный профиль, лед снаружи, пламень внутри: Шарля это погружало в мечты. Одна его подружка, Сюзи, девушка по вызову, говорила: «Лучше всего трахаются фригидные, потому что они ищут и не находят, и тут все средства хороши, все для того, чтобы хоть раз испытать оргазм».

Она, конечно, предпочла бы оперу, и наверное, они долго выбирали вместе с этим типом: в Опера-Бастий давали «Кавалера розы» с фантастическим меццо-сопрано, о которой критик «Монда» писал: «Эмоции переполняют ее, а признание в любви в ее устах поставило все сердца на колени!» Шарль долго пытался представить себе сердце на коленях и вынужден был отказаться от этой затеи. И в конце концов, чтобы «немного развеяться», они выбрали Ингрид Кавен, которой критики пели дифирамбы. «International Herald Tribune» поместил на последней странице ее фотографию с заголовком «She is the toast of Paris».[88]88
  Она – изюминка Парижа (англ.).


[Закрыть] Колетт Годар в «Монде» писала, что «она уникальна».

Он предоставлял этой женщине еще одну возможность: он знал, что сейчас Ингрид, на следующем куплете, уйдет с середины сцены, влево, почти до самого рояля, и изменит ритм до быстрого крещендо. По логике эта кривляка должна будет наконец повернуть голову, чтобы проследить за ней взглядом. Не тут-то было! Блондинка упорно не поворачивалась! Шарлю это надоело, он должен был увидеть ее лицо, она должна обернуться, повернуться. Он слегка наклонился вперед, к ее правому плечу, вдохнул аромат духов: это были Envy от Гуччи; он узнал запах, потому что натолкнулся на рекламу в Vanity Fair – две страницы были специально склеены, и когда вы разъединяли их, миниатюрный пробник разрывался, и аромат… не оставлял вас, пока вы не закрывали журнал. Духи дурманили Шарля, он наклонился ближе. Еще ближе… еще… еще! Как можно ближе к уху этой чертовки с прической, что сидит впереди: пушок на коже, выступающие сухожилия шеи; он коснулся щекой бархата ленты (пошевелись она в этот момент, он мог бы поцеловать ее) и прошептал прямо ей в ухо, прямо в его раструб: «Привет тебе от Альфреда!» Шарль очень быстро распрямился и, не отрывая глаз от сцены, просто втиснулся в спинку кресла. Она резко обернулась, и он увидел ее. Прямо перед собой. Анфас.

Проклятие! Перед ним была другая женщина. Вышедшая в тираж красавица. С лица убраны все волосы, стянуты сзади в узел. Увядшая красота еще жила в этом лице, в его глубине, она была замаринована, высушена, но прежний дух ее еще витал, как в опустевшем складе. Она обернулась. Когда-то она должна была повернуться.

Но до того, как она сделала это, Шарлю казалось, что эти стянутые сзади волосы принадлежат женщине а-ля героиня Хичкока – авантюристке, девушке с обложки, и эти волосы, которые оставляли открытым все лицо, только и ждали, чтобы их привели в беспорядок. Однако перед Шарлем оказалось лицо и волосы другой героини – суровой медсестры, гувернантки, матери: волосы стянуты назад из соображений гигиены, чтобы не распространять бактерии, чтобы придать себе более строгий вид. Волосы поменяли свою смысловую нагрузку. А лента? Лента! Да успокойся… лента, как цепочка РНК, ну и что? Своим ускользающим профилем она напомнила ему целую череду безликих форм, эта женщина была генетически тотальна, как звено в цепи. Шарль тут же узнал ее: вылитая двоюродная бабушка, как будто он вызвал ее из небытия!

Завладев чужим телом, двоюродная бабушка сделала черты этой женщины своими чертами, ее голос – своим, и даже мысли… настоящий фильм ужасов! Однажды утром, наверное, после любовного разочарования, она велела отвратительно стянуть себе волосы на затылке, и вот теперь, из глубины лет по генетической цепочке эта безгласная жертва своих ужасающих законов возвращалась к нему на бешеной скорости. Она была закатана в свою генетическую династию, как в бетон. Закодирована. Прокомпостирована. Типизирована: старые формулы, которые скрываются в складках, в ответвлениях хромосомных четок, этих детей предков. Что же до бархатной ленты… воспоминание о моде времен Луи-Филиппа, воспоминание, извлеченное из изъеденной молью шкатулки былых времен.

А ведь было время, когда это лицо оживало от вибрации вещей – так свет оставляет свой след на сверхчувствительной фотопленке. Теперь эта пленка окончательно засвечена. Женщина стекла к своему центру, стала пропастью!

Ей должно было быть лет сорок пять – nel mezzo del cammin, «земную жизнь пройдя до половины», – уже прозвучал свисток второго тайма жизни, и началось: институты красоты, гадалки, гороскопы, Жоэль Робюшон, костюмные представления… Прощай смех, прощай мгновение!

Она, эта женщина с узлом на затылке, однако не сразу сдалась: институт красоты на бульваре Сюше в XVI округе, и только потом появилась эта лента имени двоюродной прабабушки, которая в 1853 году читала с любопытством и отвращением «Цветы зла» – божественную литургию вперемешку с извращенностью. У нее был свой собственный шарм, некая воздушная грация бульвара Сюше: летящие шарфы, смех, теннис у Порт-Д'Отей, каток «Молитор» – осенью рано темнеет: вечера на балконе в розовом тумане, девушка, убранная цветами…

Та девушка еще напоминала о себе в чертах ее лица: его овал остался овалом, нос был по-прежнему тонок и сохранил хорошую лепку, большой рот точно очерчен, слегка выступающие скулы, никакого второго подбородка – все осталось при ней, но как-то усохло, сжалось и неуловимо изменилось, она стала другой, и ко всему равнодушной.

Какая тут хичкоковская искательница приключений, скорее уж посмертный подопытный кролик австрийского монаха Менделя… Но разве не этого искал Шарль? Не разочарования разве? Наконец он мог спокойно наблюдать за происходящим на сцене, мог не отвлекаться. Да и к тому же пример формальной красоты и чувственности находился прямо перед ним, на оси его взгляда, на сцене, музыка же, проникая в его слух, о них говорила, красота и чувственность была в голосе и в верно отмеренной чрезмерности, в том, как голос приобретал свое физическое тело. Не то чтобы театр «Дё буль» на улице Сен-Дени, но совсем неплохо: свет постепенно уходил со сцены, Ингрид тихо опускалась на дощатый настил и во время первых тактов концерта Моцарта «Эльвира Мадиган», служивших вступлением к современной песенке, ложилась на спину.

Петь, лежа на спине, и твердо держать ноту было трудно. Но еще труднее петь, постепенно поднимаясь на ноги, а она медленно поднималась. И вот тут-то женщина с узлом волос на затылке засмеялась, в первый раз за все время она повернулась к своему соседу в поисках понимающего смешка в ответ, она хотела рассеять свои сомнения.

К тому же певица на сцене выделывала антраша: большие шаги, как в замедленной съемке, широкая улыбка, свобода движений, так свободно чувствует себя хороший стрелок из лука, к этому прибавить нахальный вызов хора девиц от Фло Зигфельда – нечто специальное: вызывающий дзен! Гибкость голоса, развязность в жестах, пустое тело – не от чего приходить в восторг этому затянутому пуку жил и внутренностей, расположившемуся перед Шарлем. Дама, однако нервно смеялась, бог знает почему.

Ей претила эта уличная интонация, но больше всего ее выводило из себя то, что эта женщина на сцене ставила свой исключительный музыкальный дар на службу такой вульгарности и вульгарность эту облагораживала. Лучше бы она была никакой, эта женщина, которая обладала на сцене хладнокровием тореадора, концентрацией буддийского монаха и жизнелюбием любительницы борделей – телесная и физическая свобода. И в довершение всего у нее это восхитительное платье от Ив Сен-Лорана, у которого шьет и она… Выходило, что они были несколько похожи: она тоже немного пела, подростком играла на рояле на бульваре Сюше – невыносимо скучно, когда окна выходят на Булонский лес. В общем, в музыке она тоже кое-что понимает.

Шарлю видна тень улыбки, пробежавшая по лицу: дернулся угол рта, сощурился глаз, но спина недвижима – дама будто проглотила палку, – так смотрят друг на друга только женщины, этот взгляд невозможно ни с чем спутать, никогда, взгляд зависти и презрения. «Я бы так тоже могла… Она делает то, что хотелось делать мне, но я не смогла, не сумела, не захотела, впрочем, если бы захотела, то, конечно, смогла бы. И от этого я презираю ее еще больше: это я стою на сцене, и я ненавижу эту женщину, которая показывает, чем бы я могла быть, предметом всеобщего желания».

Шарлю знаком этот взгляд: так смотрят женщины, когда в ресторан, где они сидят, входит какая-нибудь сексапильная красавица, она оказывается рядом с ними, правильными, с поджатыми губами, с теми, кто думает, что красота – это прическа и украшения, и они меряют ее взглядом с головы до ног и с ног до головы, выражение сменяет одно другое – восхищение, очень коротко, потом, за одну секунду во взгляде мелькает зависть вперемешку с ненавистью – никакой актрисе такое не под силу. Мужчина впереди внимательно слушает, что говорит ему женщина, и смеется, и Шарлю хочется надавать пощечин этой даме, которая верит в вечную женственность, но в конце концов она права: это она.

О читательница… дорогая моя читательница! Попробуй, пожалуйста, лечь на спину… Нет, не так. Затылок должен касаться земли, руки спокойно лежат вдоль тела, ноги вместе… ну вот, правильно… Готова? Теперь пой… Пой: «Я этим вечером одна…»…громче…еще громче, так, теперь постепенно приподнимайся: сначала голову и грудь, спину старайся держать прямо и пой, не останавливайся… Теперь немного поворачиваешься, опираешься на локоть и левую ягодицу, сгибаешь ноги в коленях, главное не сбить дыхание… теперь расслабься, потому что, дорогая моя читательница, сейчас наступает самое трудное: ты опираешься на левую руку, на мгновение оказываешься на четвереньках, вернее, скорее опираешься на колени и на одну руку, и – быстро! – на колени! Оп-ля! Вставай, выпрямляйся и пой! Ты проделываешь все это единым движением, плавно, держа взятую ноту – это вопрос правильного дыхания, вернее, правильного выдоха – и теперь, оказавшись на ногах, ты делаешь шаг, другой… начинается новое движение…

Ну как? Ты, конечно, была босиком? Ну так в туфлях на шпильках это еще труднее. Попробуешь? Нет? Тогда представь себе еще восемь сотен пар глаз, которые устремлены на тебя. Зачем, спрашиваешь, петь, лежа на полу? Да потому что, лицемерная моя читательница, сестра моя, мне подобная, на земле хорошо, чувствуешь себя более собой, более одинокой, чем когда бы то ни было: ощущение последнего вздоха, когда выдыхаешь, и голос вместе с выдохом устремляется вверх, как в соборе… Однажды в Риме в театре Гионе, что в двух шагах от Ватикана, в антракте раскрыли крышу театра, и она пела под открытым небом, лежала на сцене, чувствуя себя как никогда голой и одинокой, и голос ее уносился к небу в стихию эфира. Этот старый театр Гионе, весь в пурпуре и золоте, находится в двадцати секундах птичьего полета, в одном взмахе крыльев от собора Святого Петра. Она в определенном смысле чувствовала себя в своей стихии, среди своих. И Рим приветствовал ее, с первого взгляда признав в ней свою: это тело, ставшее пением, лукавый, но естественный маньеризм… это их родной римский католицизм, способ придавать своим движениям символичность, когда тело становится просто знаком… И прямо перед тем как оказаться на земле, в грязи, она пела очень медленно: прямая спина, считанные шажки, чуть разведенные руки – прямо священник, служащий мессу: со спины – понтифик, а спереди – Пресвятая Дева в трауре, впадающая во грех, Мария Магдалина, sanctapiitana.[89]89
  святая распутница (лат.).


[Закрыть] Или не то и не другое – непостоянство, изменчивость. И это тоже типично римская черта: хулиганы, архиепископы, политики, актеры… И бравурность. Весь зал, стоя, приветствовал ее: Brava! Brava! Brava!

Собор Святого Петра – Сикстинская капелла – мадонна Рафаэля – отель «Рафаэль». Еще один отель. Анклав в городе, жизнь, вынесенная за скобки его существования: лабиринт коридоров, зеркала, униформы, предписания, привратник под циферблатами четырех часов, как певчий в соборе, на аналое, наброски Рафаэля у лифта – нога, рука, торс. И безголовая статуя в потоках искусственного света. Четверо ragam во френчах, досматривающие при входе, перед дверью с тамбуром, – телохранители господина премьер-министра Беттино Кракси и жиголо госпожи премьер-министр, в порядке очереди. Отель принадлежит ему, этому спесивому пахану под кличкой 77 becchino,[90]90
  Могильщик (ит.).


[Закрыть] гробокопателю, его семье. Именно отсюда, и вовсе не из Квиринала, приводит этот итальянский Мабузе в движение своих марионеток, устанавливает каналы связи, сюда сходятся все нити интриги, и перестаешь уже понимать, кто кем управляет: бывший американский футболист Марчински, ставший магистром, архиепископом Чикагским, а затем – главным казначеем Ватикана, Лучио Челли, великий магистр тайного общества Ложи Р-2 или Роберто Кальви, который через некоторое время станет «висельником с Лондонского моста», потому что в этом вертепе слишком сильно дернул за некую нить… В этих стенах, в подземельях Ватикана, ткут они свою паутину, a touch of evil…[91]91
  тенета зла (англ.).


[Закрыть]

Выйдя из лифта, Шарль прошел перед привратником под четырьмя часами: четыре циферблата – четыре столицы. Эта относительность времени успокоила его, придала даже некую уверенность, свободу действий, несколько большую, чем требовалось в данное время. Здесь часы показывали тот час, когда женщины, над обликом которых изрядно потрудились, собрав его и переделав, украдкой смотрясь в карманное зеркальце, проверяют, как выглядят, прежде чем с улыбкой на губах направиться в бар. Ингрид же как раз в это время должна была отдавать свое лицо гримеру и молча повторять про себя отдельные фразы, аккорды. Голова у него была полна музыкальными обещаниями и предвкушениями вперемешку с опасениями, он вышел из отеля и взял такси, чтобы ехать в Старый театр Гионе. Были ранние зимние сумерки, таксист набрал скорость, они переехали Тибр по мосту Виктора-Эммануила. Он любил проезжать по мосту вечером, ночью, но не останавливаться, быстро на другой берег: Гэтсби впервые попав в Нью-Йорк, проезжает по мосту Вилльямсбурга и думает: «С этого момента со мной может произойти все что угодно». Конечно, это все происходило в начале века и в Америке – американская мечта, – но как будто в голове застряли осколки, сейчас ото всего остаются только осколки. И так бывает всегда! «Мне нравится, – думал он, – это короткое переживание перехода, само перемещение из одного в другое… «Достаточно лишь перейти мост» – так называлась какая-то дурацкая песенка, не помню уже чья… Мне нравится этот раккорд, склейка, отсутствие, вернее, состояние «между», связь между одной вещью и другой. Две мысли, два образа, гармонический мост для джазмена»… Не passed away[92]92
  Он ушел от нас (англ.).


[Закрыть] – так вежливо говорит американец о том, чья жизнь угасла, кто исчез… Вдалеке «прошло» такси, и в свете фар появились два мотоцикла с девицами на заднем сиденье: волосы развеваются, юбки задраны, голые ляжки сдавили мотоцикл: бак, карбюратор, переключатели скоростей, – все это неслось на всей скорости через римскую ночь – болиды на вираже, на фоне розовых римских камней… Удар по сцеплению, и девицы исчезли, passed away… Мосты, отели… Оседлый космополит, он вполне мог бы провести жизнь между отелями, соединенными мостами… Вот так: из одного отеля в другой.

* * *

– В «Э топ зе бельвью» в Филаделдьфии?

– Почему бы и нет?

Она пела в этом громадном отеле: тридцать шесть этажей, не считая шести первых, где располагались офисы, и террас на крыше вместе с бассейном и ночным клубом на самом верху. Была суббота, вечер, Шарль болтался по этажам – вечная мания наблюдать за происходящим. Он остановился около одного из больших залов, предназначенных для проведения праздников: десятки богатеньких и неврастенических девиц, положив пухленькие ручки на согнутую в локте руку своих кавалеров в черных фраках, входили в него в кипении муслина и тюля; на заднюю стену проецировалась их улыбающаяся фотография, и распорядитель громогласно объявлял их возраст, имя, родословную, профессию отца и матери, ежегодный доход – почему, собственно, нет? Это был первый бал дочерей воротил филиппинской общины в Филадельфии, восседавшей за длинными столами, на которых красовались подсвечники. А несколькими этажами выше в другом зале юниоры Массачусетского университета отмечали окончание учебного года. Атлетически сложенные лбы в прекрасно сидящих смокингах, их подружки в вечерних платьях – все они пьянствовали ровнехонько до двух ночи. Все это напоминало времена протестантских запретов, которые летели к черту по субботам. В принципе с тех пор мало что изменилось. В этих залах собралось несколько дюжин сынков и дочурок миллиардеров, и в смехе девиц, в самом его основании позвякивали доллары.

Челюсти – вот что зачаровывало Шарля, когда он смотрел на этих молодых людей, да, нижние челюстные кости, американские челюсти, волевые, настоящие мужские челюсти, как у мужской половины клана Кеннеди – Джозефа, Джо, Джека, Боба, Теда, – они тоже были из Массачусетса, может быть, это были нижние челюстные кости государства, Массачусетские челюсти, в них было что-то от машиностроения. Здесь все были друг на друга похожи со своими челюстями… сразу видно: один биологический вид, одно клише, стереотипизированная, ясная жизнь – кампус, студенческая ассоциация, футбол, бейсбол, будущие адвокаты, доктора, архитекторы, политики, государственные деятели. И их подружки в вечерних платьях.

«Are you with the party?»[93]93
  Вы участник вечера (англ.).


[Закрыть] – перед Шарлем возвышался и разглядывал его нагрудный карман здоровенный детина с черным микрофончиком и проводком за ухом. Где бейдж? Фотография? У всех была их собственная фотография на нагрудном кармане – идентификационный знак. Потом детина, который был выше и шире Шарля сантиметров на тридцать, опустил глаза и воззрился на его развязавшийся шнурок. «Are you with the party?» В голосе полное равнодушие. «Euh, по…», нет, он не с этой party, у него вообще нет партии… «Just looking…» – иностранный наблюдатель. Наблюдатель? Что он наблюдает? Нечего тут наблюдать… Не может же он в самом деле сказать, что наблюдает за движением челюстей… Ходит из зала в зал, из гостиной в гостиную, перемещается из отеля в отель… этакий антрополог или палеонтолог… Что это значит just looking? Смотрю? Но люди либо работают, либо развлекаются, пьют, смеются, разговаривают, но не смотрят, не наблюдают. Второй бугай взял Шарля за руку, легонько, двумя пальцами, не сжимая запястья, он еле дотрагивался до руки Шарля и любезно сделал знак следовать за ним. Ключ от номера? Нет, остался в комнате. Первый бугай позвонил вниз – Шарль даже не зарегистрировался в отеле. Мисс Кавен? Нет, ее нет. Два часа ночи, тридцать шестой этаж «Топ Хоутел»: все носятся по коридорам, набравшиеся девицы с прилипшими ко лбу волосами тянутся из гостиных к туалетам, толкутся, сваливаются на диванчики, прежде чем по двое, по трое уйти с вечера – у одной оторвалась бретелька, другая потеряла туфлю, – хохот, прерывающиеся голоса, восклицания. Они пролагали себе путь среди всей этой неразберихи, охранник аккуратно придерживал его за руку двумя пальцами, их можно было принять за приятелей, деловых партнеров, когда один придерживает другого за локоть. Теперь они оказались перед гостиной с дебютантками из Манилы: все были уже представлены друг другу, девушки со своими кавалерами открывали бал – это было эпохальное событие: туалеты, церемонии, реверансы, заученные фигуры… Версаль, время остановилось. Сели в лифт, «…я здесь не один. Я вместе с…» Звучало так, как будто он хотел похитить кого-нибудь, сплошное разочарование для охраны, «…и с кем же?» – меланхолично поинтересовался бугай с легкой усмешкой. Они вышли из лифта. «С ней!» – и уверенный указующий перст уперся в пустое место. Афиши не было. Но она была вчера! Перевесили… «Ну вот, с ней!» – Рука поменяла направление. Конечно, его собственная фотография не украшала лацкан его пиджака, но зато он был с дамой, чья огромная фотография красовалась на афише: поменяем фото на фото… не подойдет? Указательный палец Шарля уперся в гигантскую фотографию Ингрид в черном, изысканном платье – настоящая звезда. Охранник снова слегка улыбнулся, сжал локоть Шарля и подбородком показал, куда пролегал их путь. Все складывалось не в пользу Шарля: уж не хотел ли этот бездельник напасть на певицу? В Америке таких охотников хватает, держи ухо востро… А может быть, он хотел похитить одну из манильских дебютанток? Или нафиксатуренного наследничка какого-нибудь электронного магната? Охранник даже не смотрел на Шарля, двигался как заведенный от приводивших его в движение двух проводков, которые шли от уха к карману и скрывались бог знает где. К чему, в конце концов, мог быть подсоединен этот верзила? К главному комиссариату? К охранной службе отеля? К бюро регистрации? Или к спутнику в небесах? Шарль начал волноваться: «Пусть позовут мистера Биала… позовите мистера Биала… Комната тысяча пятьдесят один… Мартин Биала…» Биала был импресарио, агентом, организатором гастролей. Его тоже нет в номере? Шарля осенило: фитнес-клуб на тридцать седьмом, на самом верху! «В три часа ночи?» Именно! Он уже пять лет был агентом и другом Ингрид, и его, кроме башлей и собственного тела, ничего не интересовало: на музыку ему было наплевать, а вот тело, тело – да! – новенькое, бронированное от всех микробов и вирусов, безупречное, безукоризненное, бессмертное, которое во всеоружии может встречать испытания, идущие извне от других тел, чужых. Вещь в себе! Он даже точно не знал, что именно она поет, но обожал ее при этом и рассыпался в поздравлениях за кулисами, если таковые находились. Он постоянно видел себя в доспехах и… с золотыми яйцами. 37-й этаж, огромный пустынный зал, полностью застекленная задняя стена выходит на звездную ночь, башни вдали, безлюдные офисы, освещенные, будто для праздника, и Мартин: он шагал на бегущей дорожке, не отрывая внимательного взгляда от собственного отражения, с которым сам же и разговаривал. Боксерские шорты, черная упряжь из пояса и ремней, прикрепленных к подвижным частям гимнастических снарядов, дельтовидная мышца, грудные мышцы… он не заметил, как они вошли. «Ты самый сильный! Красавец… самый красивый! Неуязвимый!» Мартин заметил их и, не прерывая своих занятий, кивнул отражению Шарля в зеркале. Этого оказалось вполне достаточно: хватка ослабла, пальцы разжались.

Она переворачивает страницу партитуры, медленно, как будто перед ней на подставке из стали и молочного стекла старинный драгоценный манускрипт, слышен даже хруст и шорох бумаги. Это песня про наркотики, части человеческого тела, в общем, анатомическая песня под названием «Поллароидный кокаин»: посреди скрипичных и басовых ключей, скобок, линеек, кружочков, птиц, рассевшихся на проводах, слова. Высвечивается лист партитуры – свет излучает она сама: Белое на белом немного порошка у тебя на коже/на этом По-ла-роиде твоего смертельно бледного тела/…строчка за строчкой твое тело поднимается ко мне/участки кожи, как фотография, которая проявляется в воде/…могила под снегом, который тает, тает/ Мужчина, который тихо выходит из тени/ погребенное тело, которое выступает из праха/ Вдыхаю немного порошка: появляются твои светлые волосы ключица коленные чашечки три пальца потом все правое колено/ локоть член зубы глазные орбиты и так далее так далее так далее…

– Шарль! Открой!

Он не ответил. Это был голос Джея, ее пианиста.

– Это потрясающе! Мне надо с тобой поговорить, Шарль! – Джей, хохоча, колотил в дверь.

– Оставь меня в покое!

– Ты должен это услышать! Это про Ингрид!

Джей никак не мог остановиться. Ну что там еще?

Денек и так начался что надо…

Безоблачное небо, гнетущая жара, равнина, насколько хватает взгляда, прямая как стрела дорога.

– Сколько от Калигари до Сассари?

– Я тебе уже говорил, что не Калигари, а Кальяри… Километров двести, наверное…

Полицейский перегнал их и сделал знак остановиться. Он слез со своего «Гуцци 350», поставил на подпорку, подошел к машине, и его темный силуэт вписался в боковое стекло, как в раму: окурок в зубах, фуражка, голубая рубашка, черные брюки, портупея с кольтом, засунутым в кожаную кобуру, – как в кино, настоящее американское кино серии В… Реальный вымысел! «Documenti… Документы…» – очень вежливо, лицо молодое, правильные черты лица. Он говорил с шофером по-итальянски, наверняка с сицилийским акцентом. Из-за ослепительного полуденного света и гнетущей жары казалось, что воздух стал жидким и расходится волнами.

– Dove andate? Куда вы направляетесь?

– Сассари, – бросил шофер.

– Per che fare?[94]94
  – По какому делу? (ит.)


[Закрыть]

– La signora и una cantante… una recital questa sera…[95]95
  – Синьора певица… сегодня вечером она дает концерт… (ит.)


[Закрыть] Полицейский вдруг задумался, взгляд подернулся дымкой, на губах заиграла улыбка… он что-то обдумывал… взвешивал… молчание затягивалось, и теперь этот парень совсем не вписывался в эту картину с прямой как стрела дорогой, летевшей за горизонт посреди пустынных полей. В чем дело? Они уже было начали волноваться, когда до них донесся негромкий голос: «…я тоже немного пою…» Шофер перевел. «Элвис, знаете?» Полицейский засунул сигареты в нагрудный карман, улыбка полностью переместилась на полагающееся ей место, но фуражка оставалась на причитающемся ей. Сидевшие в машине нагнулись и вытянули шеи, чтобы лучше было видно: полицейский отступил на несколько шагов: Love me tender, love me true[96]96
  – Люби меня нежно, люби меня верно (англ.).


[Закрыть] – взгляд опущен на воображаемую гитару, вихляющие бедра, и Heartbreak Hotel, King Creole[97]97
  Отель разбитых сердец, креольский король (англ.).


[Закрыть] среди этого голого пейзажа. В изумлении они уставились на эту сардинскую реинкарнацию Элвиса рядом с пустыней Кальяри, «да нет же, Каглари», тот тоже в сущности был насквозь пропитан римским католицизмом: Мадонна, мама, Пресвятая Дева… Он сформировался лет в двенадцать, тринадцать, он для этого прогуливал школу в небольших церквах вокруг Мемфиса, Теннесси, а по вечерам спиричуэле в часовне… By the chapel in the moonlight.[98]98
  В часовне при свете луны (англ.).


[Закрыть] Его пение уходило корнями именно туда, к Пресвятой Деве, потом что-то произошло с его тазом: подергивания взад-вперед, вращения – ничего особенного, эротические игрушки для тинейджеров, подмигивания, которые приводили в ужас лигу добродетели, но все это было несерьезно, дьявольская партитура, разыгранная без уважения к мэтру, со смешками, как будто Элвис издевался. К сексу он был равнодушен, и именно поэтому, конечно, все производило такой эффект, все эти скандалы: это был просто спектакль! Нет, у Элвиса было другое – чувственность вперемешку с религиозностью, музыкальность до кончиков ногтей, волос, музыкальное тело… И именно ради этой музыкальности перевоплотился он на этой знойной заброшенной сардинской дороге в никуда на юге Италии в симпатичного полицейского на мотоцикле, в ангела дороги… Пению не было ни конца ни края, они кричали: «Браво! Браво!», полицейский пел посреди этой пустыни, а они вчетвером сидели в машине, как в бричке, как в ложе, как в ванне, они таяли от зноя, потели, а он, безукоризненный, как король – аккуратная голова, прядь волос спадает на совершенно сухой лоб, улыбочка в углу рта. Все было мило, но представление затягивалось, в машине, как в горниле, становилось нестерпимо жарко, но не могли же они оставить этого парня, который, кажется, вздумал действительно закатить тут концерт, и уехать просто так, оставив его одного распевать на солнцепеке Don't be cruel[99]99
  Не будь жестокой (англ.).


[Закрыть] или Blue moon.[100]100
  Голубая луна (англ.).


[Закрыть]

В конце концов он прекратил концерт, они же продолжали кричать «Браво! Браво!», он ответил «Grazie», засунул в рот сигарету, повел бархатными глазами: «Мне надо ехать… коллега ждет на дороге, там, дальше…» И тогда Шарль, у которого от алкоголя временами портился вкус, доходя до банального, позволил себе углубиться в странности и сказал: «Может, прийти вам questa sera, сегодня вечером… споете Final part of the show…[101]101
  финальной части шоу… (англ.)


[Закрыть] американская звезда вместе с синьорой Кавен, very good». Тогда полицейский задумался, он долго обдумывал приглашение сначала с одной стороны, потом – с другой, потом – с третьей: «Vorrei rnolto…», ему бы очень хотелось, но он, к сожалению, пообещал маме вернуться, и потом живет он далеко, и придется после работы искать костюм для сцены… слишком сложно. «Приходите, как есть, так и споете», – сказал Шарль. «Mi displace та по 1о ро, нет, к сожалению, нет», – и симпатичная смущенная улыбка. И тогда Шарль, увидев эту печальную улыбку, действительно почувствовал себя скверно, потому что парень, кажется, вдруг начал спрашивать себя, не смеялись ли они над ним все это время, хотя и не показывали виду. Мотоцикл рванул вперед, и Элвис, нашедший свою реинкарнацию в этом ангеле дороги, врезался в горизонт и исчез.

Когда они добрались до Сассари, Шарль заперся в гостинице, а остальные отправились в театр репетировать. «Что я забыл на этом Богом забытом Юге, в Сассари… на солнцепеке?» – спрашивал он себя, оставшись один в комнате, где жара и солнце проникали отовсюду, даже через жалюзи… Его предки-гугеноты оставили ему в наследство любовь к строгим холодным северным городам, аскетичным и немного высокомерным: к Брюгге, Антверпену, Гамбургу, Лондону, Санкт-Петербургу – свинцовое небо над разлитым повсюду серым цветом, порт с мелькающим вдалеке неясным силуэтом, мост, тяжелые накрепко запертые двери, откуда не доносится ни звука, сдержанные жесты, банковские империи… Человек там немного теряется. Но не эти же вывернутые наружу эмоции под палящими лучами!..

Он налил себе коньяку, втянул в себя его аромат. Так чем же ему заняться до завтра, до вечера, до ночи, до того времени, как вернется Ингрид? Ни на концерт, ни на ужин он не пойдет. Останется в комнате и будет думать о холодных странах! Так нет же, ему тут же вспомнилось другое тропическое осиное гнездо, куда его занесло лет десять назад: Палермо, на этот раз в старинную цитадель на берегу моря. Некий маркиз Де Сета передал тогда ключи его прежней подруге, экзотической восточной женщине. Дом представлял собой нескончаемый лабиринт пыльных комнат, которым несть числа. Он сразу же решил не выходить из комнаты даже ради любопытства. Подруга же его отправилась посмотреть дом и вернулась через час. «Я совсем немного посмотрела, – сказала она, – это невозможно, невозможно, я спустилась вниз, там в подвале, кажется, зал с доспехами, как… как… – она не могла подобрать определения, – там шлемы, копья, сколько хочешь оружия на облупившихся стенах». Она засмеялась. Ее это развеселило. Наполовину пустующая крепость стояла в окружении жалких лачуг. Тяжеленные ключи от нее были им переданы в городе, в каком-то кафе, и сделали это мужчины, говорившие на неясном наречии. Посетив оружейный зал, подруга Шарля отправилась зачем-то к сторожу. Он когда-то потерял глаз и теперь занимал вместе со своей женой миленькую трехкомнатную квартирку с ванной, скатерочками, цветочками на телевизоре – квартира располагалась прямехонько посередине этого лабиринта с шестиметровыми потолками – этакая модель жилья в миниатюре, которую вклеили прямо в центр… Циклоп, который в этот момент оказался один, начал с того, что ущипнул ее за грудь, и она снова смеялась, рассказывая об этом Шарлю, когда вернулась к нему из второго своего похода, принеся с собой ароматы герленовских духов «Эр блё».