Текст книги "Хобо"

«А где мне жить своей жизнью?»

«Как можно дальше от меня».

«Не переживай», я махнул рукой, отгоняя его любопытство как можно дальше от себя. «Тебе положительные не опасны. Ты слишком отрицателен.

Он весь превратился в одобрительную ухмылку. Вирус отрицательности еще с рождения застыл на его четырехугольном лице. А потом им заразился и я. Я присоединил к его ухмылке свою.

«Ну, да, лучше тебе ебать даже положительную телку, чем какую-нибудь…», гася сигарету, он пристально смотрел в пепельницу, «запретную телку». Потом еще некоторое время мучил окурок, безуспешно пытаясь превратить его в пепел.

«Не понимаю, о чем ты», я допил свой стакан и поднял его, привлекая внимание бармена. Тот понимающе кивнул. Похоже, с ним мы лучше понимали друг друга.

Пеня сухо сказал: «Может, не понимаешь, но может, и поймешь». Его пустой голос звучал гулко в пустой кофейне, где звук вентилятора смешивался с приглушенной, медленно играющей музыкой.

«А как я пойму, если понятия не имею, что именно я должен понять?»

«Так, что получишь пулю».

Получить пулю? Быть убитым? Наш разговор вдруг стал совершенно определенно недружелюбным в сгущавшихся недружелюбных сумерках. С другой стороны, на горизонте этой ночи ничего эксклюзивного не намечалось. Я несколько раз оглянулся по сторонам, и мои глаза не увидели ничего, намекающего на такой поворот.

«Надо думать, исполнение будет поручено тебе?», я доверительным тоном поделился с ним своими соображениями.

«Ничего личного, диджей». Голос Пени звучал как голос профессионального друга. «Такие вещи я по своей инициативе не делаю». Тут принесли заказанную выпивку и чистую пепельницу. «Но можешь держать пари, что если попросит Барон, я это сделаю».

«Кто ты такой, чтобы Барон тебя просил?», я решил подпустить что-нибудь в стиле Барона.

Пеня хладнокровно пропустил оскорбление мимо ушей. Капо ди тутти капо, очевидно, прекрасно развлекался, играя в Великого Предсказателя.

«Не твое дело спрашивать об этом», предупредил он меня очень, очень дружеским тоном.

«А что мне у тебя спрашивать, если я ничего не знаю?»

«Почему?»

«Что почему?»

«Это ты должен спросить: почему?». Еще один непонятный совет. Раз он говорит загадками, пусть сам их и разгадывает, если ему охота, решил я.

«Тебе виднее», пробормотал я примирительно, «будь по-твоему, только отъебись».

«Я тоже не знаю. Но, похоже, знает Титус».

Загадка начала подванивать, и я на всякий случай отпил глоток вильямовки[31]31
  Вильямовка – словенский фруктовый бренди. Производится из груш сорта Вильям.


[Закрыть].

«Титус? При чем здесь он?»

Пеня тоже отпил глоток, кобенясь как грудной младенец с пустышкой во рту и говнецом в пеленках.

«Титус откупился у Барона».

«Да ладно», отреагировал я с издевательским удивлением.

«Он мне исповедался. И признался кое в чем очень важном. Очень важном и очень болезненном».

«А я думал, у Барона аллергия на педиков».

«Я разве говорил про педиков?»

«Ты говорил про Титуса».

«Я говорил про исповедь», поправил меня Пеня, особо подчеркнув последнее слово. От постоянной ухмылки уши у него приклеились к черепу.

«Ты имеешь в виду, что он на кого-то настучал?»

«Это было больше, чем настучать».

«И какое отношение это имеет ко мне?», наконец-то я задал вопрос, которого так ждал Великий Предсказатель.

«Я не говорю, что имеет, но всяко может повернуться», сказал он и с шумом выдохнул воздух, словно освободившись от мерзкой тайны, царапавшей ему язык, наподобие пломбы, которая выпала, отломив кусочек зуба, и теперь ее не проглотить, а выплюнуть на ладонь противно, потому что увидишь нечто очень, очень гнилое, нечто сросшееся с твоим мясом, костью и слюной.

«Как?», я глянул на него над кромкой стакана. Алкоголь, может, и был заинтересован услышать ответ, но обо мне сказать такого было нельзя.

Пеня потер затылок, закинув назад бритую голову. Он как будто колебался, а может быть, хотел, чтобы так казалось. Его круглая голова умела быть очень, очень угловатой. «Ну», начал он как бы преодолевая нерешительность, «похоже, кто-то ебет девушку Барона». Он смотрел на меня так, будто в любой момент был готов мне подмигнуть.

Я ответил ему любопытным взглядом сплетника и спросил только для того, чтобы мое молчание не было ему неприятно: «Какую девушку?»

«Ту, с которой ты развлекался в тот вечер в «Лимбе». Было похоже, что вы друг к другу неравнодушны», деревянным голосом проговорила тень, которая наблюдает и делает выводы.

«Мы давно знакомы, и это все», сказал я как нечто само собой разумеющееся.

«Для тебя было бы лучше, если бы так оно и было».

«А для нее?»

«Кто ебется, тот когда-нибудь наебется. Скоро и она об этом узнает».

В словах Пени не было ни призвука угрозы, но ухмылка испарилась.

«Ага». У него не было необходимости напоминать мне, что предательство и месть спят в одной постели.

«И еще кое-что, диджей. Не советую тебе заботиться о ее судьбе. Кое-кто может это неправильно понять. Понимаешь?»

«Конечно. Я просто так спросил. Забудь». Я понял, что мне не хватает его ухмылки.

«Конечно. А я тебя просто так предупредил».

«Ценю. Спасибо тебе».

Мы парили в атмосфере сердечного простодушия. Это все-таки лучше, чем хлопать друг друга по плечу.

«Не благодари», процедил Пеня, проверяя, осталось ли что-нибудь в моем стакане. «Это все, что я мог для тебя сделать, перед тем как тебя пристрелить». И добавил, закуривая сигарету: «Может быть!». Улыбка, появившаяся на его лице, не была похожа на ухмылку.

Вечно одно и то же: кто-то кого-то то и дело пристреливает, и так до тех пор, пока не опустошает себя этим настолько, что Богу не остается ничего другого как забрать его на свою помойку.

«Может быть», повторил я одобрительно, «но это не зависит ни от тебя, ни от меня. А пока мы можем еще чего-нибудь выпить».

«Дело говоришь. Оставим эти ебарские разборки. Сегодня вечером не твоя очередь».

«А чья?»

«Сегодня вечером мы займемся настоящей разборкой»

На этот раз он мне подмигнул, и я понял, что это серьезно.

* * *

Сумма проигранных в покер денег стала астрономической. Вместо фишек, на столе, резервированном исключительно для Барона, зияла дыра. В ней можно было многое увидеть, но никто не решался сунуть в нее голову и посмотреть вниз. Никто, кроме Джембы, предупредительного хозяина, азартного, но расчетливого, который заделывал такие дыры, а потом наносил на них глянец, чтобы прибыльная игра могла продолжаться. Все эти акулы жили игрой, а игра называлась «выбиванием долгов». Без долгов игра не имела смысла. Акулы не были игроками, акулы были акулами. Барон хочет ликвидировать долг, послав своих людей поджечь «Кенту», бухгалтерские книги сгорят вместе с цифрами, которые в них никто и не вписывал из-за налоговых сложностей, а Джембе будет выплачена страховая суперпремия. Так они будут квиты. На некоторое время. Нашей задачей было обеспечить короткое замыкание в электрической разводке – снять предохранитель и забить гвоздь в распределительную плату, а потом соединить фазу и ноль в штепселе на облицованной деревянной панелью стене. Точно оговорены все детали, все подготовлено, все чисто. Нам оставалось только позвать официанта и заплатить по счету. Вместо этого Пеня, в облегающей летной куртке и черных брюках из искусственной кожи, оставил под недопитым стаканом крупную дойч-купюру и рванул к выходу. Элегантный кожаный ремешок обвивал запястье его правой руки, которой он умел пользоваться весьма впечатляюще.

Мы вышли на улицу, в мутную ночь, туманную от жары, которая плавала между испаряющимся пористым асфальтом и пуленепробиваемым, охлажденным звездами небом. На заднем сидении лежал набор, упакованный в пластиковый пакет: молоток, плоскогубцы, гвоздь толщиной не меньше пяти миллиметров и кусок провода, оголенный с обоих концов. В машине было душно. Пеня включил кондиционер, но особого эффекта не последовало, потому что я отказался закрыть окно. Шум снаружи делал меня более чувствительным и сосредоточенным на том, что нам предстояло. Я люблю, когда притупляются чувства, когда внутри разливается отупение. А рефлексы это совсем не то же, что чувства. Рефлексы требуют высокого напряжения, они требуют человека целиком, если человек хочет остаться целым.

Мы проехали мимо торгового центра, свернули к Пашиной развязке, чтобы объехать район Железничка колония. Некоторое время кружили вокруг квартала, где находится «Кента», обычная предосторожность, мы обнюхивали и осматривали окрестности. Обстановка была штатной. Пеня припарковал машину на соседней улице, инструменты сунул под куртку, как делают небрежные электрики. Стараясь не особо оглядываться по сторонам, чтобы не привлекать внимания, мы, на бесшумных подошвах, сунув руки в карманы, изображали неторопливую прогулку. Два неприметных неприкаянных типа. Свернули на узкую асфальтированную дорожку, машинально втянув головы в плечи. Мы подкрались к казино с тыла, через служебную парковку, отделенную от спящих соседей живой изгородью.

Прошли через служебный вход. Дверь была отперта, все развивалось по плану. Этот вход использовался для вбрасывания и выбрасывания клиентов, в зависимости от комбинаций на наэлектризованном зеленом сукне и в разгоряченных головах игроков. Комбинации бывают разные, и игроки бывают разные – одни постоянные, другие непостоянные. Вторым приходилось время от времени затыкать рот, чтобы они не гундели вокруг да около насчет «запрограммированной рулетки» и «крапленых карт». Короче, таким игрокам среди публики было не место, и если они сами не понимали и не знали, как устраниться, им нужно было помочь преодолеть кризис. Ёб твою мать, ну куда ни глянь, повсюду натыкаешься на какое-нибудь чистилище. Бог, судя по всему, любит педантичное соблюдение чистоты, но эта всеобщая увлеченность чистотой однажды вынудит спустить за собой воду и того, кто наделал больше всего говна. Тогда-то и исполнится пророчество о Последнем Великом Сранье.

Внимательно вслушиваясь, я по кругу обвел взглядом все, что было видно над плечом Пени, и отметил коридор с зеркалами. Я шел за Пеней. Он знал дорогу к распределительному шкафу. Мы прошли мимо выключенных слот-автоматов, потом через проветренный центральный зал с круглыми, почищенными столами на смазанных ножках, расставленными на деликатном удалении друг от друга. Здесь золото превращалось в латунь, а крупные купюры в бумажные кружки, на которые ставят стаканы. Мы проскочили простреливаемое пространство для официантов и сочувствующих лиц, обошли массивную крепостную стену барной стойки и спустились по крутой лестнице в «нижние комнаты», напичканные мебелью, с белым мрамором, деревянными панелями на стенах и жалюзи. И тут я заметил нечто реально репрезентативное – в одной из этих кабин окна были тонированными, черного цвета. В этом помещении не было ничего гламурного, ни суперсовременной мебели, ни ламп с экзотическими абажурами, ни хрустальных пепельниц, ни «стильных» столиков, ни позолоченных рам. Ага, значит, именно здесь разыгрывалось самое важное: выход из игры, подведение черты через адамово яблоко. Впрочем, может, во мне просто бурлил адреналин. Я хочу сказать, может, эта комната просто использовалась персоналом, например, для переодевания. Ладно, короче, я оставил Пеню заниматься электрикой, а сам вернулся еще раз проверить наличие «сквозняка» на служебном входе, после чего прокрался к главному входу и спрятался за плюшевой занавеской. Отсюда мне был прекрасно виден подход к зданию. Мокрые тротуары блестели под лунным светом как стеклянные. На одной стороне улицы фонарные столбы были бетонными, на другой деревянными. Казино находилось в старой части Нишвила, неподалеку от продовольственного оптового рынка и автовокзала. Здесь было много неоштукатуренных зданий с надстроенными мансардами и магазинчиками на первых этажах, на балконах стояли буфеты, велосипеды, а кое-где были спутниковые антенны, дворы были перепаханы под сады-огороды и обнесены металлическими оградами, украшенными металлическими же символами солнечных лучей. Я прислушивался и наблюдал, это было моей частью ночной развлекательной программы. Мне казалось, что я простоял уже целую вечность, но тут раздался голос Пени: «Пошли. Мангал задымил». Мы помчались тем же путем, что пришли, нам нужно было обогнать огонь, который пока еще не был виден.

Выскочив на улицу, мы тут же напоролись на церберов Джембы. Что ж, мангал без мяса не бывает, правильно? А мясо, правда, оснащенное, стояло перед нами. Гора мяса. Как будто целое стадо диких зверей спустилось с гор, но вовсе не заблудившись. Они охотились. У них были вожаки.

Окружили нас тихо и быстро. Пока мы окапывались, Пеня обернулся ко мне и сказал: «Диджей, ты помнишь финал игры в Мюнхене, в семьдесят четвертом?».

«Еще бы», ответил я с готовностью.

«Голландцы пошли от центра, и не подпустили немцев к мячу. Им только удалось свалить Кройфа на штрафном, и тогда Царь Йохан забил гол с пенальти». Пеня весь погрузился в описание славного прошлого. Зепп Майер стал первым немцем, который прикоснулся к мячу в этой игре, да и то только тогда, когда доставал его из сетки».

«Ага», подтвердил я, «это было на второй минуте».

Примерно столько же времени оставалось и у нас. Я увидел людей с бугристыми лицами, которые приближались к нам скользящим шагом. Выразительно нахмуренные, они были похожи на многократно использованные авиационные пакеты для блевания. Неестественно раздувшиеся вширь. Должно быть, желудки у них были набиты собственной блевотой. Про себя я молился, чтобы обошлось без мясорубки, и тут Пеня крикнул: «Что, гниды, сползаетесь спариваться?». Бритая голова задрожала от неестественного хохота. Он хотел достать пистолет, но не успел и жопу почесать. Его схватили раньше, чем ему удалось вытащить свою длинную «девятку». Двое держали Пеню на прицеле, остальные бросились на него. Они знали, с кем сцепились: у этого крови хватит на все их удары и ругательства. Они размахивали цепями и монтировками, манипулировали пистолетами, с подлой надеждой убить его так, чтобы самим не получить и царапины. Они дышали так тяжело, словно гоняют набитый песком мяч. Им потребовалось немало времени, чтобы повалить Пеню, но и тогда его ухмылка по-прежнему была обращена к тому, кто стоял в стороне и курил сигарету, прислонившись к стене своего хромированного храма. Джемба был очень выразителен и убедителен со своим прямоугольным, как у льва, носом. Он демонстративно и злорадно улыбался тонкими розовыми губами. Неразмороженная упаковка масла из морозилки. Он как бы не обращал внимания на побрякивающую железяками кучу тел. Свою ярость он проявит в каком-нибудь более подходящем месте. И ему не хотелось забивать бритоголового психа просто так, не прочитав ему морали и не насладившись тем, о чем он однажды сможет рассказать своим внукам.

Мне уже стало как-то скучновато, и я бросил тем двоим, которые стояли с пистолетами: «Парни, мне не нужны телохранители». И тут же почувствовал удар тяжелым ботинком, сначала в живот, потом в нос. Теперь мне было не так стыдно. Я пошатнулся, собираясь с силами, чтобы постараться упасть как можно дальше от них и на правый бок. По очень простой причине: я был правша, и я был вооружен. Я замахал руками, как бы пытаясь при падении схватиться за собственную голову, а на самом деле ища удобный момент закрыться плечом и выхватить ТТ. Сделать это незаметно у меня не получилось. Гориллы навалились на меня по-зверски. Новые удары лишили меня последних сил. Один тип вытащил у меня из-за пояса пистолет и треснул им мне по затылку. Я лежал на спине и выдыхал зернистую пыль, липкую от крови. Перед моими глазами появилась шипящая картинка с экрана испорченного черно-белого телевизора. Сквозь подрагивающую темноту просвечивал силуэт Джембы. Кто бы мог подумать, что у него такая выразительная, по сравнению с его гориллами, внешность. Наверное, он специально подбирал таких, чтобы окружающим было легко различать, где он, а где они.

«Хватит», проговорил он лишь тогда, когда удостоверился, что я слышу, что он говорит. «Барон сказал этого оставить». Я слышал его очень, очень ясно. «И его, и его пистолет», добавил он. Он достал магазин, опустошил его и вернул на свое место. Затем грубо запихнул незаряженный пистолет мне под пупок, ТТ как сверло прошел вниз до лобка, вырвав несколько волосков, а потом и до яиц, и, это не пустые слова, я чувствовал, что его плоский ствол буквально придавил мне яйца. Такое я почувствовал бы, даже умирая от побоев, о чем сейчас речь не шла, потому что при сведении своих счетов акулы меня в расчет не брали. И хотя я оказался вне игры, терпеть мне было все труднее. Я сжал зубы, но из горла все равно вырвался мудацкий стон. Треск в голове доносился издалека, одновременно сверху и снизу. Открылась бледно-фиолетовая бездна, которая стала меня засасывать…

Проснулся я от запаха свежего хлеба. Я вдыхал этот запах, пытаясь узнать место, где стоит «вектра», в которую меня упаковали и оставили. Я весь был никакой. Тлеющая боль то ослабевала, то накатывала сильнее, волнами, я не мог нормально двигать ни руками, ни ногами. Это избитое состояние почти не отличалось от карамболь-похмелья, когда отматываешь назад блэкаут. Ввиду того, что я перенес на ногах довольно много таких встрясок, почему бы не перенести и эту? Не делая резких движений, я ощупал все тело. Потом рассмотрел себя в зеркале заднего вида. Отлично, я себя узнал. Очень скоро я узнал и все остальное.

Ну, я немного подремал на парковке перед старым кирпичным заводом, и не более того. Приходил в себя я осторожно, туман в голове рассеивался, как бывает утром в горах. Я прислушивался к своему дыханию, короткому и неглубокому, рывками. Легкие двигались в ритме ударов сердца, по венам распространялось ленивое пульсирование. Ну и досталось же мне, внутренне простонал я, потерплю еще чуток, а потом надо валить отсюда. Так я и сделал под свист резины и стук мотора, работающего не на той передаче. Мне казалось, что педаль газа находится где-то очень глубоко, и я напрягал все силы, чтобы нажать на нее. Убедившись, что наконец-то до нее добрался, я надавил и уже не отпускал до тех пор, пока не разбудил Кинки поцелуем в лоб. Такая братская нежность всегда заставляла ее промолчать. Время было как раз для кофе, сигареты и других способов релаксации за опущенными жалюзи и белыми роскошно-кружевными шторами. Разумеется, Кинки поняла, что сам я ни с чем не справлюсь, обычно после того как тебя избили, становишься вялым. Она встала, и, не ворча и не потягиваясь, потащилась на кухню. Принесла кофе, водку, перекись водорода, миску со льдом и вернулась в кровать, отказавшись принять мои измученные благодарности. Я оставил ее обниматься с подушкой, и она уткнулась в нее, сделав вид, что вовсе и не просыпалась.

* * *

Существовала одна история про Барона, про то, как он убрал бриллианты со своего «ролекса», потому что они слишком бросались в глаза и казались ему вызывающими, ему нравилось носить часы для летчиков, но не нравилось, что они выглядели такими навороченными. Ну, вопрос принципов это вопрос стиля, то есть вопрос звучит так: что он сделал с этими бриллиантами? Может быть, он спрятал их в сундук, чтобы было чем развлечься в исключительно редкие моменты одиночества? Нет. История говорит, что эти драгоценные камни он сбывал по одному, причем тому же самому типу, который продал ему «ролекс» и, разумеется, по гораздо более высокой цене. Так как Барон был добрым, он предоставил типу бонус: подарил последний камень, но на условии, что тот должен проглотить его на глазах у Барона, чтобы показать, как высоко он ценит этот великодушный жест. И что из этого вышло? В знак благодарности продавец гламурных фетишей подавился подаренным бриллиантом и задохнулся. Судьба других камней осталась неизвестной. Никому особенно не хотелось разгадывать эту тайну, слухи ходили подчеркнуто скудные, всегда шепотом, как будто их распространял сам злосчастный покойник, откуда-то из такой глубины, которая глубже всех подземелий. Наверняка известно только то, что Барон взял на себя все расходы на похороны и что в надгробную плиту, точнее, в центр укрепленного на ней латунного креста, был вмонтирован бриллиант. Так что сохранилась история, вероятно, сохранились и бриллианты, исчез только «ролекс». Во всяком случае, я его на руке Барона не видел никогда, и ни от кого не слышал, что эти пресловутые и неописуемые часы видел кто-нибудь еще.

Да, немало было таких историй, выдуманных, увиденных во сне, забытых, неправильно пересказанных, с которыми непонятно что было делать. Историй, из которых никак не удается вырасти, таких как, например, история о десятилетнем мальчике, которого отец и мать спросили, кем он хочет стать, когда будет взрослым, а он им ответил: «Никем». В процессе моего бессмысленного взросления моя мать много раз обращала мое внимание на то, что тем десятилетним мальчиком был я и что тогда мой ответ показался им с отцом просто глуповатым. Позже то, что казалось глупостью, стало вызывать недоумение. Если бы я рассказал это Пене, он бы, вероятно, отмочил какую-нибудь грубую двусмысленность, например, типа, кто к детям цепляется, того и самого потом может зацепить. А я бы ответил: «Тебе виднее», потому что вообще-то эта история была не про меня.

Правда, англичане говорят, что «кто не любит животных или детей, еще не так уж плох». Ладно, но эти набившие оскомину мудрости не говорят, насколько плохим можно быть, рассуждал я, с отвращением победителя щупая рассеченную бровь. Пройдет немало времени, прежде чем образуется корка, я обожал отдирать корки. Это одно из немногих преимуществ детства, потом остается только глупая взрослая гордость шрамами, которые заживают и, сливаясь друг с другом, образуют грубую, волосатую кожу. Я, было, задумался над этим фактом, но было все еще слишком больно, поэтому моя задумчивость длилась ровно столько, сколько на светофоре горел желтый. Где-то впереди, подскакивая вверх-вниз, по-прежнему был виден некто, кто давил и давил на газ.

Ближе к вечеру я поехал в «Лимбо». Нужно было вернуть машину, сдать ее. Раньше это делал Пеня. В клубе торчала обычная сонно-оживленная команда. Приветствовали меня мимоходом, я их проигнорировал. Как будто встретились на перекрестке, да, в сущности, «Лимбо» и был перекрестком, в какое бы время ты там ни оказался. Я бросил ключи на стойку и сказал дежурному парню передать Барону, что машина запаркована на своем обычном месте, целая и невредимая. Он пробормотал что-то непонятное, означавшее, что он все понял, что все в порядке и что в его жизни не произошло ничего такого, что бы его хоть как-то коснулось.

О Пене никто не упомянул, никто не прокомментировал перемен на моем лице, с этим было покончено. Я взял свою выпивку и удалился. Забился в один из «стильных» сепаре, в уголок для флиртующих парочек. Положил ногу на ногу, всем своим весом навалился на приятно твердую спинку кресла, закурил сигарету и огляделся вокруг равнодушным, наплевательским взглядом. Стоявшие у стойки сбились поплотнее, правда, следя за тем, чтобы я не подумал, что они специально показывают мне спины. Мертвящая пустота звенела в разреженном воздухе. Каждый вдыхал собственный дым и скромно выдыхал его себе под нос. Они были декорацией вакуума и переносили это стоически. Их рты были плотно закрыты и искривлены. Они казались полностью парализованными и только облизывали свои бескровные губы.

Чем больше они усердствовали, тем больше я расслаблялся. В какой-то момент послышалось что-то похожее на вымученный стон. Ну, люди постоянно стонут, и когда спят, и когда едят, и когда говорят, и когда смеются, и когда слушают, как стонут другие. Стонут не только те, кого бьют. Вот, например, скорее всего и молодой Бекхэм застонал, когда вмазал по мячу и забил «Уимблдону» гол с центра поля. Я этого чуда не видел, но оно и лучше. Зато я могу наслаждаться, воображая себе, как это выглядело из всех возможных точек и перспектив. Ладно, «Манчестер» стартовал в новом сезоне очень по-манчестерски. Иначе и быть не могло, после того как Кантона стал капитаном команды. Да, похоже, и у этого шотландца, Фергюсона, кроме жевательной резинки, в голове есть еще кое-что, раз он решился без лишних сантиментов избавиться от Инса, Хьюза и Канчельскиса и доверить фронт выходцам из «молодежной школы». Я любил называть их «детьми из рабочих семей», этих потомков настоящих, северных работяг, рабов фабрик и пабов.

Я все более комфортабельно чувствовал себя в сепаре, развалившееся в кресле тело ощущало теплое, приятное покалывание. Это было почти так же волшебно, как в тот декабрьский день в Стамбуле, когда я сидел в тени ливанского кедра и магнолии на берегу Мраморного моря, похожего на канал, без единой волны, и, попивая несшербет, смотрел на Азию, вокруг прохаживались упитанные кошки с беличьими хвостами, а над проходящими судами и мечетями с криками носились чайки.

Я отсидел свое, но мой фантом в тот вечер за мной не пришел. Не появился и никто из курьеров. Может, вообще никого не осталось? Я решил, что и у меня есть дела поважнее. Встал и ушел, строгим тоном бросив на ходу приветствие персоналу, который находился в состоянии нирваны. Только для того, чтобы напомнить им, что более важные дела заставляют выбирать и более короткие пути. Мои бесчисленные детские болезни кое-чему меня научили, в частности, тому, что неожиданно появляющаяся сыпь так же неожиданно и исчезает.

* * *

Я подождал, чтобы все немного улеглось, и на другой день направился в офис Барона. Он ждал меня, его улыбка была менее загадочной, чем всегда. Его гладкое, с безукоризненно выбритой кожей лицо скроило выражение сдержанной сердечности. Он даже протянул мне руку. «Хорошо сделанная работа», сказал он, «вижу, о вас даже в газетах написали». Я вздрогнул, неужели он имеет в виду некролог Пени, и посмотрел ему прямо в глаза. В непрозрачные дыры, заполненные смолой, которые заслоняли собой целое небо. Если для них вообще существовало небо.

«Спасибо, что ты сказал им насчет пистолета», я продолжал смотреть ему прямо в глаза. Он беспечно махнул рукой, даже как будто мягко упрекая меня, что я упоминаю о столь неважных вещах. Да, у меня вырвалось. Должно быть, я забыл, что нужно все забыть. Подвижная фигура в рубашке с короткими рукавами золотисто-защитного цвета направилась к своему музейному креслу. Сесть мне он опять не предложил, но это уже было чем-то само собой разумеющимся.

«Не благодари», он в очередной раз подивился тому, сколь удобно его уникальное кресло-трон, «ну, что это за услуга».

«А что с Пеней?». Что-то в тот день я не особо заботился о соблюдении негласных договоров.

Его пустой взгляд прострелил меня: «Я ведь говорил тебе – никто не любит вольных стрелков». Он хотел сказать, что я не вольный стрелок, а просто соучастник. «Но теперь это урегулировано», он испустил вздох сострадания, давая мне понять, что проронил две-три капли пота в своих дезодорированных подмышках, и это все, что он смог сделать для «Пенечки». И потом добавил, стараясь, чтобы его голос не звучал слишком серьезно: «Не переживай, он вернется».

Ага, разделанным на куски, дополнил я про себя безоблачный прогноз Барона.

Разговоры – это, преимущественно, тягомотина. Особенно разговоры с покашливанием и паузами, во время которых собеседник читает по губам закрытого рта. На моих губах было написано: «Что дальше?». Слава богу, Барон вопрос понял и довел до логического завершения наш беззвучный диалог. «Завтра в восемь будь в «Ямбо Даке», проговорил он официальным тоном.

Я кивнул головой в знак прощания и уже двинулся в сторону двери, но меня остановил загадочный оскал. Похоже, без него никогда ничего не обходится. «Я слышал, ты переселился к этой телке со СПИДом?».

«Ничего страшного», ответил я беззаботно. «Разве кто-нибудь запрещал мне пожить некоторое время в квартире старой знакомой?».

«Надеюсь, ты пользуешься кондомами», сказал он голосом, в котором вовсе не звучала надежда.

«Я сказал тебе, она моя старая знакомая». Просто удивительно, насколько общеупотребительным стало слово «кондом». Мало кто все еще говорит «гондон», а если и использует это редкое старинное слово, то обычно имея в виду, прежде всего, нечто другое, характеристику: «не человек, а гондон». Моя беззаботность приобрела слегка агрессивный оттенок. К радости Барона.

«Что скажет твоя мать?», спросил он, изображая изумление, но я не обратил внимания на издевку.

«Не переживай, она женщина неразговорчивая», сказал я успокаивающим тоном.

«Ты свою мать знаешь лучше. Тем не менее, на твоем месте я бы подумал. Ведь она будет очень волноваться, если вдруг узнает про такое дело. А волнение может убить». Он цедил слова с нескрываемым наслаждением, щелкая меня ими по лбу, как Сатана своего сына-недоросля. Ему не понравилось, как я вел себя сегодня, был одновременно и слишком любопытным, и слишком равнодушным. И он должен был отплатить мне за вопросы насчет Пени и напомнить урок про «глотание огня».

«Тебе виднее», сказал я сухо, ведь я был уже прооперирован в смысле желчи, потому легко оставил без внимания все скопом: и медицинские опасения Барона, и волнение матери, и сыновнюю печаль.

Пеня, ясное дело, не появился. Более того, не было обнаружено никаких его следов: ни завитого волоска с самой нижней части живота, ни обуглившейся челюсти с гнилыми зубами, ни отчекрыженного члена, ни пепла от переломанных костей, ни кусочка кожи, живьем содранной с бритой башки, ни хлястика от пилотской куртки, ни скомканной пачки от «парламента», испачканной выцветшими, давно засохшими пятнами, которые когда-то были кровью. Бывший Капо ди тутти капо без выписного эпикриза превратился в духа.

Остаток дня я провел в обществе Кинки, продираясь сквозь дебри ее списка покупок. По сути дела, это был план передвижения по торговому центру «Малча». От первого до самого верхнего этажа, от прилавка до прилавка, от губной помады бронзового цвета до чеснока в капсулах. Она обновляла стратегические запасы своей биокладовки. Я кое-что узнал о женских прокладках и о продуктах из сои. Кроме того, увидел, что ей очень идет, когда она собирает свои прямые длинные волосы на темени и завязывает конским хвостом. Ее выступающие твердые скулы выглядели чертовски по-детски.

Вечером мы смотрели по видаку фильм, в котором избитый до полусмерти главный герой говорит, что не надо никому оказывать услуг и не надо просить других оказать услугу тебе. Да, это история актуальна для каждого. Я насмотрелся на таких типов, просто некому было их так измолотить как этого, из фильма. Кино для того и существует, чтобы не испытывая на собственной шкуре, смотреть как кого-то топчут, делают из него отбивную, мстят. А когда фильм кончается, продолжаешь терпеть свою жизнь, моля Бога, чтобы и жизнь так-сяк потерпела тебя. Но сколько фильмов ни посмотри, ни один из них нельзя прожить – этого просто не бывает, ни в кино, ни в жизни.