Текст книги "Хобо"

Об этих своих умствованиях я Кинки ничего не сказал. Я смотрел, как сигарета догорает у нее между пальцами, спрашивая себя, заметит ли она, что я молчу и что горящий кончик сигареты уже почти коснулся ее кожи.

«Ты что глаза опустил?», спросила она меня, гася сигарету, лампу и выключая телевизор. Именно в такой последовательности. Пока она это делала, я заснул, без каких-либо намерений.

* * *

Я сидел в одном из углов в «Ямбо Даке», где всегда было включено приглушенное освещение, когда вошли Барон и Титус, в колонне, по одному. Титус держался на соответствующем расстоянии, их разделял и соединял невидимый поводок.

«Смотри, кто к нам вернулся», Барон похлопал Титуса по плечу той рукой, в которой держал свободный конец поводка.

«Как там школа, Титус?» Я намеревался допить свой стакан в приятном настроении. Титус все схватывал на лету. Свиные, прозрачно-серые глазки сузились и осветились ликованием. Сплющенный нос был задран вверх как при военном приветствии. Эта кривоногая блядь все-таки выкрутилась, и была ого-го как горда своим блядством. Но с блядством вовсе не было покончено, оно как раз сейчас двигалось к своим новым победам.

«Тебе что, выходной дали?». Я изучал мужские симптомы предменструального синдрома. Такой, каким его Бог сотворил, он, должно быть, уже перешел со школьников на их учителей: они и более платежеспособны, и их легче увлечь. Интеллигенция курит траву для заварки чаев, это делает ее здоровыми и благодарными клиентами.

«Хобо, кончай пиздеж», Барон торопился.

Какой пиздеж, я просто выпивал, это разные вещи. Пиздеж был впереди. Совсем в другом месте. Да, выходит и моя выпивка, и я уже были на работе.

Мы поехали на Бароновом белом «Мерседесе» крейсерского типа, бесшумно покатили по Палилуле и остановились в верхней части квартала «Четыре генерала», возле тренажерного зала «Арнольд». Удобно и быстро. Барон сказал, что ему «надо кое-что проверить». Оказалось, что этим кое-что был какой-то Никша. Судя по тому, как упомянул его Барон, я предположил, что речь не идет ни о новом спонсоре, ни о новом покупателе. Может, это новая ловушка? Для кого? Я не знал людей из «качалок», сам в них не бывал. То место, куда мы вошли, походило на освещенное прожектором помещение, возникшее в результате перепланировки, когда гостиную объединили с кухней и получили неказистую сауну. Несколько несчастных на вид, подчеркнуто обыкновенных типов фанатично поднимали снаряды различной формы и разного веса в надежде, что их тела станут похожи на большую печку на колесиках. Пахло мокрыми шортами, впитывающей хлопковой тканью для спортивно-рекреационной одежды, дырчатыми футболками и тренировочными штанами.

Перед нами стоял высокий чернявый парень с зализанными гелем волосами и кошачьими глазами горчичного цвета. Он был в широкой фиолетовой футболке и в джинсах с подвернутыми штанинами. Совсем не накачанный, хотя и хозяин «качалки».

«Так это ты – тот самый Никша?», Барон изучающе посмотрел на него, подчеркнув слова «тот самый». Это было знаком того, что парень помечен.

«Да, это я», подтвердил он любезно, переводя взгляд с Титуса на меня и обратно. У него тоже было сопровождение, и это тоже кое-что значило: может быть, и он был из тех, которые помечают, а может быть, мы прервали его приготовления к выходу в новую многообещающую ночь.

«Позволь представиться», Барон отвечал любезностью на любезность. «Меня зову Аца Барон», и он протянул руку. Прилизанный принял такой стиль безо всяких ужимок. Ответил он таким же официальным тоном: «Я знаю, кто ты. Очень приятно».

«Мне тоже приятно, что ты знаешь, кто я». Барон пустил в ход свой оскал. Барон начал свое дело. «Похоже, ты знаком со многими людьми в городе».

Никша смущенно улыбнулся. «Я бы не сказал», он пожал плечами. «Впрочем, возможно, из-за моей работы».

«Разве ты профессиональный ебарь?», брови Барона соединились.

Новый знакомец уставился в толстую, темную, правильную линию, он не понимал, где она начинается, где заканчивается: «Извини, я не понимаю, что ты хочешь сказать».

«Я хочу сказать, что ты ебешь мою подружку». Изучение было закончено. Разговор соскользнул в жанр допроса.

Лицо прилизанного побледнело. Он развел руки, надеясь выплыть из ямы с известкой, в которую его неожиданно бросили. «Барон, это какая-то ошибка», его голос стал подозрительно писклявым, что портило образ крутого парня, контролирующего свои эмоции. Оказалось, что их контролирует кто-то другой.

«Конечно, ошибка», подтвердил Барон. «Эту ошибку зовут Даница».

«Какая Даница?» спросило сознание Никши, убегая в подсознание.

«Та, блондинка с короткой стрижкой, с которой ты развлекался на рейвах в мурмурском «Ангаре». Барон крутил на среднем пальце свой громадный перстень.

Никша мотал головой, заламывал руки, не знал, куда деться. То есть, конечно, знал, но в тот момент ситуация не позволяла ему осуществить это.

«Барон», запищал он, «клянусь тебе жизнью, я не знал, что она хоть как-то связана с тобой». Если бы он начал заикаться, было бы еще хуже.

«Кто ты такой, чтобы клясться мне жизнью?», святейшая канцелярия побила все выложенные карты и дала понять, что новой раздачи не будет.

Повисла тишина. В воздухе пахнуло извращенным милосердием. Механизмы для наращивания мышц скрипели, упражнения по подъему и опусканию не прерывались. Ситуация созрела для того, чтобы ставить точку.

«Знаешь, Никша, я немного зол. Даница моя хорошая подруга, а мужчина должен заботиться о своих подругах. Не так ли?». Записной мудак едва собрал силы, чтобы кивнуть. Его плечи опустились, руки повисли вдоль тела. Он ссутулился от кивания, а его голова отяжелела от мрачных мыслей. «Но мужчине следует также заботиться и о том, чтобы утолять свой голод. Запомни, чем ты ненасытнее, тем осторожнее должен быть». Барон говорил так, как будто все это его невероятно развлекает. К своему удивлению, я не чувствовал того зловещего закипания, которое предвещает, что провинившегося сотрут в порошок.

И тут произошло нечто действительно необыкновенное, нечто такое, что не походило ни на приготовление к закланию жертвенной обезьяны, ни на обратный отсчет перед нанесением финального удара. Барон наклонился к прилизанному, похлопал его по поникшему плечу и сказал, несколько в нос и безо всякой злобы в голосе: «Должен тебе признаться, как мужчина мужчине. Несмотря ни на что, мне очень приятно, что мою подружку ебет красивый и симпатичный парень. Пойми это правильно».

Не думаю, что потерявший рассудок Никша попытался въехать в то, что значит правильно. И не он один. Я, совершенно обалдев, уставился на Барона, поглаживая себя по шее, медленно, сверху вниз. Хм, Барон никогда не шутит на свой счет, а уж когда речь идет о «чужом счете» – не прощает. В чем же дело, что за извращение? Вся эта мистерия разыгрывалась у меня на глазах и была похожа на встречу двух дружелюбных ебарей, одному из которых было не до того, чтобы меряться силами, а другой не жаловался, что у того нет чувства юмора.

Распрощались они точно так же любезно, как и познакомились, прозвучало и обещание в стиле мачо, что «этого больше не повторится» – довольно двусмысленное, с точки зрения его понимания сторонами. Мы расстались, все целые, в том же количестве, как и встретились, с новыми воспоминаниями на долгую память.

Только в машине, пока Барон недовольным тоном хвалил Титуса за то, что тот сообщил достоверные сведения, я узнал, какие тылы были у этого неосмотрительного юноши. У него был отец, высоко котирующийся мент, входивший в вертикаль братства Барона. А это означает, что они сотрудничали, то есть Барон работал на него стукачом. Его Титусом. Проследить логическую цепь до конца было нетрудно. Отмывания денег не бывает без отмывания людей. Эта мысль наполнила меня теплом, которое, правда, не грело сердца, но к сердцу все это отношения не имело. Я не верил в то, что правоверные мстительные мученики называют «утешением». Небесная справедливость прекрасно формулирует: следует пожертвовать свое страдание тем, кому оно нужнее.

Итак, Барон струхнул. Струхнул и принялся калькулировать. Сомнений не было, он еще взыщет за это дружеское прощание. И он взыскал, той же ночью, причем не один раз.

«Видели, как становятся мудаками?», загадочный оскал снова вынырнул из океана притворства, на дне которого он на время притаился по тактическим причинам. Представление продолжалось, и тут ничего нельзя было сделать. Мы с Титусом тотально онемели. Нормально, ведь мы были свидетелями такого, о чем не рассказывают.

Когда он сказал: «Парни, сегодня вечером я вас угощаю, хочу увидеть папиных мудаков в деле», я в первый раз ясно распознал под его ледяным спокойствием горечь. На меня накатила какая-то тошнота. Бессмысленное ощущение, знаю, но кишки у меня в животе зашевелились. Я пришибленно сидел на заднем сидении «Мерседеса» и массировал свой живот. Это было больше, чем слабость, вызванная неожиданным поносом. Что-то более слизистое, чем желание проблеваться. Я понадеялся, что Барон вытащит откуда-то бутылку чего-нибудь шотландского с аристократическим гербом или отвезет нас куда-нибудь, где крепким парням наливают крепкие напитки. Ничего подобного. Барон придумал другое. Он уже вынес приговор, но до нас это доперло чуть позже, когда мы ввалились в одну из запасных квартир на Бульваре. Там мы застали элитную компанию, элитные напитки и громкий ослиный хохот. Это были «доверенные люди» Барона, модно одетые типы в маркированных тряпках, типы для связи с внешним миром. Было несомненно, что они нас ждали. Многих из них я видел и раньше, с некоторыми, если это было нужно, в свое время обменялся парой фраз, а иногда, в интересах дела, даже вступал в непринужденный разговор, вместо обычного непринужденного игнорирования.

Создавалось впечатление, что вся большая гостиная находится внутри гигантского косяка с дурью, чтобы вести оттуда наблюдение и одновременно кайфовать. На мясистых рожах засверкали трусливые улыбочки, скрывавшие ожидание. Мрачное молчание Барона заставило их активизировать свои мужские гормоны. Сонные тетери, в хлам пьяные, вдруг просветлели, а некоторые даже обрели рассудок, хотя далось им это нелегко. Властелин кивнул собравшимся и с видом утомленного монстра направился к потрепанному креслу, в котором расположилась Даница, одетая, вполне соответственно случаю, в черные брюки и черную водолазку. Ее отражение казалось уравновешенным, хотя она сама отсутствовала уже давно. Даница дала понять, что заметила наш приход, не отрывая при этом взгляда от пепла на конце своей сигареты. В это мгновение, с погасшей, наполовину невыкуренной сигаретой, она была как засунутая куда-то за ненадобностью икона. Отвергнутая икона, которая перестала верить в чудеса.

«Вижу, ты скучаешь», Барон зуммировал равнодушное оцепенение Даницы.

«Теперь нет», сказала она обкуренным голосом и положила сигарету на блюдо, полное шоколадных конфет.

Прощупывание набирало обороты. Барон развел руками и сказал: «Я познакомился с твоим тайным ебарем. Симпатичный малый, но, правда, он сильно раскаивается».

«По-моему, раскаивается каждый, кто с тобой свяжется, разве нет?»

Барон улыбался очень, очень покровительственно: «Думаю, эти парни не будут раскаиваться, что связались со мной. Сегодня их ночь. И не только ночь, но и ты. Они охотятся для меня, и они заслужили попользоваться чем-нибудь из моего заповедника».

«Неужели тебя так потряс один трах?» Она театрально изобразила удивление, прикрыв ладонью рот. «Точнее, каких-то пять-шесть трахов?».

Они препирались как муж с женой после третьего развода.

«Ну, ты ему вставила», Барон зацокал языком, засовывая руки в карманы. «Можно подумать, что у тебя вместо пизды яйца».

«А у меня и то, и другое», сказала она совершенно спокойно.

«Скоро у тебя будет еще и много членов. Посмотри, сколько их здесь». Барон огляделся по сторонам. Он казался самым одиноким человеком в мире.

«Неужели ты не смог придумать ничего более пидерского?». Ее удивление был безграничным.

«Мог», прошипел он и замахнулся. Послышался звук пощечины. Как оборвавшиеся аплодисменты. Хозяйская, показательная пощечина. Она так и подпрыгнула в кресле, и если бы была выше ростом, он мог бы поймать ее в объятия.

«Видишь, мог», он схватил ее за подбородок, словно собирался пересчитать ей зубы.

Я увидел размазанный макияж, следы крови. Не знаю, что видела она.

«Вытрись», сказал он с отвращением.

Она сосала разбитую губу. Откровенно и грубо. Никому из бригады не было никакого дела до стиля. Они ждали, чтобы хозяин проорался, выпустил пар, разобрался со своей проблемой. Беда только в том, что ему особенно не с чем было и разбираться. Прелюбодеяние, обман, предательство – в мире Барона таким вещам не придавали особого значения, в противном случае можно было показаться слабаком. Человек без лица был в ярости из-за своей собственной ярости. Его маска смялась в нескольких местах сразу, когда он сказал загробным голосом: «Иди в комнату и приготовься принять парней». И показал пальцем на одну из дверей в коридоре. «Связывать тебя я не стану. Я тебе верю». Маска снова замерзла и стала неподвижной. Она посмотрела на него как-то очень перекосившись, широко раскрыв глаза, приоткрыв рот, тонкая вена на ее великолепно вылепленной шее набухла.

«Нечего пялиться», прошипел Барон, и она покорно опустила веки в знак послушания перед своим господином. Кроткая, слабая женщина, волоча ноги, побрела из гостиной. В ее пошатывающейся походке была какая-то вывихнутая грациозность.

Ну, хорошо, хотя бы не будет экзекуции прямо на обеденном столе, подумал я, когда она удалилась. Стол стоял под огромной люстрой, висящей так низко, что у нас поджарились бы задницы.

Мы оторопело переглядывались. Я видел, что всем очень неловко. Барон вел себя все более по-баронски. «Ну-ка, пободрее, будьте мужчинами. Смотрите, не осрамите меня там». Он хотел этим сказать: кто угощает, тот вправе требовать отдачи. Бригада задумалась. Кто-то потихоньку опрокидывал по несколько рюмок подряд, кто-то стыдливо потирал ляжки, а кто-то наспех поправлял прическу. «Вас что, парализовало? Пошли-пошли-пошли, один за другим, быстро, тоже мне, стыдливые целки!», Барон подкалывал их, и они принялись подкалывать друг друга.

Наконец, поразвлечься выдвинулся первый, правда, выглядел он так, будто направляется в шахтерский забой, только без каски и лампы. Пистолет торчал у него из-под рубашки, засунутый за ремень прямо по голой коже. Но никто не произнес ни слова. Оставшиеся растягивали рты в неестественные улыбки, которые означали и одобрение болельщиков, и дружеский подъеб.

«Бум-бум-бум», из-за музыки ничего нельзя было услышать. «Смотрите, не распаляйтесь раньше времени», сказал Барон, скручивая косяк из шита своей коллекции. Поговаривали, что именно из-за Барона цена «афганца» взлетела до небес. Он взвинчивал цены, чтобы отпугнуть покупателей и оставить побольше для себя. С кротким выражением лица он сконцентрировался на своем джойнте[32]32
  Джойнт (жарг.) – самокрутка с марихуаной, косяк.


[Закрыть], потихоньку квася пиво из банки, которую сжимал так сильно, что она деформировалась. Должно быть, и Хайле Селассие[33]33
  Хайле Селассие (до коронации – Рас Тафари Маконнен) (1892 – 1975) – последний эфиопский император, которого сторонники растафарианства считают воплощением Бога на земле.


[Закрыть] там, на небе, сидя в такой же позе, так же наслаждался, слушая Марли и Тоша, которые дуэтом исповедовались, оговаривая друг друга. Вскоре регги зазвучал и у нас, внизу. Что было совсем файн[34]34
  Файн [англ. fine] – прекрасно.


[Закрыть], потому что он что-то бормотал вместо нас.

Я лил в себя все, что попадалось под руку. Я умышленно мешал все подряд, но мне никак не удавалось вырубиться. Мозг продолжал работать, кишки переваривать, ноги ступать, все во мне было на своем месте. Я чувствовал шепот крови, которая мне говорила: тебе отсюда не выбраться, тебе от них не избавиться. Ёб твою мать, отборная дружина проявила себя как отборная химия: вся моя бетонная оболочка оказалась разъедена, а я полностью выпал в осадок.

Под бесконечный барабанный ритм регги тот, первый, вышел из комнаты. Его рубашка была заправлена в брюки и застегнута до самого воротника. Он тщательно привел себя в порядок, прежде чем вернуться. Никто не сказал ни слова, ни музыка, ни летние мясные мухи. Все краем глаза поглядывали на Барона – властелин щурился и кайфовал, или делал вид, что кайфует. Никаких комментариев или команд не последовало.

С некоторой неуверенностью, что-то бормоча себе под нос, в комнату направился следующий, он поводил плечами, видимо считая, что так делают настоящие самцы. Вообще, мне казалось, что все старались выглядеть как можно менее распаленными. А выглядели, в некотором смысле, даже жалко. Выполняли задание, отрабатывали смену с хозяйской сучкой, чтобы удовлетворить хозяина.

Я два раза сходил поссать, я слонялся по квартире, но тянуть до бесконечности было невозможно…

Она лежала на животе на кровати без постельного белья, голая и мелкая. Я сел на край кровати, зажав руки между коленей и глядя в сторону. Мне стало чуть легче, когда я увидел переброшенное через спинку стула одеяло. От прикосновения одеяла она шевельнулась. Приподнялась на локтях, лениво закинув назад голову. Она смотрела на меня так, как будто я появился из ниоткуда, как будто я кто-то то ли знакомый, то ли незнакомый, как будто я невидимый и лишний. И это было единственной правдой в той напряженной ночи.

Ее глаза лани глубоко ввалились, но одна слеза все-таки появилась и покатилась по щеке.

«Паломник», прошептала она и перевернулась на бок. «Извини, меня что-то трясет».

«Без проблем, трясет так трясет», брякнул я только затем, чтобы превозмочь жалость и дотронулся до ее поджатого, обессилевшего бедра. Ее голова сползла с подушки. Что-то давило на нее сверху. Что-то более печальное, чем сама печаль. Язык у меня во рту отяжелел, но это не помогло мне удержаться от идиотского вопроса: «Как ты?», который звучал как стон, наш с ней общий стон.

«Порядком надоели, но не так уж страшно». Видимо, это должно было прозвучать лихо и прикольно, но не прозвучало.

Я молчал, опустив голову. Я был совершенно беспомощен и не мог с этим справиться.

«Постарайся, чтобы тебе не было неприятно», она вцепилась пальцами в мою руку. «Я стараюсь не заснуть. Помоги мне». Ее надтреснутый голос подкрадывался ко мне. Я остался сидеть, ошеломленный и растерянный. «Ты выглядишь так, как будто тебе нужен друг», тот же самый голос теперь полз по мне.

«Тебе виднее». Собственный пот казался мне какой-то слизью непонятного происхождения. Я ежился от каждого вздоха.

А потом она сказала: «Подложи мне подушку под попу. Я так люблю».

Да, я хотел воспользоваться этой подушкой. Я хотел положить подушку ей на лицо и задушить ее. Вместо этого я спросил пристыжено: «Хочешь сигарету?».

«Это ты решил за мной поухаживать?». Она захихикала, звук был каркающий и такой громкий, что мне пришлось прикрыть ее рот ладонью. Ухмылка осталась у нее на губах, еще более болезненная и издевательская, чем была у Пени. Неожиданно у меня перед глазами возникла его бритая голова, крепко вросшая в надежные широкие плечи. Она была его отражением в кривом зеркале. Я ждал, что в любой момент Капо ди тутти капо воскреснет и с крайним сожалением сообщит мне, что, вот, подошла и моя очередь. Я попытался выпрямиться, но было поздно. Даница поцеловала меня холодными, вялыми губами. Я почувствовал затхлый вкус, который напомнил мне чай из березовых листьев, который пила моя мать, у нее были больные почки, а я как-то раз по ошибке его попробовал. Ух, я думаю более затхлый вкус даже представить себе невозможно. Он производил впечатление чего-то гниющего, но недосгнившего. Мать потом призналась, что когда пьет его, всегда затыкает нос.

Даница заметила отвращение на моем лице. Она отодвинулась, смерила меня взглядом, увидела, что желудок у меня подступает к горлу. На этот раз я посмотрел ей прямо в глаза. Они блестели – мутно-зеленые, подернутые коричневатой пленкой.

«Ну, что, рок-н-ролл жив?», прорычала она, протестуя против того, чтобы быть оскорбленной еще и таким образом.

«Поздно для рок-н-ролла», простодушно вздохнул я, проглатывая ее презрение без малейшего желания отвергнуть его. Все прошло, и теперь мне было безразлично.

«Тем хуже для тебя», фыркнула она, перевалившись на спину, не замечая, что выставляет напоказ свою грудь с острыми сосками.

Я пожал плечами, сдается мне, что и рок-н-роллу было не особенно хорошо.

«Какая жалость», поделилась она с подушкой.

Я встал, простоял внушительный кусок вечности и направился к двери. Мы не расстались. Мы просто вернулись на свои места, те, которые нам отведены.

* * *

С утра я был гораздо более собранным, чем обычно. Приведенным в порядок должным образом. Засаленные волосы, красные белки глаз, пожелтевшее щетинистое лицо – зеркало в ванной прояснилось от моего вида. Я дохнул в него, проверить запах изо рта. Он был здесь, мой преданный и сильный товарищ, изо рта несло переваренным говном. Ух. Еще одно утро без пробуждения, когда стоя под душем, спишь и видишь сны о тайнах метаболизма и татуировке на левой стороне груди. Было бы приятно мылить герб «Манчестера» и наблюдать, как твоя грязь исчезает в сливном отверстии, черном от кучерявых, в последний раз намыленных волосков, и постоянно чувствовать, что стальная эрекция отделяет и защищает тебя от всего остального мира. Тщательно вычистив следы грязи из-под ногтей, я посчитал себя готовым. К завтраку. После таких, продолжавшихся всю ночь мучений у меня даже аппетит пробудился.

Жратва меня чрезвычайно утомила. Слишком много ненасыщающего шума: бряканье, отрыжка, посасывание и другая оральная гимнастика. Вместо меня, жевала огромная, сладкая усталость. Она жевала меня – развернутый и снова завернутый пустой сэндвич. Я постепенно упаковывал себя в собственную атрофировавшуюся кожу. Все-таки наполнение желудка и вялые движения головы это не бог весть какая деятельность. Поэтому я воспользовался тем небольшим количеством электричества, которое еще тлело в моих ногах и руках, и кое-как вырвался из сонного прозябания.

Я решил, что лучше будет пройтись. На улице народу было до хренища, но немного воздуха еще оставалось, можно было дышать и даже продуть забитые вентили, я скоординировал движения и зашагал в ногу со своими нервами. Я вбросил себя в определенное состояние, и теперь назад хода нет: я весь разбит и разбросан, я распадаюсь в пространстве, я превращаюсь в гудение, а потом собираюсь в одно целое, и этого хватает, чтобы свернуть на следующую улицу.

Раскалившееся солнце сидело на корточках на самом верху небесного свода. Его смолистый свет падал медленно, затвердевал и заполнял трещины и выбоины в асфальте. Вокруг меня сменялись грязные городские пейзажи цвета счищенной ржавчины. Никто ничего не соображает. Люди берут пример с космоса, они даже не пытаются походить на прохожих. Растерянно смотрят вокруг, как будто только что сошли с поезда, таща свои бледнолицые телеса и багаж, набитый хорошими манерами. Это был один из тех жарких сентябрьских дней, когда каждый чувствует себя жалким. В довершение ко всему, весь город пропах печеным перцем.

Слившись с собственной тенью, я все больше чувствовал себя бедуином с непокрытой головой, и вскоре был вынужден укрыться в подходящем прибежище. На террасе «Ямбо Дака» я застал атмосферу мексиканского стонда. Хоть полуживой официант и не был в сомбреро. Я слушал, как постукивают в моем стакане кубики льда. Они таяли так быстро, что я даже не успел распробовать вкус черногорской лозы. Только я охладил свой рот как к моему столу подошел один похожий на жердь хомбре[35]35
  Хомбре [исп. hombre] – мужчина.


[Закрыть]. У него на голове была синяя бейсболка, которая не могла скрыть гнойного прыща на носу. Я узнал в нем одного из обитавших в «Лимбе» клещей. Он даже не заметил, что я не предлагал ему сесть.

«Слыхал последние новости?», с ходу начал он, шипя пеной в уголках рта. Похоже, жара и гнойник на носу усугубляли состояние этого психа. Какие еще новости, скользнул я по нему взглядом и махнул официанту, чтобы принес еще порцию льда с лозой. Хомбре ни в коем случае не производил на меня впечатления футбольного фаната. А другие новости меня не интересовали. Развалившись, я сцепил руки за головой. Пот с затылка и пот с ладоней смешались, заливая мою черепушку. Я надеялся, что он правильно истолкует то, что я пялюсь на пламенеющий над головой зонт, и отвяжется сам, отвалится как корка с зажившей раны. Но хомбре не отказывался от своих намерений. Он наклонился ко мне, положил руки на стол и с драматическим выражением лица уставился на свои растопыренные пальцы. Хриплым шепотом он сообщил: «Баронова герла подожгла себя».

«В каком смысле подожгла?», спросил я очень внятно, подчеркивая каждое слово и каждую паузу в этой фразе. Я не понимал причины своего недоумения, и это меня беспокоило.

«В прямом», сказал хомбре, «облилась одеколоном и подожгла себя. Под утро, в норе у Таски. Ей совсем крышу снесло. Говорят, еще немного, и был бы настоящий пожар, во всем доме. Повезло, что она там была не одна. На самом деле, там была очень крутая туса. Группак, ну и все такое. Под конец все реально вырубились, только Деан и Таски оставались в сознании. Они и услышали, как она начала верезжать: «Эвтаназия, эвтаназия!». Рванули к ней, там – факел, но они кое-как погасили». Он говорил как разбуженный лунатик, выглядел примерно так же.

«И?» Пот стал холодным и прямо капал с меня. Я заметил влажные пятна на своих брюках.

«И ничего. Успели вовремя погасить», доверительно сообщил хомбре, находящийся в состоянии короткого замыкания.

«В каком смысле, успели вовремя?». Капли пота затвердевали и становились колючими, как металлические опилки.

«В том смысле, что не разгорелся настоящий пожар», жердь склонялся ко мне все с большим доверием. «Ты не знаешь что ли, что и Барон там был, когда полыхнуло? Говорят, он был в полной отключке и наверняка бы сгорел, если бы они не заметили, что эта ненормальная учудила».

«А она?». Я стиснул зубы. «Выжила?». Горло у меня пересохло, кровь вся бросилась в ноги. Но виду я не подал.

«Не было никаких шансов. У нее голова обуглилась еще до того, как они привели в порядок квартиру и вызвали скорую». Он вздохнул с притворной жалостью. «Погано, да?»

«Не знаю», процедил я, «я пока еще не пробовал себя сжигать».

Он отшатнулся и посмотрел на меня так, как будто понял, что бывают такие вещи, которых ему никогда не дано понять.

Я сконцентрировал все свое внимание на его чирье. Выдавливать смысла не было. Прыщ без гноя и корня. Хомбре их выращивал. Без чирьев его лицо было бы пустым, а душа у него и так черна от угрей. У меня на глазах его воспаленная кожа побледнела, и он испарился, будто его сдуло с лица земли Божьей волей и вихрем сложных, смертоносных сплетен.

Наконец-то я смог допить свой стакан. И еще несколько. Я наблюдал за серой полинявшей кошкой, которая обтиралась о стулья и была в гораздо лучшей форме, чем любое домашнее животное, которому выпало несчастье оказаться выброшенным на нишвилские улицы. Ни она, ни я пропасть не могли.

Два самоубийства в одной жизни. Перебор. Я расплатился за выпивку и потащился в «Лимбо». Отлично, зеленая «вектра» блестела на парковке. Машина была мне нужна.

В клубе я застал тех, кого обречен был застать. Напряженных и несколько пришибленных свежей смертью. Они скупо пересказывали друг другу, что слышали, некоторые – и что видели. Вентиляторы почти расплавились от знойного, как в пустыне, дня. В такую жару все валится из рук. Я даже перестал чувствовать свой ТТ. Полезный в любой ситуации, он расплавился, чтобы защищать теперь мою правую почку. Я вместе со всей командой успешно уничтожал выпивку, время от времени участвуя в болтовне и делясь шокирующими подробностями. Кто-то сказал, что «телка сорвалась» после того, как Барон сообщил ей, что договорился, чтобы ее взяли работать стриптизершей в «Саламбо». Это выглядело реалистично и, похоже, вполне могло пробудить в них сожаление и печаль. Да, похоже, Даница лишила их очень, очень волнующего развлечения. «Какая неблагодарная курва. Ай!ай!ай!». «А разве бывают не неблагодарные курвы?», резюмировал один из обделенных. Я кивал головой задумчиво и загадочно, так что казался им тоже потрясенным несостоявшимся разнузданным развлечением.

Потихоньку я добрался до Томи, главного бармена и по совместительству разводящего часовых. У него были ключи от машины. Я сервировал ему историю про аптекаря Джоцко, он знал его, потому что «служащие клуба» через его окошко имели свободный доступ к трамалу, метадону и аналогичным препаратам из «гуманитарной помощи», которые Барон поставлял ему по отпускной цене вместе с покупателями без рецептов. Итак, наш дилер-фармацевт тянул с оплатой рекламы на «Радио Барон», и мне нужно его обработать, а это значит, что, возможно, покидать его аптеку мне придется очень быстро. Так что машина мне просто необходима. Ведь когда схема уже разработана, оборот денег и должников не должен прерываться. Впрочем, Томи хорошо знал правила службы, и мне только нужно было следить за тем, чтобы мое блаблабла не начало звучать как просьба. Когда дело зовет, особо убеждать некогда.

«Разберись со стариком, как бы он там не подсел на нашу наркоту», пошутил Томи, сунув мне связку ключей. За это мы с ним и чокнулись, и опрокинули залпом. Меня передернуло, я впился зубами в ломтик лимона, высосал сок, выплюнул в пепельницу корку, вышел в душный день и сел в еще более душную «вектру».

Я поехал к Соборной церкви. Прошел через открытые ворота из заостренных наверху металлических прутьев, украшенных крестами. Бетонная дорожка была усыпана расколовшимися зелеными грецкими орехами. Справа стояла вкопанная[36]36
  Законы времен турецкого владычества вводили ограничения на строительство новых христианских церквей, в результате на территории Османской империи появлялись «вкопанные» церкви, углубленные в землю на 1,5 – 2 м.


[Закрыть] церковь Святого Архангела, там моя мать ставила свечи во время поста. Над всей территорией царило древнее дерево грецкого ореха, крона которого достигала колокольни. Я редко бывал здесь, и сейчас чувствовал дискомфорт. Прошел мимо главного входа и зашел внутрь через боковой, осторожно оглядываясь по сторонам без какой-либо ясной причины.

Запах печеного перца сменился запахом воска. Я стоял внутри, окунувшийся в застоявшуюся здесь прохладу. В ближайшем от меня углу увидел старуху с маленьким морщинистым лицом, черты которого было трудно разглядеть среди календарей, брошюр, иконок, мешочков с ладаном, кадильниц и свечей разной длины и толщины. Я купил одну, потоньше, и отошел, не дожидаясь сдачи. Я считал, что в таких местах не следует швыряться деньгами, но в то же время не знал, как надо себя вести. Нагнулся, осмотрел короткий фитиль, поцеловал свечу, очень, очень быстро перекрестился, воспользовался чужим пламенем, чтобы зажечь ее и потом сильным движением вставил в песок, там, где полагается ставить за мертвых. Я смотрел на беспокойный пляшущий огонек, капельки расплавившегося воска стекали как слезы – я не пытался вызвать в памяти лицо Даницы. Я знал, что это невозможно и что она от меня ничего подобного не ждала. В этой истории разочарованных нет.