Текст книги "Cтарый царь Махабхараты. Свобода выбора и судьбa в индийском эпосe"

Слепота Дхритараштры IV. Признак мудрости

Слепота как магическое сверхзрение, то есть признак или даже эквивалент мудрости, имеет многочисленные примеры в сказаниях разных народов. У греков это и знаменитый фракийский прорицатель Финей, предсказавший судьбу аргонавтам [Аполлоний «Аргонавтика» (далее – Арг), II], и великий фиванский прорицатель Тиресий. Тиресий настолько знаменит, что даже после его смерти его услуги оказываются востребованы: Одиссей вызывает тень мудреца из Аида, чтобы узнать свою судьбу (Од). Слепой певец (по сути, мудрец, которому небом открыто прошлое и будущее) – также привычная фигура для эпической аудитории. К этой группе относятся фракийский певец Фамирид (Ил), аэд феаков Демодок (Од), сам Гомер, легендарный славянский сказитель Боян, обладавший, если верить автору «Слова о полку Игореве», сверхъестественными знаниями: он вещун и способен к оборотничеству. Интересно, что в соответствии с этой традицией толковалaсь слепота и вполне исторического лица – великого персидского поэта Рудаки (858–941 гг.).

K слепым мудрецам Мбх относится уже упомянутый праведник Диргхатамас. Интересно, что в некоторых случаях слепота мудреца очевидно связана с небесной карой[2]2
  Финей, Тиресий, Фамирид [«…гневные музы его ослепили…» (Ил VI, 599)].


[Закрыть]: боги, несмотря на разнообразие предлогов для жестокой кары, кажется, просто ревниво относятся к смертным, обладающим сверхъестественными способностями, т. к. те подрывают монополию богов на связь мира людей и мира потустороннего. Ведь источником мудрости смертного (слепого или зрячего) является доступность для него «потусторонних» ресурсов: в архаическом эпосе такой мудрец непременно предстаёт колдуном или шаманом (Вяйнемёйнен «Калевалы»). В классическом эпосе, как показал М. Элиаде на материале греческих сказаний, источник знаний мудреца и вдохновения аэда один и тот же – потусторонний мир: «Богиня Мнемосина, персонифицированная Память… мать всех муз. Она обладает всеведением… Когда поэтом овладевают музы» (т. е. вдохновение – А. И.), «он пьёт из источника знания Мнемосины…» (М. Элиаде «Аспекты мифа», 2000, с. 116). Действительно, о Демодоке Гомер сообщает, что «дар песней приял от богов он» (Од VIII, 44). А вот что по этому же поводу Телемак говорит Пенелопе:

 
«Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие наше
То воспевать, что в его пробуждается сердце? Виновен
В том не певец, а виновен Зевес, посылающий свыше
Людям высокого духа по воле своей вдохновенье».
 

(Од I, 342–345)

Поэтому неудивительно, что дар поэзии сочетается со способностью к прорицанию. Даже Геродот в рассказе о битве при Саламине указывает, что там исполнилось древнее пророчество легендарного певца Мусея (Геродот «История», VIII, 96). Гесиод, рассказывая о собственном поэтическом даре, полученном от муз на Геликоне, намекает, что он также получил и пророческий дар:

 
«…Дар мне божественных песен вдохнули,
Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что ещё будет.»
 

(Гесиод «Теогония», 31–32)

(курсив наш – А. И.).

По сообщению Павсания, «сам Эсхил рассказывал, что, будучи ещё мальчиком, он заснул в поле, сторожа виноград; и вот ему явился во сне Дионис, приказав писать трагедии» (Павсаний «Описание Эллады» I, XXI, 3). И у кельтов певцы по совместительству являются мудрецами и колдунами: «Ведь хотя и звали их Арфистами… были они сведущи в великом знании, предсказаниях и магии» (СУ «Похищение быка из Куальнге»). То же можно сказать о Давиде, который игрой на гуслях успокаивал царя Саула, одержимого злым духом; об Орфее, получившем свой дар вместе с золотой лирой от Аполлона и способном завораживать не только животных, но и деревья, и даже скалы; о библейских певцах, служивших перед скинией (1 Пар 6, 32) и способных принести воинам победу (2 Пар 20, 21–22).

Возможно, связь слепоты и мудрости также намекает на «потусторонний» источник мудрости (как показано выше, слепец=мертвец, то есть принадлежит иному миру). Кроме того, за мудростью и знаниями герои сказаний часто отправляются в царство мёртвых (путешествие Вяйнемёйнена в Туонелу, нартского героя Сослана – к покойной жене Бедухе, шумерского героя Гильгамеша – к предку Ут-Напишти). Любопытно, что М. Элиаде, со ссылкой на Ж. Вернана, приравнивает вдохновение поэта к нисхождению героя в преисподнюю или к вызову мертвеца с целью получения знаний (М. Элиаде, 2000, с. 117). Неслучайно предание говорит, что величайшие поэты (Орфей, Данте) при жизни побывали в преисподней, а источник поэтического вдохновения древних германцев – мёд поэзии – имеет потустороннее происхождение («Младшая Эдда»). Напомним, кстати, что Один получает дар пророчества от мёртвой головы великана Мимира (ср. отсечённая голова Орфея, брошенная вакханками в Эвр, плывёт и поёт до самого Лесбоса; черепа юкагирских шаманов используются для гадания). Не составляет исключения и библейская традиция. Мудрец Енох получает священное знание не только через сны и видения (1 Енох 13:8, 14:1, 83:1), но и от ангелов (93:1), и будучи вознесён на небо: «И Ангел Михаил, один из Архангелов, взял меня за правую руку… и привёл меня ко всем тайнам милосердия и тайнам правды. И он показал мне все тайны пределов неба…» (1 Енох 71).

Мы убедились на примерах из разных сказаний, что такие черты, как мудрость, слепота, преклонный возраст и пассивность часто присутствуют у героев не порознь, а в комплексе; на другом полюсе сказания находим активного молодого витязя, разумеется, зрячего, вокруг которого и сосредоточено действие. Правда, такое противопоставление не всегда верно. В архаическом карело-финском эпосе мудрец и колдун (то есть шаман) «старый, верный Вяйнемёйнен, вековечный заклинатель», вдумчивый и предусмотрительный, действующий чаще колдовством, чем мечом, сосуществует с молодыми дерзкими и самонадеянными богатырями (Лемминкяйнен, Еукахайнен), причём оба полярных типа оказываются активными героями. Но позже, в классическом героическом эпосе, действие уже сосредотачивается в руках bona fide богатыря. Примеры бесчисленны: греческий герой Геракл, кельтский герой Кухулин, герой шумеро-аккадского эпоса Гильгамеш (исторический прообраз – Бильгамес, пятый правитель I династии города Урука в южной Месопотамии в XXIX–XXVIII вв. до н. э.). В результате «разделения труда» в классическом эпосе древности мудрецу остаётся только волшба, проклятия и предсказания. Редкие исключения (участник знаменитого похода против Фив греческий герой Амфиарай являет собой уникальное сочетание мужественного воина и мудрого прорицателя; кельтский поэт и изобретатель письменности Огма – сильнейший богатырь своего времени) подтверждают правило. Так мудрец par excellence превращается в пассивную фигуру и отходит на второй план, составляя лишь фон основного действия [друид Катбад, предсказывающий судьбу Кухулина (CУ); престарелый герцог Немон при дворе Карла Великого «Песни о Роланде» (далее – ПР); проживший три человеческих века мудрый царь Нестор в войске Агамемнона (Ил); певец дед Коркут тюркского эпоса; волшебник Мерлин при дворе короля Артура в Камелоте]. Активно действуют только те старцы, которые были и остались могучими воинами: «старый казак» Илья Муромец русского героического эпоса (далее – РГЭ), англосаксонский герой Беовульф, Bатe немецкой средневековой героической поэмы «Кудрунa», Бхишма Мбх, Хильдебранд германской ПН. Интересно, что все пятеро старых воителей просто не имеют подрастающей смены: Беовульф, Вате и Бхишма никогда не имели семей и детей, а Илья и Хильдебранд o своих выросших на чужбине сыновьях до поры ничего не знают. Эти отрицательные примеры подкрепляют наше предположение, что как раз появление молодого поколения вытесняет стареющего героя на «периферийную» для эпоса роль мудреца и, по совместительству, отца героя. Именно это происходит с Дхритараштрой, когда его юный, но чрезвычайно активный сын начинает борьбу со своими кузенами за царский трон: роль слепого царя оказывается редуцирована до изречения сентенций и безнадёжныx увещеваний.

6. Переворот

Во время жительства Пандавов в столице происходит событие, сразу нарушившee жизнь двора (Мбх I, 129): «Горожане, увидев сыновей Панду, одарённых достоинствами, стали говорить: „…Дхритараштра… вследствие своей слепоты ещё прежде не получил царства. Как же он (теперь) может быть царём? …Мы сегодня помажем на царство, по установленным правилам, старшего Пандаву, юного, но с нравом взрослого, справедливого и чуткого к несчастным“». Этот эпизод очень интересен, так как иллюстрирует ряд важных для нас положений: а) Дхритараштра пока остаётся царём de facto, но, видимо, не стал им de jure; б) Юдхиштхира является законным наследником престола «по установленным правилам» (о Дурьйодхане даже речи не идёт); в) именно намерение горожан помазать на царство Пандаву (а они, судя по переполоху Дурьйодханы, таким правом обладают) провоцирует, как мы убедимся, решительные действия Дхритараштры и Дурьйодханы по устранению Пандавов. Рассмотрим происходящее со всей тщательностью: это первый из длинной череды случаев, когда старый царь позволяет нечестивому сыну вовлечь себя в происки против Пандавов.

Узнав о планах горожан по возведению Юдхиштхиры на трон Кауравов, Дурьйодхана заводит с Дхритараштрой разговор наедине. Он сообщает отцу о намерениях жителей столицы, и из слов принца мы узнаём несколько важных обстоятельств. Прежде всего, Дурьйодхана признаёт, что Панду стал царём по праву, и также совершенно законно Дхритараштра был лишён права на престол. Кроме того, прав на престол у Дхритараштры нет и теперь, но царство ему «досталось» в силу обстоятельств. Жестокие слова озлобленного принца, адресованные слепому отцу, не оставляют сомнений ни в том, что юнец стремится к власти любой ценой, ни в том, что Дхритараштра так и не стал царём de jure (Мбх I, 129, 18): «Если бы ты, о царь, прежде стоял в царстве, то мы несомненно получили бы царство, даже против воли народа». Очевидно, именно отсутствие легитимного царя (коим Дхритараштра, похоже, не является) даёт подданным право вмешаться.

Вывод из сложившейся ситуации прост: если нет надежды получить трон законным путём, следует совершить государственный переворот. И отец с сыном пускаются в обсуждение планов по устранению законного претендента на престол Юдхиштхиры с целью самим захватить власть. Идея неоригинальна, и сходную ситуацию находим в уже упоминавшемся греческом цикле сказаний о Пелопидах: правитель Микен Фиест расправляется со своим братом-конкурентом Атреем руками своего сына Эгисфа, после чего отец и сын ради окончательного утверждения во власти отправляют принцев Агамемнона и Менелая (сыновей Атрея) в изгнание. Если Дурьйодхана напоминает Эгисфа, то его отцу всё же далеко до кровожадного Фиеста: Дхритараштра проявляет нерешительность, но связано это, как кажется, не с моральными проблемами, а со страхом перед сторонниками Панду. В оправдание слепого царя можно сказать, что инициатором интриги выступает не он, а Дурьйодхана. Кроме того, мы не можем исключить, что и угрызения совести Дхритараштру гложут, но, пытаясь отговорить сына от ужасного замысла, вслух он апеллирует только к политическим рискам, так как говорить об этике с Дурьйодханой бесполезно. План Дурьйодханы подкупает своей убедительностью (Мбх I, 130, 8-11): «…Необходимо всех подданных привлечь выгодами и знаками внимания… Казна и советники находятся теперь в моём распоряжении, о владыка земли! Ты должен под благовидным предлогом немедленно выслать Пандавов в город Вaранавату. Когда же царство будет подвластно мне, о царь, тогда Кунти вместе с сыновьями вновь возвратится сюда…» В этой сцене проявляется двойственность характера Дхритараштры. Если Дурьйодхана ради трона готов на любую подлость, то слепого царя мучают остатки стыда, о чём он сообщает более решительному сыну (Мбх I, 130, 12): «О Дурьйодхана, это же самое и у меня на сердце, но из-за порочности этого желания я не могу исполнить его». Далее окончательно запутавшийся царь сбивается с этики на прагматику (Мбх I, 130, 13): «Ни Бхишма, ни Кшаттри» (Видура – А. И.), «ни Гаутама» (наставник принцев брахман-воитель Крипа – А. И.) «не согласятся никогда на изгнание Пандавов». Дхритараштра продолжает искать доводы, чтобы отговорить властолюбивого сына от скверной затеи (Мбх I, 130, 15): «Если мы так поступим с (Пандавами), о сын, то разве мы не заслужим смерти от Кауравов и от тех благородных (героев), и от всего народа?» Не будем слишком строги к Дхритараштре. Оказывается, эпический отец нередко взывает не к совести необузданного отпрыска, но грозит ему возможной местью обиженных. Когда сыновья Иакова коварно нарушают договор и вырезают мужское население целого ханаанейского городка, праведный Иаков гневно упрекает их не за нечестие, а за то, что они подвергли своё племя опасности: «…Вы возмутили меня, сделав меня ненавистным для [всех] жителей сей земли… У меня людей мало; соберутся против меня, поразят меня, и истреблён буду я и дом мой» (Быт 34, 30).

Вернёмся от дома Израиля к дому Куру. Надо отметить, что свои аргументы Дхритараштра произносит несколько вяло и просительно, тогда как речь Дурьйодханы полна силы и страсти. Он возражает, что Пандавы не пользуются серьёзной поддержкой при дворе, а исчерпав логические доводы, апеллирует к чадолюбию отца (Мбх I, 130, 20): «Не разжигай же этим делом ужасного огня скорби, возникшего в моём сердце! Он лишает сна и действует мучительно, как (острие) дротика».

Не желая обрекать своего любимца на такие страдания, Дхритараштра наконец одобряет план Дурьйодханы и даже принимает в его исполнении деятельное участие, веля своим советникам распускать слухи о прекрасном городе Вaранавате. Пандавы должны поверить слухам и отправиться туда c ознакомительно-развлекательным визитом. Разумеется, без санкции своего опекуна-дяди уехать из столицы Пандавы не могут. В этот момент Дхритараштра, возможно, ещё не осведомлён о секретной части плана: живущие в далёком городе Пандавы и Кунти должны быть, по замыслу Дурьйодханы, сожжены в специально построенном для этой цели «смоляном доме». Но даже если Дхритараштра и не был соавтором плана по устранению Пандавов, в какой-то момент он, вероятно, об этом плане узнал. Когда Пандавов, уже прибывших в Вaранавату, предупреждает об опасности посланник Видуры, он говорит Юдхиштхире следующее (Мбх I, 135, 5): «Пандавы должны быть сожжены вместе с матерью, – такое решение, как мне известно, о Партха (метроним Пандавов, их мать – Притха – А. И.), принято Дхритараштрой». Этого же мнения придерживаются горожане. Уже после пожара (Пандавы тайно спаслись по подземному ходу) народ говорит (Мбх I, 136, 12): «О позор подло-злоумному Дхритараштре. Подлый при помощи своего советника предал огню юных, чистых Пандавов!» Разумеется, сам царь мог и не отдавать приказа о сожжении, достаточно было, как полагают горожане, что он потакал козням Дурйодханы (Мбх I, 137): «Нет сомнения, что сын Дхритараштры, с ведома самого Дхритараштры, предал сожжению Пандавов, ибо он не остановил его». Нам остаётся только гадать, что на самом деле думал царь, когда, «услышав о такой прискорбной гибели сыновей Панду, стал сетовать, глубоко опечаленный». Есть основания полагать, что печаль старого царя не была слишком глубокой. Ещё при уходе Пандавов в Вaранавату «некоторые брахманы, лишённые страха» (очевидно, Дхритараштру и Дурьйодхану подданные уже побаивается – А. И.), «стали говорить так, весьма беспокоясь о сыновьях Панду: „Царь Дхритараштра, погружённый в темноту, всегда видит только ложное; весьма злоумный, он не видит закона! …Дхритараштра не может вынести того, что царство им досталось от отца“ (то есть совершенно законно – А. И.). „…И с тех пор как тот тигр среди мужей нашёл свою смерть, Дхритараштра не выносит этих юных царевичей“». Возможно, это преувеличение, и Дхритараштра по-своему любил племянников, просто сыновей он любил ещё больше. Кроме того, старый царь не мог не замечать, что окружающие подозревают его в дурных чувствах к Пандавам. Очевидно, поэтому царь считает необходимым публично проявлять свою любовь к ним, что получается натужно и неискренне. Когда на состязании принцев Арджуну приветствует рёв толпы, Дхритараштра спрашивает у Вьясы, что происходит. Узнав, что это выступил Пандава, царь поспешно заявляет (Мбх I, 125, 17): «Я доволен и счастлив, о премудрый, ибо охранён, словно тремя огнями, тремя Пандавами…» (имеются ввиду три старших брата – А. И.).

Слепота Дхритараштры V. Жертва неведения

Несмотря на сокровенное знание и «потустороннюю» мудрость, в обыденной жизни слепец часто беспомощен [например, преследуемый гарпиями и доведённый ими до полусмерти прорицатель Финей (Арг)], и даже может стать игрушкой в руках интригана. У слепого Исаака Ревекка хитростью выманивает благословение младшему сыну Иакову в обход старшего – Иcавa, притом, что Исав является любимцем отца. Tрикстер древнегерманской «Старшей Эдды» (в дальнейшем – СЭ) Локи ухитряется убить благородного Бальдра руками его же брата, слепого Хёда, который за невольную вину поплатился смертью и пребыванием в аду (Хель древнегерманской мифологии). В кельтском сказании ревнивый король Коннахта Айлиль, который по зароку не может ревновать и мстить любовникам королевы, вкладывает в руку слепого Лугайда копьё и поворачивает его лицом к «оленю» в озере, где в действительности герой Фергус купается с королевой Медб (СУ «Смерть Фергусa, сына Ройга») – и таким элегантным способом расправляется со счастливым соперником. Следует подчеркнуть, что эпический слепец может совершить роковую ошибку не только из-за коварства окружающих, но и по их недосмотру или по собственной оплошности. В апокрифическом древнееврейском сказании на темы пятикнижия говорится, что могучий Ламех к старости ослеп, но продолжал охотится с луком по «наводке» своего сына Тувалкаина. В результате однажды он убил своего прапрадеда Каина. Осознав содеянное, он в ужасе взмахнул руками и случайно убил своего сына (Р. Грейвс, Р. Патай «Иудейские мифы. Книга Бытия», М., 2002, с. 156). Древняя традиция может слепоте уподоблять невежество: египетский папирус I в. н. э. сравнивает несведущего с человеком, «глаза которого во мраке».

Амбивалентное отношение к слепоте (с одной стороны – признак мудрости, с другой стороны – символ заблуждения или неведения) отражено в бесчисленных противоположных по смыслу отзывах окружающих о Дхритараштре: его то превозносят как обладающего «оком мудрости», то порицают как «погружённого в тьму» и «не видящего нравственного закона». Вот характерный пример того, как обычное отождествление физической слепоты старого царя с его духовным зрением подвергается отрицанию. Великий подвижник Рама говорит своему брату Кришне о Дхритараштре (Мбх III, 119): «Он всё ещё не постиг разумом, что же такое он совершил, что оказался воистину слепцом на земле, а всё оттого, что при царях изгнал из царства Каунтею (Юдхиштхиру – А. И.)!» Отметим, что в «Чхандогья Упанишаде» повязка на глазах, то есть временная слепота, используется как аллегория неведения (VI, 14, 1–2). Таким образом, и в индийской традиции слепота может быть не признаком мудрости, а напротив, символом невежества и моральной дезориентации. Именно в таком контексте о слепоте говорит праведный Вьяса, увещевая Дхритараштру (Мбх V, 67, 13–14): «Те, кто недоволен своим богатством, ослеплённые желанием, всё снова и снова попадают во власть Ямы» (бога смерти – А. И.), «увлекаемые своими поступками, как слепые с незрячими глазами».

Примеры зависимости от окружающих и использования ими слепого царя в своих корыстных целях, хотя и в смягчённом виде, мы ещё не раз найдём у Дхритараштры. Старый царь сам прекрасно осознаёт это обстоятельство и сетует на свою инвалидность (Мбх III, 46, 34): «Видя, что я лишён зрения, не могу сознавать (происходящее) и действовать, не внемлет… словам моим злосчастный Дурьйодхана!» Ситуация усугубляется тем, что праведная Гандхари вслед за мужем отказалась видеть окружающий мир (из весьма благородных побуждений), и теперь также полагается только на доносы придворных. Ещё раз подчеркнём, что слепота старого царя во многих сказаниях символизирует его неведение и зависимость от окружающих, но не является их непременным условием. Лёгкость, с которой Ревекка обманывает слепого Исаака и добивается первородства для младшего сына, находим и когда прекрасная Вирсавия дурачит престарелого, пусть и зрячего царя Давида, обеспечив престол своему сыну Соломону в обход старшего принца Адонии (3 Цар 1, 17–21). Аналогично, старого царя Дашаратху обольщает молодая царица Кaйкейи, и престол достаётся её сыну Бхарате, а не старшему принцу, доблестному и праведному Раме (Рм).