Текст книги "Cтарый царь Махабхараты. Свобода выбора и судьбa в индийском эпосe"

Посягательство на жену правителя

Сцена оскорбления Драупади во время игры оставляет несколько вопросов: почему Кауравы так спешат показать свою власть над женой Пандавов (это происходит, едва она была проиграна); почему это делается в столь демонстративно грубой форме (ведь лично Драупади Кауравам ничем не досадила); наконец, даже если Кауравам не терпелось поместить красавицу в свой гарем, зачем было тащить несчастную женщину на всеобщее обозрение в зал собраний? Не приносят же Кауравы в зал собрания другие выигранные трофеи! Очевидно, в самом акте демонстрации власти Кауравов над Драупади скрыт какой-то символ. Можно думать, что овладеть Драупади или, в смягчённом варианте, глумиться над ней, то есть показать свою власть над царской женой – это один из важных символов лишения царя (в данном случае – Юдхиштхиры) его власти. Унижая Драупади, Дурьйодхана демонстрирует, что власть Царя справедливости перешла к нему. Попробуем понять, верно ли наше предположение. Для начала обратимся к сюжетам из Ветхого Завета: в этом памятнике есть эпизоды, способные прояснить смысл унижения Драупади во время игры.

Когда мятежный сын царя Давида Авессалом вступил в Иерусалим, а Давид бежал, бросив во дворце своих наложниц, сходный акт публичного бесчестья продемонстрировал всем, что Авессалом сверг своего предшественника: «…И вошёл Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля» (2 Цар 16, 22). Если для современной аудитории символизм этого акта не очевиден, то другой эпизод из ВЗ должен внести ясность. Через много лет, когда после смерти Давида и воцарения юного Соломона его старший брат Адония через Вирсавию (мать Соломона) просит себе в жёны последнюю наложницу покойного царя Ависагу, Соломон воспринимает эту просьбу однозначно, как посягательство на трон: «И отвечал царь Соломон и сказал матери своей: а зачем ты просишь Ависагу Сунемитянку для Адонии? проси ему [также] и царства…» (3 Цар 2, 22). И тут же предусмотрительно распорядился убить «мятежника». Сходным образом сын покойного царя Саула Иевосфей реагировал, когда военачальник и кузен Саула Авенир взял себе царскую наложницу Рицпу (2 Цар 3, 7), но наказать влиятельного временщика не посмел – с ним расправился позже племянник царя Давида Иоав, защищая права новой династии. Оказывается, и сам Давид в своё время поступил точно так же, «унаследовав» жён царя Саула; вот как Давиду напоминает о победе над Саулом пророк Нафан: «Так говорит Господь Бог Израилев: Я помазал тебя в царя над Израилем, и Я избавил тебя от руки Саула, и дал тебе дом господина твоего» (то есть передал царскую власть, отняв её у Саула – A. И.), «и жён господина твоего на лоно твоё…» (2 Цар 12, 7–8).

То же находим в кельтскиx и иранскиx сказаниях. Король Корнуэлла Марк отправляет в изгнание своего любимого племянника и наследника Тристана (исторический прототип – пиктский принц VIII в. Дростан) из-за его связи с королевой Изольдой; Марк простил любовников, и изгнание Тристана это не наказание, а мера предосторожности бездетного короля, оберегающего свой престол от преждевременных посягательств потенциального наследника. Неслучайно и Мордред, борющийся за власть со своим дядей королём Артуром, посягает в его отсутствие на королеву Гвиневеру (при том, что ни о каких романтических чувствах узурпатора к королеве традиция не упоминает), a доблестный иранский герой Феридун, изгнав злого шаха Зохака из дворца и столицы, первым делом берёт себе его прелестных жён, что, по мнению советника Зохака, ясно говорит о намерениях Феридуна:

 
«Тот витязь, – коль гостем пришёл он в твой дом,
Что делает в спальном покое твоём?»
 

(ШН, сказ «Зохак» бейты 2117–2118)

Парадигма «чья царица, того и престол» реализуется и в греческом сказании: Эдип, избавив народ Фив от чудовищной Сфинкс, в награду за подвиг получает фиванский трон вместе с вдовой царицей. Даже при мирной передаче власти монарх не упускает из вида символического значения гарема: наскучив царской властью и желая позаботится о душе, бездетный шах Кей-Хосров оставляет престол и назначает преемником дальнего родственника Кеянидов витязя Лохраспа, не забыв передать ему и четырёх юных жён:

 
«Защитой красавицам будь: мои дни,
Что розы в садах, украшали они.
Пусть в тех же чертогах, доколе ты жив,
Пребудут, весь прежний уклад сохранив».
 

(ШН, сказ «Великая битва Кей-Хосрова с Афрасиабом», бейты 17205-17208)

Подобный мотив находим в китайском сказании. Легендарный император Яо (вступил на престол в 2357 г. до н. э.), отстранив от наследования своего недостойного сына, передал правление праведному Шуню, а для легитимизации власти нового наследника выдал за него своих дочерей принцесс Ню Ин и О Хуан.

Теперь понятно, почему едва ли не первым актом узурпирующего трон в самых разных обществах была публичная демонстрация власти над гаремом предшественника. Разумеется, последовательность событий могла быть и обратной: адюльтер мог стать дорогой к трону, как произошло с престолом Микен (вспомним коллизию Эгисф/Клитемнестра/Агамемнон). Сходной логике следовали и реальные исторические лица. Как только правитель Италии Лотарь умер (в 950 г.), его молодая вдова Аделаида была заключена в темницу маркизом Иврийским Беренгарием II из опасений, что она вступит в брак, «создав» нового короля. Но именно так и произошло: в 951 г. её освободил и взял в жёны восточно-франкский король Оттон I, тем самым присоединив к своей короне итальянский титул («король франков и ломбардов»). История знает и более драматические примеры. Парфянский правитель Ирана из династии Аршакидов Фраат V (правил 2 г. до н. э. – 4 г. н. э.) убил своего отца, но для захвата трона этого оказалось мало (у отцеубийцы оставались конкуренты – три брата и несколько племянников), и ради легитимизации своих претензий на власть он не погнушался женитьбой на собственной матери. Возможность посягательства на трон «по женской линии» и соответствующие меры предосторожности можно усмотреть в событиях, не слишком удалённых от нас во времени и пространстве. Не исключено, что именно из-за подобных опасений любовник постриженной в монахини бывшей жены Петра I Евдокии Лопухиной майор Степан Богданович Глебов был в качестве заговорщика посажен на кол на Красной площади 16 марта 1718.

Возвращаясь к Мбх, напомним об одном уникальном обстоятельстве, придающем стандартному общеэпическому мотиву в данном контексте особую значимость: Драупади не просто царица, но земное воплощение Шри – богини царского преуспеяния, олицетворяющей царскую власть. В этом качестве, как указывает переводчик Мбх Я. В. Васильков, Шри «как супруга последовательно сменяющих друг друга царей вселенной… и всех земных царей… извечно переходит от одного к другому вместе с царством…» (Я. В. Васильков. Древнеиндийский вариант сюжета о безобразной невесте // Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках, М., 1988, с. 89). Эта парадигма не уникальна для Индии. И на крайнем западе Старого Света, у кельтов, находим представление о богине, приносящей смертному герою царскую власть посредством брака: «…В представлениях о банши отражается предание о богине земли и власти, которой она в этом качестве одаряет законного короля или правителя территории как своего мистического супруга» (П. Лайсафт «Банши»// «Банши. Фольклор и легенды Ирландии», М. 2007, с. 28). Подобные представления об иерогамии царя с богиней земли были в древности общим местом, и в самой Мбх о победоносном воцарившемся Юдхиштхире Кришна говорит (Мбх XIV, 15, 16): «…Этот царь, супруг Земли… может безраздельно обладать всею умиротворённой Землёю!»

Возвращаясь к сцене изгнания Пандавов, отметим ещё одно важное обстоятельство: Мбх заботится, чтобы особая символика посягательства Кауравов на Драупади не ускользнула от аудитории – на мифологическом уровне данный сюжет символизирует борьбу богов (Пандавы) и данавов (Кауравы) за обладание божественной Шри. О том, что супруга Пандавов является воплощением Шри, сразу после игры и именно в связи с оскорблением Драупади собранию напоминает мудрый Видура (Мбх II, 28, 29): «Эта дочь царя Панчалы – бесподобная Шри, созданная судьбой для замужества с Пандавами».

Таким образом, кажущаяся беспричинной грубость Кауравов имеет чёткую цель – продемонстрировать их новообретённую власть над царицей Пандавов. А зал собрания – самое подходящее для этого символического акта место, так как переход власти должен быть публичным. Отсюда, кстати, и спешка – демонстрация должна произойти, пока собрание не разошлось. В соответствии с указанной задачей находят объяснение и другие действия и речи Кауравов и их сторонников. Напомним, что Карна распорядился и с Пандавов (как до этого с Драупади) снять верхнее платье – так они лишаются символа царского достоинства; отныне их одежда – антилоповые шкуры отшельников. В соответствии с утратой Пандавами жены и потерей права на царство находится и заявление Духшасаны об их бесплодии и мужском бессилии («сезамовые семена, лишённые зародыша»), ведь одной из важнейших сакральных функций царя было магическое обеспечение плодородия в стране путём собственной плодовитости. Именно поэтому пламенная речь торжествующего Духшасаны открывается программной декларацией о передаче власти (Мбх II, 68): «Началась верховная власть благородного царя – сына Дхритараштры…» Отметим, кстати, что все перечисленные символические действия Кауравов указывают также на ритуальный характер игры в кости.

6. Уход в изгнание

Сказание недвусмысленно аттестует неприглядную роль Кауравов в потере Пандавами царства, и это отнюдь не выглядит как простая неудача в игре (Мбх III, 1, 8): «Итак, когда нечестивые сыны Дхритараштры с советниками своими плутовски обыграли в кости и прогневали их, Партхи покинули Город слона» (курсив наш – А. И.). Изгнание Пандавов вызывает волнения в народе (Мбх III, 1, 11–14): «Проведав об их уходе в изгнание, опечалились горожане; забыв об осторожности, собирались они и друг другу говорили, без умолку порицая Бхишму, Дрону, Видуру, а также сына Готамы: „Пропадём все мы, и роды, и семьи наши, если нечестивец Дурьйодхана с помощью Саубалы, Духшасаны и Карны взойдёт на царство… Дурьйодхана, алчный, тщеславный, низкий в помыслах, от природы бесстыдный, ненавидит всех, кто в чём-нибудь его превосходит… Всему миру грозит гибель, если только воцарится Дурьйодхана“» (курсив наш – А. И.). Указание на неосторожность жителей столицы доводит до сведения аудитории, что осуждать Дурьйодхану и сочувствовать Пандавам в царстве Кауравов небезопасно. Скоро мы убедимся, что дело не только в жестокости Дурьйодханы: подавить недовольство готов и старый царь.

Горожане хотят покинуть столицу и следовать за Пандавами, но Юдхиштхира их отговаривает, демонстрируя свой неизменный пиетет к старому царю и другим родичам и старейшинам (Мбх III, 1): «Царь Дхритараштра, Видура, дед Бхишма, мать… снедаемые тоской и печалью (остались) в Городе слона… Блюдите их дружно и с полным усердием». Это список выглядит несколько странным – отчего бы Дхритараштре тосковать и печалиться? Но мудрый Юдхиштхира оказывается прав – старый царь всегда найдёт повод для волнений своей неспокойной совести.

Оказывается, уход Пандавов не просто опечалил царя, а поверг в отчаяние, правда, причиной оказывается не горестная судьба его племянников, а неустойчивость собственного благополучия. Вот что говорит старый царь советнику (Мбх III, 5, 3): «Коли так всё случилось, что нам делать теперь, Видура? Как вернуть нам привязанность подданных, дабы не истребили они с корнем весь наш род, дабы не пришлось и нам проливать их кровь?» (курсив наш – А. И.). Вот насколько серьёзным кажется положение – Дхритараштра опасается восстания и сам готов подавить выступление народа силой.

В своём ответе одолеваемому сомнениями царю Видура, всегда защищавший Пандавов, заходит дальше обычного. На этот раз в речи советника возможность раздела царства между Пандавами и Кауравами упоминается только в сослагательном наклонении, как упущенная возможность (Мбх III, 5): «Когда бы согласился твой сын полюбовно поделить власть с Пандавами, то не пришлось бы тебе, связанному (отеческой) любовью, терзаться теперь угрызениями…» Теперь советник предлагает, как может показаться, более радикальные меры: «Ну а коли он» (Дурьйодхана – А. И.) «не таков, то низложи его и возведи на царство сына Панду. Пусть этой землёю, о царь, правит в согласии с дхармой, чуждый страстям Аджаташатру» (Юдхиштхира – А. И.) «…Пусть Дурьйодхана, Шакуни и Сын возницы» (Карна – А. И.) «…с любовью изъявят свою преданность сыновьям Панду и пусть Духшасана в Зале собрания молит Бхимасену и дочь Друпады о прощении. А ты ублаготвори Юдхиштхиру и, воздав ему положенные почести, возведи на царство… Сделав всё это, исполнишь тем самым, о царь, свой прямой долг». Реформа Видуры только на первый взгляд кажется радикальной, в действительности это восстановление status quo, сложившегося после раджасуи, с минимальным изменением – отстранением от участия в правлении Дурьйодханы: в результате Юдхиштхира опять обрёл бы статус самодержца, а руководил бы процедурой, как и прежде, старый царь. Весь род Кауравов продолжал бы пользоваться положением «императорского», так как, по словам Видуры, после восстановления на престоле самраджи Юдхиштхиры, «все земные владыки… тотчас же склонятся перед нами» (т. е. перед правящим родом Кауравов – А. И.), «словно вайшьи».

Вдумаемся в трагизм положения царя. Даже при самой большой удаче (бескровная победа в игре, Пандавы удалены, Дурьйодхана достиг единоличной власти) проницательный царь понимает обречённость своих нечестивых сыновей. Власть Дурьйодханы, о которой любящий отец хлопотал для него буквально с рождения, неизбежно ускользнёт, и весь царский род рискует быть уничтоженным в распре. В этот момент Дхритараштра впервые высказывается перед сводным братом с полной откровенностью (Мбх III, 5, 17–18): «Неужели же я ради Пандавов отвергну своего сына? Это верно, они тоже мне как бы сыновья; но ведь Дурьйодхана рождён от плоти моей!» Причина неожиданной откровенности старого царя проста – он вне себя, и в гневе прогоняет советника, зашедшего слишком далеко в критике и неприятных советах. Вот как об этом сам Видура рассказывает Пандавам (Мбх III, 6, 17): «Словом, разгневался Дхритараштра и сказал мне: „Ступай куда хочешь!.. Помощь твоя в управлении этой землёй и городом мне более не надобна“. Но долго „отвергнутый Дхритараштрой“ Видура у Пандавов не задержался – заполошный царь поминутно меняет решения (Мбх III, 7, 1): „После того, как Видура отбыл к Пандавам… многомудрый Дхритараштра проникся раскаянием…“

Старый царь в своём амплуа: он колеблется, принимает решение, мучается раскаянием, изменяет предыдущее решение на противоположное, и так без конца. Но, несмотря на противоречивые действия и заявления Дхритараштры, итогом его лихорадочной и вроде бы бестолковой активности всегда оказывается выгода его детей и ущерб интересам его племянников. Таков был исход интриги со смоляным домом, таков был итог несправедливого раздела царства, так состоялись оба раунда игры в кости. Так обставлен и уход Пандавов в изгнание: царь горюет, но восстанавливать справедливость не собирается. И если раньше мы могли только гадать об истинных мотивах выбора Дхритараштры, то теперь знаем наверное с его собственных слов, что для него нет никого дороже Дурьйодханы, и ради сына царь готов попрать закон.

Обратим внимание на сцену встречи царя с вернувшимся от Пандавов Видурой (Мбх III, 7, 18–20): „Сказал ему, многомудрому, могучий Дхритараштра: „Какое счастье, что ты вновь со мною… что не забыл меня!..“ Привлекши Видуру к себе, вдохнув запах его головы, царь промолвил: Прости те грубые слова, что мною были сказаны“.

(21): Видура сказал: „Я уже простил тебя, о царь!“

(24): Так осиянные величием братья, Видура и Дхритараштра, примирившись друг с другом, обрели несказанную радость».

Из этой чувствительной сцены аудитория может заключить, что Дхритараштрой владеют всего два главных желания: царская власть для его сына и, помимо этого, согласие и благоденствие рода (включая, по возможности, Пандавов). К сожалению, заносчивость и завистливость Дурьйодханы делает эти две цели несовместимыми, и царь не настолько наивен, чтобы этого не осознать. Но, как слабый человек, он часто готов удовлетворяться сиюминутным «решением» проблемы: Пандавы на ближайшие тринадцать лет нейтрализованы, а старейшины рода и мудрецы, включая знатока дхаpмы Видуру, со сложившимся положением на какое-то время смирились – по крайней мере, так хочется думать царю.

Это временное и хрупкое равновесие нарушает, как всегда, виновник всех бед неуёмный Дурьйодхана (Мбх III, 8, 1): «Прослышав о том, что Видура принят и обласкан царём, опечалился царь (Дурьйодхана), злобный сын Дхритараштры». Опасаясь, что старый царь вернёт Панадавов из изгнания, Дурьйодхана собирает совет в обычном составе (Карна, Шакуни, Духшасана) и, по предложению ненавидящего Пандавов Карны, решает «дружно выступить и убить Пандавов, скитающихся по лесам». Осуществлению плана помешал всевидящий мудрец Вьяса, явившийся к царю. Нам остаётся только гадать, воспротивился бы отец планам сына, если бы не своевременное вмешательство мудреца. Вьяса подчёркивает ответственность отца за поступки сына (Мбх III, 9, 8): «…Если ты недосмотришь за ним, царь-Бхарата, – не миновать ему великой беды». Несчастный Дхритараштра не перечит святому отшельнику, но признаётся в своей слабости, и это звучит как приговор (Мбх III, 10, 3): «Всё понимаю, но по отцовской любви не могу – о владыка, блюститель обетов – отречься от неразумного Дурьйодханы!» Вьяса, сам являясь, как помнит аудитория, отцом Дхритараштры, понимает его отцовские чувства, но стоит на своём (Мбх III, 10, 23): «Если ты не хочешь, о царь, чтобы иссякло в этом мире потомство Куру, то заставь сына своего Дурьйодхану примириться с Пандавами». Но Дхритараштра не в состоянии перечить сыну и, как всегда, перепоручает неприятный разговор окружающим, в данном случае самому Вьясе (Мбх III, 11, 3): «Если достоин я такой чести, если есть в тебе сострадание к потомкам Куру, вразуми дурного сына моего Дурьйодхану!» Вьяса предлагает, чтобы Дурьйодхану увещевал прибывающий в Хастинапур «почтенный мудрец Майтрея, сопровождавший в пути братьев-Пандавов». Вьяса предупреждает царя, что всё, что Майтрея «ни скажет, следует исполнить без колебаний, а не исполните того, что нужно, – так в гневе предаст он сына твоего проклятию!..»

Сцена с участием старого царя, его дурного сына и мудрого отшельника по динамизму, драматическому напряжению и тонкости психологических зарисовок далеко превосходит обычный уровень героического эпоса древности. Сначала Майтрея обращается к старому царю, давая резкую оценку происшедшему в зале собрания (Мбх III, 11, 17): «В твоём, о потомок Куру, зале собрания (люди) вели себя словно дасью» (неарийские племена, т. е. варавары – А. И.); «и потому не сможешь ты больше (в этом зале) сиять величием, о царь, восседая в кругу подвижников». По мнению переводчиков это означает, что подвижники не придут во дворец, так как он осквернён. Очевидно, с варварами мудрец сравнивает Дурьйодхану и Духшасану.

Неожиданно аудитория узнаёт, что Дурьйодхана не остаётся равнодушным к увещеваниям отшельника (Мбх III, 11, 18): «Затем, обернувшись к взбешённому царю Дурьйодхане, почтенный мудрец проникновенно сказал ему…» (курсив наш – А. И.). Оказывается, Дурьйодхана взбешён. Очевидно, он только что был вызван к отцу и узнал, что его план тайной расправы с Пандавами в лесу раскрыт. Свою роль могло сыграть и сравнение принца с дикарём. Кроме того, Майтрея, как раз вернувшийся от Пандавов, упоминает об очередном сверхчеловеческом подвиге Бхимасены в лесу – убийстве голыми руками чудовищного ракшасы Кирмиры. Настроение Дурьйодханы, с детства с особой ревностью относившегося из всех Пандавов именно к Бхиме, окончательно портится, а тут ещё приходится выслушивать наставления плешивого аскета. Ведёт Дурьйодханa себя, как озлобленный и растерянный школьник, не смеющий открыто возразить отчитывающему его наставнику, и с трусливой наглостью мимикой и жестами демонстрирующий пренебрежение и нетерпеливое желание уйти (Мбх III, 11, 28–29): «Дурьйодхана… в то время, пока говорил с ним Майтрея, рукою похлопывал себя по бедру… Опустив голову стоял, безумец, не проронив ни слова, но только посмеивался и скрёб ногою землю». Естественно, «заметив, что Дурьйодхана вовсе его не слушает, а ногой роет землю, Майтрея пришёл в ярость» и «изрёк проклятие злому сыну Дхритараштры: „…Станет лютая злоба твоя причиной великой битвы, в которой могучий Бхима раздробит тебе бедро ударами палицы!“». Несчастный Дхритараштра умоляет отшельника отменить проклятие, но тот отвечает, что проклятие не сбудется, если только Дурьйодхана примирится с Пандавами (эта сцена важна для понимания одной из альтернативных парадигм судьбы в Мбх и будет подробно анализирована в разделе VIII, 1). Панику и растерянность царя выдаёт его неуклюжая попытка сменить тему разговора (Мбх III, 11, 37): «Тогда… смущённый (происшедшим) отец Дурьйодханы спросил у Майтреи: „Как же Бхимой сражён был Кирмира?“». Неловкий манёвр не удаётся, суровый отшельник не хочет сглаживать конфликт (Мбх III, 11, 38): «Не стану говорить: тебе неприятно, а сын твой и вовсе не слушает. После моего ухода обо всём этом расскажет тебе Видура». «Сказавши так, Майтрея пошёл дальше своим путём. А Дурьйодхана, потрясённый (известием) о гибели Кирмиры, (тотчас) вышел вон» (Мбх III,11, 30). Дурьйодхана, очевидно, не только завидует подвигу богатыря Бхимы, но и подозревает, что справиться с Пандавами будет непросто. Вся сцена оставляет впечатление надвигающейся на Кауравов катастрофы.