Текст книги "Марадентро"

Он лежал неподвижно, вытянувшись в гамаке, сплетенном из лиан. Руки были сложены на груди, глаза закатились, по всему телу от ног до головы нарисованы круглые черные пятна – для сходства с ягуаром, который, по его мнению, символизировал силу и смерть.

На нем ничего не было, если не считать длинной лианы, привязанной к пенису и обмотанной вокруг пояса. Дыхание было настолько неуловимым, что не угадать, впал ли он в транс или умер.

Вокруг него и дальше, за пределами «магического пространства» (оно было обозначено четырьмя палками с перьями ястреба), куда не допускались непосвященные, сидели на корточках мужчины, женщины и дети. Они замерли почти так же неподвижно, как он сам, и ни на секунду не отводили взгляда от его рта, словно ожидая, что Омаоа вот-вот заговорит с ними через своего возлюбленного раба Этуко, шамана и предводителя семьи шоринотери, самой могущественной из племен яноами к северу от Сьерры-Пакараймы.

Они так и сидели всю ночь и большую часть дня, потому что, перед тем как лечь в гамак, шаман предупредил, что скоро случится чудо и они должны подготовиться к грядущим событиям душой и телом.

Беременные женщины и те, у которых были месячные, отошли от шабоно и увели за руку самых маленьких детей. Семейные очаги в большинстве своем уже догорали, потому что никто не поддерживал в них огонь, боясь отвлечь духов всех членов племени, которые, даже будучи мертвыми, собрались, чтобы посмотреть на чудеса, обещанные «пьяче».

В середине дня, когда солнечные лучи отразились от стен большого тепуя, издали господствовавшего над деревней, раздалось неясное бормотание, словно исходившее из глубины груди шамана, однако никто из присутствующих не признал в нем его голоса. Это был голос Ксанана, единственного из воинов, отправившихся на поиски Камахай-Минаре, который до сих пор не вернулся.

Это действительно был его голос, но даже самые близкие родственники были не в силах разобрать, что он говорит, потому что говорил он не на их языке, а произносил непонятные слова, которые больше походили на язык «разумных».

Тем не менее они так и сидели не шелохнувшись, словно завороженные столь необычным явлением, превосходившим все чудеса, которые Этуко творил до сих пор. Их внимание было настолько приковано к лежащему человеку, из уст которого с каждым разом все явственнее раздавался голос Ксанана, что они не замечали присутствия трех мужчин и двух женщин, пока те в смущении и некотором беспокойстве не остановились в самом центре шабоно.

Тогда они молча повернулись в сторону чужаков, и какое-то время, показавшееся всем бесконечным, дикари и «разумные» смотрели друг на друга. И те, и другие были, вероятно, одинаково напуганы и не понимали, что происходит. Пришельцы не находили объяснения удивительной церемонии, которую они прервали, а туземцы недоумевали, как те сумели проникнуть в самое сердце их жилища, и собаки при этом даже не залаяли.

Но тут взгляды индейцев остановились на Айзе, по толпе пролетел легкий гул, а шаман, раскрашенный под ягуара, начал медленно подниматься, словно ему стоило огромных усилий выйти из транса. Взяв самую длинную из палок, ограничивавших «магическое пространство», он важно выступил вперед и воткнул ее в землю перед девушкой, восклицая:

– Шори Камахай-Минаре! Шори Камахай-Минаре!

– Шори Камахай-Минаре! – хором повторили остальные туземцы и, поднявшись на ноги, начали постепенно придвигаться ближе, хотя из осторожности держались полукругом в трех метрах от группы чужаков.

– Что это значит? – спросила Аурелия, поворачиваясь к Золтану Каррасу. – Вы что-нибудь понимаете?

– Ничего, – ответил тот. – Однако они явно принимают вашу дочь за Камахай-Минаре.

– И что сейчас будет?

– Не имею представления. Им с одинаковым успехом может прийти в голову как поклоняться нам, так и пустить нас на бутерброды.

Однако не случилось ни того, ни другого, поскольку Этуко лишь махнул рукой, показывая дорогу. Индейцы поспешно расступились, и через боковую калитку, за которой начинался склон, а на нем растянулась ухоженная банановая плантация, шаман провел гостей на просторную круглую малоку, где было полным-полно самых разных цветов, фруктов и овощей.

– Тека Камахай-Минаре! – несколько раз повторил шаман, кланяясь, словно хозяин постоялого двора. – Тека Камахай-Минаре!

– «Тека» значит «дом», – объяснил венгр. – Это слово мне понятно, потому что оно в ходу у гуаарибов. По-видимому, он нам говорит, что это будет наш дом. Или, лучше сказать, твой дом, ведь совершенно очевидно, что мы, остальные, – твоя свита.

Айза не ответила, лишь слегка улыбнулась туземцу в знак благодарности за гостеприимство и, как только тот удалился, поспешив присоединиться к соплеменникам, повернулась к венгру и сказала:

– У нас никогда не было ничего, что не принадлежало бы остальным членам семьи. А вы теперь член нашей семьи. – Она показала рукой на красивые цветы и аппетитные плоды: – Похоже, нас ждали. Разве не так?

– Так, – согласился Себастьян; он явно был не на шутку встревожен. – Нас ждали, но что делал этот человек, лежа в гамаке, разрисованный таким образом и говоривший таким странным голосом?

– Это не он говорил, – отозвалась Айза, опускаясь на лавку из бамбука, тянувшуюся вдоль всей стены. – Это Ксанан. Я узнала его голос.

– Мертвец? – Когда она кивнула головой, брат добавил: – Ты и правда думаешь, что этот раскрашенный человечек может вступать в контакт с духами?

– Да. Думаю, да.

– Так же, как и ты?

– Наверно, нет, потому что он их ищет, а с мертвыми так: чем больше ты их ищешь, тем меньше находишь. Но мне кажется, что он может мне помочь.

– В обмен на что?

Айза строго взглянула на него:

– Ты всегда спрашиваешь одно и то же. Однако, что бы он ни попросил, я это ему отдам. Слышишь: что бы он ни попросил, – и единственное, о чем я тебя умоляю: не пытайся вмешиваться.

– Ты требуешь слишком многого.

– Возможно, но, если восемнадцать лет я ничего не требовала, думаю, что сейчас имею право требовать, чтобы ты позволил мне дойти до конца. – Она немного помолчала и сказала уже мягче: – Вероятно, скоро я перестану создавать вам проблемы.

– Ты же знаешь, что самой большой проблемой будет, если с тобой что-то случится, – заметила ее мать. – И должна тебе сказать, что впервые в жизни меня возмущает твое отношение. Такое впечатление, что мы тебе мешаем.

Айза взяла мать за руки и, притянув к себе, усадила рядом. Казалось, что это она старшая и говорит с Аурелией, словно та была девочкой.

– Мне жаль, что у тебя возникло такое впечатление, – сказала она. – Потому что я беспокоюсь только о том, чтобы, если со мной что-то случится, вы не чувствовали себя виноватыми. – Она посмотрела на братьев, и в ее взгляде была немая мольба. – Мне необходимо ощущать себя свободной, чтобы принять решение. – Она немного помолчала, обдумывая, что скажет дальше, и наконец добавила: – В «Затерянном мире», книге, которая так мне нравилась в детстве, был рисунок тепуя, на вершине которого жило доисторическое чудовище. Помню, оно мне снилось, и хотя я просыпалась в ужасе, на следующий день опять открывала книгу, потому что точно знала, что только так перестану его бояться. И в результате сделала важное открытие: на самом деле меня пугало не чудовище, а гора, на которой оно обитало.

– Хотелось бы мне тебя понять, – прошептала Аурелия. – Что ты хочешь сказать?

– Я и сама толком не знаю, – призналась Айза. – Но начинаю понимать, что все эти годы меня пугали не мертвые, которые ко мне приходили, а место, где они обитают.

– Твоя собственная голова? – намекнул венгр.

– Возможно, – согласилась Айза. – Конан Дойл считал, что на вершине тепуя могли все еще существовать чудовища, поскольку они миллионы лет были изолированы от остального мира. Мне в детстве нравилось быть не такой, как все, и поэтому я сторонилась окружающих. Думаю, настало время измениться.

– И ты думаешь, что этот разрисованный дикарь тебе поможет? – недоверчиво спросил Себастьян. – Он только заморочит тебе голову, но мы зашли слишком далеко, и было бы глупо не сделать последнего шага. Можешь быть уверена, что я не стану вмешиваться в то, что ты делаешь, как бы мне ни было больно.

Айза повернулась к Асдрубалю:

– А ты?

– Не волнуйся.

– Спасибо. – Она поцеловала руки матери. – Тебя мне не нужно об этом просить; я знаю, что ты это сделаешь. – Она на мгновение прикрыла глаза; вид у нее был утомленный. – А сейчас мне хотелось бы отдохнуть. День был слишком тяжелый.

Спустя пять минут она спала, но не потому, что на самом деле устала, а потому, что ей было необходимо заснуть, чтобы Ксанан пришел и развеял многочисленные сомнения, одолевавшие ее в последние дни.

– Я уже здесь, – сказала она ему, как только он выступил из тьмы и уселся у огня, не выпуская из рук свой лук. – Я пришла сюда, как хотел твой шаман, но не думаю, что он способен объяснить, что ему от меня надо. А ты это знаешь?

Индеец еле заметно кивнул.

– Теперь знаю, – ответил он.

– Можешь мне сказать?

– Пока нет.

– Почему?

– Потому что сначала тебе надо познакомиться с моим народом, а мой народ должен познакомиться с тобой.

– Что им надо знать обо мне?

– Что ты и правда такая, какой они тебя себе представляли, что их мольбы были услышаны… и это не очередная фантазия Этуко. – Он помолчал. – Думаю, они имеют право в этом убедиться.

– А ты сам как считаешь?

– Мы, мертвые, не имеем права высказывать свое суждение. Жить – значит строить догадки. С тех пор как я умер, я знаю, где правда и где ложь, и поэтому не могу иметь мнения.

Айза несколько растерялась, услышав подобное заявление, и не удержалась от замечания:

– Никогда не думала, что яноами способен так себя вести.

– По эту сторону нет яноами или «разумных», только мертвые.

Она посмотрела на него с глубоким сочувствием:

– Ты начал уставать от всего этого, не так ли?

– Так же, как и ты. И живым, и мертвым необходимо знать, где мы находимся, а ни ты, ни я этого не знаем.

Айза не ответила, закрыла глаза и впервые смогла насладиться сном и позволить телу расслабиться. Однако на этот раз Ксанан не растворился во тьме, а остался на месте, опираясь на лук и глядя в огонь. Он стерег ее сон и вновь затянул свою монотонную молитву:

 
Имя ему было Омаоа,
а вокруг не было ничего.
Ему ответил собственный голос,
когда он крикнул в темноту,
и безграничное одиночество наполнило
его сердце печалью.
 

На какое-то мгновение он прервался, необычно пристально посмотрел на спящую девушку и повторил последнюю строфу:

 
Ему ответил собственный голос,
когда он крикнул в темноту,
и безграничное одиночество наполнило
его сердце печалью.
 

Бачако Ван-Яну было известно, что, когда гуаарибо или гуайка строят мост – пусть даже такое ни на что не похожее и ненадежное сооружение, – можно не сомневаться: это означает, что на расстоянии полудневного перехода, что вверх, что вниз по течению, нет такого места, где можно перебраться через реку.

Кроме того, полковник Свен Гетц наверняка прятался в зарослях на том берегу, чтобы подстрелить Бачако, как обезьяну на ветке, стоит только тому вновь ступить на мост, который метис Вонючка метко назвал «трапецией». Поэтому мулат решил побродить по окрестностям и поискать: вдруг вниз по течению река ведет себя спокойнее?

Он потратил почти целый день, чтобы найти такое место и соорудить некое подобие плота, который позволил бы ему переплыть реку вместе с оружием и провизией, и, хотя во время переправы натерпелся немало страха, представляя себе, что немец, гуайка и даже кайманы вот-вот нападут на него в самый неожиданный момент, единственная трудность, с которой ему пришлось столкнуться, заключалась в том, чтобы уцепиться за ветку самана и затем подтянуть плот к противоположному берегу, стараясь уберечь скудные пожитки.

Он уснул там же, свернувшись клубком и затаившись, а с рассветом, не мешкая, пустился в путь. Здешняя сельва была не такой густой, как та, в которой он провел всю свою жизнь в Гвиане, и в ней было не так жарко. Он почувствовал прилив сил и выбросил из головы немца, дикарей и зверей. Что до чернореченцев, то его даже радовало, что они решили его покинуть. Дело в том, что, начиная с прошедшей ночи, у него возникло чувство, что «Мать алмазов» ждет его, и только его, а такое месторождение не следует делить с бандой невежественных оборванцев, которые только и знают, что спускать камни на ром и девок.

Он, Ханс Ван-Ян, станет частью гвианской легенды – такой же, как шотландец МакКрэкен или сам Джимми Эйнджел. О нем будут вспоминать как о человеке, который впервые сумел в одиночку преодолеть все трудности и опасности, вновь отыскал мифическое месторождение, затерянное где-то на вершине тепуя, и вернулся в Сан-Карлос настолько сказочно богатым, что уже никто и никогда не посмеет обозвать его «вонючим негром».

Он ускорил шаг, словно у него за спиной выросли крылья, и не чувствовал ни жары, ни усталости, ни даже тяжести рюкзака. Остановился он только для того, чтобы несколько раз укусить касабе[55]55
  Касабе – лепешка из муки маниоки.


[Закрыть] и вяленое мясо да еще раз перечитать замусоленную записную книжку, которую носил в нагрудном кармане. В ней отец оставил свое завещание, написанное по-фламандски характерным вытянутым вверх и острым почерком:

«Если когда-нибудь я добьюсь, чтобы крупный алмаз носил имя „Ван-Ян“, я обрету уверенность в собственном бессмертии, потому что не существует и не может существовать ничего более древнего или более вечного, чем алмаз, который останется неизменным даже после того, как Вселенная разлетится на мелкие кусочки».

Старый голландский огранщик так и не дождался осуществления мечты, не достиг этой особой формы бессмертия. Однако оказывается, что спустя столько лет его мечта еще может стать явью, потому что его сын уверен в том, что найдет в потерянном месторождении один из тех великолепных камней, которые удостаиваются чести быть названными именем открывателя. Уж он-то не совершит такой ошибки, как Хайме Хадсон, согласившийся с тем, чтобы сказочный алмаз, который он нашел и окрестил «Вараввой», впоследствии по дурацким политическим соображениям был переименован в «Освободителя Венесуэлы».

Боливару и без того хватает славы, незачем было отнимать ее у бедного старателя, который за всю жизнь нашел один-единственный стоящий камень. Если Бачако Ван-Ян в чем-то и был уверен, так это в том, что алмаз будет носить его имя, что бы ни случилось, «даже после того, как Вселенная разлетится на мелкие кусочки».

Просто поразительно: алмазы способны пережить время и остаться в истории. Голландского ювелира Людвига Ван-Беркена[56]56
  Ван-Беркен, Людвиг – фламандский шлифовальщик и ювелир; изобрел станок для огранки алмазов. Считается, что он первым огранил алмазы.


[Закрыть] продолжают помнить и спустя триста лет после его смерти только потому, что он был «резчиком» двух знаменитых камней: «Санси»[57]57
  «Санси» – бледно-желтый алмаз весом 55,23 карата. Назван по имени одного из владельцев – французского дипломата Николя де Санси. В настоящее время находится в Лувре.


[Закрыть] и «Великого герцога Тосканского»[58]58
  «Великий герцог Тосканский», или «Флорентиец» – алмаз лимонно-желтого цвета с зеленоватым оттенком, весом 137,37 карата. Был собственностью флорентийцев из рода Медичи.


[Закрыть], – и никто бы знать не знал, что Томас Хоуп[59]59
  Хоуп, Томас (1769–1831) – известный английский банкир, философ, коллекционер и декоратор. На самом деле «Проклятый алмаз» принадлежал другому Хоупу – Генри Филиппу, тоже финансисту, который приобрел его в 1839 г.


[Закрыть] был состоятельным банкиром, если бы его именем не был назван «Проклятый алмаз», приносивший несчастье всем своим обладателям.

И вот теперь Ханс Бачако Ван-Ян, мулат-изгой, никогда и не пытавшийся переправиться через широкую Ориноко, чтобы не слышать оскорблений по поводу смешения кровей, находился уже совсем недалеко от того места, где его ждали камни ничуть не хуже тех, которые стали легендарными и ради которых сотни мужчин становились ворами, а тысячи женщин – проститутками.

«Завтра я стану богатым», – написал он под последней фразой своего отца и отправился дальше. Он летел, как на крыльях, словно школьник, отпущенный на каникулы, пока в середине дня его не остановила черная каменная громада: она будто выросла из корней деревьев и упиралась в небо, где белые ватные облака, забавляясь, прятали вершину от постороннего глаза – чтобы никто не мог раскрыть ее замечательного секрета.

Бачако задрал голову и посмотрел вверх. Ему стало не по себе: казалось, каменная стена надвигается прямо на него – гладкая и отполированная, сверкающая и блестящая, чистая и покрытая патиной; миллионы лет ветры и дожди коротали время, превращая ее в самую гигантскую из драгоценностей.

Она была словно кристалл, отшлифованный вручную, или гладкая бархатистая кожа его первой любовницы с Ямайки. Первое, что пришло ему в голову, – что даже ящерица не смогла бы вскарабкаться выше десяти метров по такой поверхности. Однако потом он вспомнил, что сорок лет назад два человека уже поднялись наверх, и ухватился за мысль о том, что за такое короткое время ни ветер, ни дождь не могли стереть путь МакКрэкена.

Поэтому он очень медленно пошел вокруг горы, примечая каждый выступ и каждую трещину, время от времени поглаживая теплый черный камень, ощущая его силу и текстуру, надеясь уловить ладонью биение жизни в глубине сердца этой громады, которая была для него словно прекрасная женщина, упорно не желавшая отдаться, – вот он ее и обхаживал, действуя лаской и уговорами, решив про себя взять силой, как только нащупает слабое место.

И все-таки нашел – на высоте больше двадцати метров: узкий, почти невидимый снизу карниз, который словно опоясывал ее стан и поднимался под углом градусов в двадцать, теряясь из виду где-то наверху.

Он вновь восхитился отвагой и хитростью двоих смельчаков: ведь ясно же, что нет никакой иной возможности добраться до узкого карниза, кроме как вскарабкавшись на близстоящий высокий парагуатан и спрыгнув с одной из его ветвей.

– Они взяли ее за жабры! – восхищенно пробормотал он. – Они взяли ее за жабры, и, чтобы добыть алмазы, им пришлось просто вывернуться наизнанку, но раз им хватило пороху это сделать, то у меня его хоть отбавляй!

Наступила ночь, и он уснул, привалившись к стволу парагуатана, словно опасаясь, что под покровом темноты кто-то может опередить его, поднявшись по этой «лестнице», которая должна привести его к славе и богатству. Сон был таким глубоким и сладким, что его не потревожили ни рычание ягуара, призывающего самку, ни тысяча никогда не умолкающих голосов сельвы.

Рассвет застал Бачако уже на вершине дерева. Первый луч солнца ослепил его, когда он с терпением игуаны скользил по широкой ветке, не один год пытавшейся коснуться гладкой каменной стены, а «дайтебебоже» начали щебетать как раз в тот момент, когда он напряг все мышцы своего жилистого тела и бросился в пустоту.

Винтовку и рюкзак он оставил под парагуатаном, а ботинки повесил на шею, чтобы босые ступни плотнее прилегали к поверхности выступа, но все равно при приземлении с трудом удержался и чуть было не опрокинулся спиной в пропасть.

Сработал защитный рефлекс: он рванулся вперед, рискуя сломать себе руку или ребро. В последнее мгновение обнаружил крохотную трещину и вцепился в нее пальцами, чуть их не переломав, а потом долгое время боялся пошевелиться, ощущая во рту вкус крови, сочившейся из пореза на лбу, испытывая боль в ушибленной руке и глядя с расстояния меньше кварты[60]60
  Кварта – мера длины, равняется 21 см.


[Закрыть] на израненные пальцы.

Ван-Ян улыбнулся. Он бросился на «свою» гору, и та его приняла.

В конце концов он сел, свесив ноги в пропасть, перевязал платком рану на лбу, чтобы как-то остановить кровотечение, ощупал ушибленную руку и тщательно облизал пальцы, прежде чем приложить ладонь к черному камню и почувствовать его биение, укрепившись в первоначальной догадке о том, что гора дышит.

В жизни человека редко бывают такие моменты, когда он абсолютно доволен собой, однако, вне всякого сомнения, для Ханса Ван-Яна наступил великий миг. Он забыл все свои обиды «бачако», которого даже собственные родители никогда по-настоящему не любили. Для старика голландца он был всего лишь ублюдком, довеском тринидадской шлюшки, а для матери – «наказанием», вечным напоминанием о том, что это она произвела его на свет.

Но сейчас он сидел на чудесной горе, сердце которой не могло быть ничем иным, как самым огромным из алмазов, и все остальное уже не имело значения: ни его происхождение, ни презрение, на которое он вечно наталкивался из-за своей внешности, ни отвращение женщин, любви которых он хотел добиться, ни даже малодушие нескольких мужчин, которые, как оказалось, были так мало ему преданы, что смылись при первом же осложнении.

Теперь он, Бачако, мог заткнуть за пояс самого могущественного короля на свете, потому что под его черной задницей находилось целое состояние – Великий Хан побледнел от бы зависти, воскресни он из мертвых. Он был уверен, что эта гора отвечает ему той же любовью, какой он воспылал к ней с первого взгляда.

Затем он представил себе, какое выражение лица будет у Джимми Эйнджела, когда тот узнает, что у него из под носа увели сокровище, которое он считал своим. Придется америкашке подавиться собственным презрением, с которым тот отверг предложение Бачако стать компаньонами.

– Дерьмом подавишься, гринго! – улыбаясь, бормотал Ван-Ян. – Дерьмом подавишься и локти будешь себе кусать, когда я позволю тебе взглянуть на мои камни.

Он спокойно поднялся на ноги и, не торопясь, не испытывая страха, начал взбираться по трудному склону, на котором и горный козел ощутил бы дрожь в коленях. Преодолев сто метров, он остановился, невольно залюбовавшись зрелищем невероятной красоты: лучи низкого солнца скользили по кронам миллионов огромных деревьев, а те, словно играя, начинали сверкать то одним, то другим оттенком зеленого, выделяясь из сплошной зеленой массы.

Стаи белых цапель летели на запад, красные ибисы живописно расселись на ветках желтого фламбойяна[61]61
  Фламбойян, или огненное дерево, – дерево с раскидистой кроной, в период цветения покрывается крупными ярко-красными цветами, собранными в большие кисти.


[Закрыть] почти у его ног, а гордый ястреб описывал широкие круги на одной с ним высоте.

Туда дальше, в глубине пейзажа, где текла река, контуры расплывались, а на северо-востоке в бледно-голубое небо поднимался узкий столб дыма, указывая, где именно гуайка расположили свою деревню.

– Не иначе как поджаривают на завтрак венгра, – весело проговорил Бачако. – Если бы они жили ближе, я наверняка учуял бы запах жаркого.

На мгновение мелькнуло воспоминание о девушке, которая привела его к горе, и тут же погасло. Он выкинул из головы все посторонние мысли: важно было только то, что он дожил до этого чудесного дня, – и продолжил восхождение к алмазам, стараясь полностью сосредоточиться на тропинке и не думать о пропасти, которая с каждым шагом становилась глубже.

И вдруг все кончилось.

Необъяснимым образом, без всякой логики и вопреки уверенности Бачако, что он одержал победу, предначертанную ему судьбой, карниз достиг небольшой площадки – не более трех квадратных метров – и умер, обратившись в ничто, так же как и родился из ничего, словно это была не столько тропинка, которую природе вздумалось выгравировать на горе, сколько шрам, оставленный на ее темном лике гигантским ножом.

Он не мог в это поверить. Не желал признать, что боги оказались достаточно могущественными, чтобы сыграть с ним такую злую шутку. Он опустился на карниз и просидел несколько долгих минут, словно оглушенный, чувствуя, как мечты улетучиваются, подобно дыму костра гуайка.

Камень и пропасть, пропасть и камень – не существовало больше ничего, если не считать опасного спуска, и он ударил кулаком по черной скользкой стене, с криком и плачем, словно надеясь смягчить каменное сердце горы и проложить себе дорогу в самое нутро месторождения.

Однако и крикам, и плачу вторили только пронзительные крики птиц и громкий гомон обезьян, и Ханс Ван-Ян целый час сидел на крохотном пятачке, словно сломанная, измочаленная кукла, прислонившись к высоченной горе и устремив вдаль застывший взгляд.

– Должен существовать другой путь! – проговорил он после долгих размышлений. – Я уверен, что гора именно эта и где-то есть другой путь. Возможно, с южной стороны, где нет ветра и его не разрушило эрозией. – Он с трудом поднялся, словно вдруг постарев лет на двадцать. – Должен существовать другой путь, – упорно повторял он. – И если МакКрэйкен его нашел, я тоже сумею найти.

Он стал изучать тропинку, которая на спуске была намного опаснее, чем ему показалось при подъеме, поскольку теперь перед ним зияла пропасть, и в тот момент, когда он хотел сделать первый шаг, раздался щелчок, осколок камня пролетел в полуметре от его глаз, и до слуха донесся приглушенный звук выстрела.

– Добрый день, сеньор Ван-Ян! – поприветствовал его снизу знакомый голос с характерным акцентом. – Я же вас предупреждал, что, если вы переберетесь через реку, я вас прикончу! Надо было вам меня послушаться! Немецкий офицер всегда держит слово!