Текст книги "Марадентро"

Возможно, ветры саванны ночью и в самом деле далеко-далеко унесли остатки лихорадки, мучившей Айзу, только они были не в силах отогнать кошмары, которые заставляли ее стонать и метаться. Мертвецы явились вновь и завладели ее снами, и среди всех – любимых, знакомых или забытых – теперь почему-то выделялся новый персонаж, на которого прежде она почти не обращала внимания.

Это был туземец – настоящий «дикарь», намного выше ростом и красивее тех, кого она встречала до сих пор. Она вспомнила, что видела его: он проходил мимо, потерянный и безмолвный, как мертвец, не желающий смириться с тем, что он мертвец. Неожиданно он сел перед ней на корточки, посмотрел ей в глаза и заговорил глубоким и густым голосом.

– Пойдем со мной, – попросил он. – Мой народ тебя ждет.

– Какой народ?

– Самый отважный на свете – гуайка. – Он сделал длинную паузу: казалось, он пытается вспомнить что-то очень далекое. – Наш шаман видел сон, в котором Камахай-Минаре сообщила, что вернулась на землю, и послал нас, воинов, на ее поиски. – Он вновь замолчал, словно ему стоило огромных усилий привести мысли в порядок. – Почему меня убили? – недоумевал он. – Я не причинил «цивилизованным» никакого вреда.

– У меня нет ответов на все вопросы. Я не хочу их иметь. Я хочу одного: чтобы ты вернулся к своим и оставил меня в покое.

– Не могу. Шаман приказал: «Найди Камахай-Минаре и приведи ее». – Чувствовалось, что он одержим этой идеей. – Я должен тебя привести, – заключил он.

– Я не Камахай-Минаре.

– А кто же ты тогда? «Цивилизованная»? – Так как она промолчала, он добавил: – «Цивилизованные» всегда причиняли вред гуайка, но я все равно должен привести тебя к моему племени. Почему?

– Спроси об этом твоего шамана.

– Не могу. Он живой и меня не слышит. Одна ты меня слышишь.

– Но я не хочу тебя слушать. Уходи! – приказала она. – Уходи и оставь меня в покое.

– Куда же, если я могу обрести покой, только когда отведу тебя к своим? Другие воины уже вернулись, но мой народ надеется, что я, Ксанан, вернусь с Камахай-Минаре.

– Я не пойду.

– Пойдешь!

И он удалился, прямой, гордый и надменный, словно принц, кем он и был среди своих, и Айзу пугало, что он вернется и будет не просто мертвецом среди мертвецов, потому что хочет, чтобы она сопровождала его в далекий край гуайка.

Для чего?

Она спрашивала себя об этом во сне и вновь спрашивала, проснувшись, потому что ее преследовало ощущение, что, хотя ночь и осталась в прошлом, дух этого обнаженного дикаря здесь, рядом. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы преодолеть охватившее ее чувство тоски и отвлечься, наблюдая, как в брезжущем утреннем свете проступала на фоне неба темная масса громадного тепуя с гладкими стенами. Ее поразило, с какой быстротой саванна, камни и островки мелколесья меняли цвет по мере того, как солнце поднималось все выше, и она поблагодарила – как никогда, сколько помнится, не благодарила ничто другое – чудесный свет, который в своем продвижении прогонял прочь все дурные сны.

Жизнь во всем своем великолепии начала бить ключом, и утро на берегу реки по соседству с лесом показалось Айзе таким животворящим, бурным и ликующим, как нигде на свете.

В каких-нибудь пятидесяти метрах попугаи подняли привычный утренний галдеж, перед тем как отправиться в полет на поиски завтрака. А певчие птицы джунглей, казалось, с самого раннего утра вступили в соревнование друг с другом: кто из них свиристит громче всех или способен испускать трели дольше остальных?

Они не умолкли даже тогда, когда рослая, жилистая и немного нескладная человеческая фигура скользнула под деревья, обозначавшие границу между возвышенностью и равниной. А все потому, что «мусью» Золтан Каррас умел красться бесшумно, как индеец, и неторопливо продвигался по лесу в поисках дичи; его прозрачные глаза, казалось, не упускали ни малейшей детали из происходящего вокруг.

Он обошел вниманием группу тощих капибар[25]25
  Капибара, или водосвинка, – полуводное травоядное млекопитающее, внешне напоминающее гигантскую большеголовую морскую свинку.


[Закрыть], которых можно было оставить на крайний случай; упитанный трубач[26]26
  Трубачи – крупные журавлеобразные птицы с длинными ногами, приспособленными для быстрого бега.


[Закрыть] оказался вне досягаемости для выстрела и в оправдание своего имени, задрав хвост, выпустил в сторону человека две долгие очереди кишечных газов, знак презрения, прежде чем пропасть из вида в чащу, – и, наконец, обнаружил темную бесстрастную игуану метровой длины, которая уставилась на него своими круглыми и невыразительными глазами, готовая к бегству при одном только подозрительном жесте с его стороны. И все же она так и не успела заметить, как крохотный дротик с легким шелестом прорезал воздух, воткнулся ей в лапу и почти мгновенно парализовал.

– Вы что, хотите, чтобы мы это ели? – первое, что сказала Аурелия Пердомо, поморщившись при виде игуаньей туши. – Ничего более отвратительного я не видела.

– Зато это самое лучшее в сельве мясо, – спокойно ответил венгр, начиная сдирать с игуаны кожу. – Это как раз то, что необходимо Айзе для восстановления сил.

– А как вы ее убили? С помощью яда?

– Кураре.

– Кураре? – всполошился Себастьян. – Но ведь это опасно!

Золтан Каррас кивнул на останки животного и с изрядной долей иронии произнес:

– Спросите ее! Она не успела даже вздохнуть. Гвианское кураре намного лучше амазонского, потому что тамошние племена делают его из растений и корней, в то время как здесь «хозяева кураре» изготавливают его из бехуко, которая убивает при одном только прикосновении.

– И при этом вы хотите, чтобы мы это ели?

– Это не опасно. Кураре действует, только когда попадает в кровь. Можно пить или есть сколько хотите.

– Вы уверены?

Вместо ответа венгр сунул палец в крохотную тыковку: в ней было вещество, похожее на смолу, которым он смазывал кончики дротиков, – пососал его, а затем повернулся к Айзе, смотревшей на него своими огромными зелеными глазами; в ней уже не было заметно никаких признаков лихорадки.

– Ты же не боишься, правда? – спросил он и, когда она молча кивнула, с улыбкой добавил: – Отведаешь игуанью ногу с рисом – самое вкусное, что тебе доводилось когда-либо пробовать. Как ты себя чувствуешь?

– Гораздо лучше. – Девушка на секунду запнулась. – Кто такие «хозяева кураре»? – поинтересовалась она.

Золтан Каррас хмыкнул:

– Надо же! Девчонка снова пристает с вопросами. Значит, ты уже в порядке. «Хозяева кураре» – это шаманы, знахари или называй как хочешь, которые по традиции обладают секретом приготовления яда, передаваемым от отца сыну. Это делает их самыми влиятельными членами племени, потому что индейцы без кураре пропадут.

– Но если яд добывают из растения, его может изготовить любой.

Золтан Каррас, не прекращая своего дела, отрицательно покачал головой. Он чистил и резал игуану на куски и аккуратно укладывал на дно кастрюли.

– Это не так-то просто, – сказал он. – Многие из тех, кто берет в руки бехуко мавакуре[27]27
  Бехуко мавакуре – ядоносное растение рода стрихнос.


[Закрыть], в итоге отравляются, потому что это страшно ядовитое растение. Надо знать, как получить сок, как его загустить, превратить в твердое вещество и добиться, чтобы яд убил животное, но не того, кто его будет есть. Это один из «промышленных секретов», который хранят как зеницу ока.

– Существует какое-нибудь противоядие? – осведомился Асдрубаль, который не пропустил ни одного слова объяснения.

– Когда речь идет об очень сильном кураре, которое применяют в военных вылазках, то нет. Как только яд попадает в систему кровообращения, он неизбежно вызывает паралич и смерть от асфиксии. Но если яд старый или небольшой концентрации, тогда лучше всего обработать ранку солью.

– Зачем вам такая морока, разве не лучше воспользоваться винтовкой?

– Парень, – ответил Золтан Каррас тоном сурового внушения, – здесь огнестрельное оружие всегда следует пускать в дело лишь в крайнем случае, потому что патроны взять неоткуда. К тому же, стреляя, оповещаешь всю округу, что в окрестностях появился белый человек. А промахнешься – можешь быть уверен, что только распугаешь зверье и на целый день лишишься возможности вновь нажать на курок.

Он поставил кастрюлю на огонь, приправив игуану и рис специями, которые достал из рюкзака, и вскоре им пришлось признать, что от запаха прямо слюнки текут, хотя Аурелия все еще сомневалась.

– Я по-прежнему считаю, что мы можем отравиться, – сказала она. – В конце концов, стрихнин ведь никуда не делся.

Но когда еду разложили по тарелкам, голод взял свое, и уже никого не могла остановить мысль о том, что это белое сочное мясо принадлежит отвратительному существу, которое вдобавок было умерщвлено с помощью яда. Это была пища, да к тому же она восхитительно пахла – казалось, лишь это и имело значение.

Кроме того, размышлять о возможных последствиях было некогда, так как они почти сразу же отвязали плот и нырнули в чащу, через которую река прокладывала себе дорогу, словно пробивая туннель в густой растительности. Первые два часа их сопровождало великое множество обитателей сельвы, среди которых было особенно много обезьян капуцинов, а также шумных попугаев и туканов. Однако постепенно их количество уменьшалось, а гвалт стихал, и наступил такой момент, когда сельва, оставаясь все тем же густым лесом, стала казаться необитаемой.

– Мы уже близко, – объяснил это странное явление Золтан Каррас. – Подобное отсутствие живности объясняется только присутствием людей. И происходит это не по вине туземной «малоки», потому что индейцы заботятся о том, чтобы вокруг их селений водилось зверье. Речь идет о белых людях, большом количестве белых, а в этих местах это признак алмазной лихорадки.

И действительно, после полудня появился Трупиал. Просто уму непостижимо, как всего несколько десятков людей смогли произвести такие разрушения, поскольку даже самые толстые деревья были уложены по всей длине правого берега. Зеленый цвет растительности уступил место грязно-серому – цвету крупнозернистого вязкого песка, который когда-то был белым, а теперь был весь вытоптан и взрыт.

Старатели возились с ведрами, суруками, кирками и лопатами, и на смену покою лесной чащи пришла лихорадочная деятельность, поскольку тот, кто не работал на дне ямы, извлекая породу, перетаскивал ее на другое место или промывал в реке, старательно выискивая в решете камни.

На левом берегу выстроились в линию палатки, шалаши и навесы-времянки из пальмовых листьев, а из стволов, куриар и пары бонго был сооружен на скорую руку хилый плавучий мост, рядом с которым развевался выцветший венесуэльский флаг.

Когда до моста, бывшего чем-то вроде центрального нерва лагеря, оставалось метров пятьсот, раздались первые приветствия, и некоторые старатели подняли головы, теряя несколько секунд своего драгоценного времени на то, чтобы окинуть их взглядом.

– Венгр! – кричали они. – Чертов «мусью»! А мы по тебе скучали. Где это тебя носило?

Он, в свою очередь, им отвечал, обращаясь к каждому по имени или по прозвищу, и задавал один и тот же вопрос:

– Как дела? Поймал удачу за хвост?

– Вот-вот поймаем, старина. В сурукиту кое-что попадает – хватит, чтобы промочить горло.

– Смотри, все не пропей!

– Тогда чего ради я тут корячусь, приятель? Алмаз – всего лишь камень, пока не попадет в руки старателя и не превратится в ром.

– Ах ты, бессовестный пьяница! – со смехом отвечал Золтан Каррас, радуясь встрече со старыми приятелями. – Будешь столько клюкать – помрешь.

– Недаром же говорят, что старатель моет в реке, а потонет в рюмке, мое почтение дамам, – парировали старатели, а затем добавляли: – А ты что, женился и тут же обзавелся тремя взрослыми детьми?

– Катись в осоку, сукин ты сын!

Они причалили к мосту, и плот тут же превратился в его звено, упрочив всю конструкцию. Спрыгнув на берег, они первым делом направились к флагу, рядом с которым, под сенью мерея[28]28
  Мерей, или кешью, – невысокое вечнозеленое дерево с широко-раскидистой кроной, плод которого является распространенным продуктом питания (орех и плодоножка, «яблоко кажу»).


[Закрыть], сидел человечек с плоским лицом, в круглых очках, с обвисшими усами и огромным пистолетом за поясом. Он слегка поднял руку в знак приветствия:

– Привет, «мусью»!

– Привет, Круглолицый. Это мои друзья, Пердомо Марадентро, канарцы, приехали на «тарарам». А это Салустьяно Барранкас, «налоговый инспектор» практически всех месторождений, которые здесь открывают. Так что он тут самый главный и единственный, кто может выделить участок, который можно «перетряхнуть» в поисках камушков. Можно приступать?

– Когда пожелаешь, «мусью». Мои правила тебе известны. По тридцать квадратных метров на нос. Потом я подготовлю «книжку», и, когда выберешь участок, скажи мне, и я тебе ее оформлю. И чтобы у меня никакого спиртного, ни проституток, ни драк, и пять процентов от добычи – мне. Кто зажилит мою долю или попытается обокрасть соседа, больше никогда не получит «книжку», а тот, кто убьет, окажется на дне реки с пулей в башке.

– Идет! – согласился венгр. – С тобой не бывает проблем, пока не нагрянет «чума». Как у нас тут с харчами?

– Раз в пять дней прилетает самолет и кое-что сбрасывает Аристофану, однако на всех не хватает, а ты знаешь, какие цены у этого сволочного грека. Он на прииске единственный, кто богатеет.

– А когда будет посадочная полоса?

– Я пока хочу повременить, но зверье уходит все дальше, нельзя поймать даже мапанаре, лишь бы было что в рот положить.

– А как с «уловом»?

– Попадаются камни почти в пять карат на глубине семь метров: там было дно старого русла.

– И сколько уже удалось добыть?

– Где-то на восемьсот тысяч болов. Большая часть – у чернореченцев во главе с Бачако, они расположились ниже по течению.

– Не нравятся мне эти парни, и еще меньше – Бачако. Я останусь здесь, с креолами.

– Ну, удачи!

– И тебе!

Они было двинулись туда, где заканчивался ряд времянок, но тут человечек в огромных очках внимательно рассмотрел Айзу и громко окликнул венгра.

– «Мусью»! – подозвал он и, когда тот снова очутился возле него, сказал, понизив голос: – Девчонка слишком красива. – Он жестом показал на искателей, копошащихся на противоположном берегу. – Все это люди проверенные, и пока я их контролирую, но такая краля может создать проблемы. Обустраивайте-ка свою «усадьбу» здесь, за моей палаткой, так я смогу проследить, чтобы вам не досаждали.

– Спасибо, Круглолицый!

– Не надо мне твоих «спасибо». Я пекусь только о своих интересах, а когда начнется буза из-за бабы, пиши пропало. Кое-кто несколько месяцев не видел женщин, и это ни к чему хорошему не приводит. – Он показал на Себастьяна и Асдрубаля: – Создашь с ними артель?

– Собираюсь.

– Тебе всегда нравилось работать в одиночку.

– Ничто не вечно под луной.

– Стареешь, наверно.

– Наверно.

– Или тебе вдруг захотелось обзавестись семьей?

– Кто знает!

– Ах ты, старый хамелеон без роду и без племени! – засмеялся тот. – Кто бы мог сказать, что я стану свидетелем того, как ты пытаешься прибиться к берегу! Куда тебе, старому пню, завоевать женское сердце бренчанием на куатро[29]29
  Куатро – четырехструнная гитара.


[Закрыть].

– У меня скрипка, братец, – засмеялся Золтан. – Не забывай, что я венгр.

– Что венгры, что креолы – все равно что петухи: захотят перед кем покрасоваться – хвост распустят и давай кукарекать! – Он махнул рукой, показывая, что венгр может идти своей дорогой. – Сказано тебе: смотри, как бы чего не вышло, и удачи с камнями.

– Пока!

– Пока!

Спустя три часа они впятером сходили и зарегистрировали общую собственность, границы которой обозначили столбами, а затем взялись за постройку хижины, потому что дело шло к вечеру, собирался дождь, не годилось проводить первую ночь на прииске под открытым небом.

Они заканчивали натягивать брезент, который должен был выполнить роль крыши, когда закапало и стало ясно, что это не какой-нибудь быстро проходящий ливень. Правда, старатели продолжали заниматься своим делом и, только когда стало невозможно разглядеть камни в породе, усталые и молчаливые, вернулись в свои хлипкие убежища, чтобы рухнуть в гамаки, лелея надежду на то, что новый день позволит им вновь попытаться осуществить заветную мечту – неожиданно разбогатеть.

Шум дождя, барабанящего по листьям или по крышам из брезента и пальмовых листьев, – вот все, что можно было услышать, как только сумерки завладели сельвой. Трудно было даже представить, что на берегу находится не одна сотня шумных людей, которые всего несколько минут назад работали до изнеможения.

– Я ожидал другого, – пробормотал Асдрубаль по окончании скудного ужина, во время которого они сгрудились в центре хижины, чтобы укрыться от брызг. – Я ожидал шума, смеха и воодушевления, а здесь – как на кладбище.

– Еще рано, – сказал Золтан Каррас. – Пока неясно, действительно ли это богатая россыпь или нет. Они трудятся в поте лица, в постоянном напряжении, и к вечеру из-за боли в спине и усталости им не хватает сил даже на то, чтобы открыть рот. Так игрок пытается угадать, как легла карта: в его пользу или нет, – потому что старатель либо сможет сколотить себе небольшое состояние, либо ему придется годами мотаться по рекам, сельве и саванне в поисках другого месторождения. Старатели как охотники, загоняющие зверя (это прииск), затем они все вместе должны его прикончить.

– А разве тому, кто найдет месторождение, не лучше сохранить это в секрете и добывать камни в одиночку?

– Здесь, на «территории свободного пользования», никто не обладает исключительным правом и практически невозможно что-то утаить, словно алмазы, надумав появиться, сообщают об этом на все четыре стороны. Это называется «музыкой», и все ее слышат за сотни километров вокруг, хотя никто эту новость не разносит.

– Это невозможно! – вмешалась Аурелия, которая была настроена скептически. – Как они могут узнать, если никто об этом не говорит?

– Это Гвиана, сеньора! Это Гвиана, и, пока вы не научитесь принимать происходящее, вы не поймете, что здесь творится. Когда звучит «музыка», она звучит для всех, а когда наступает тишина и алмазы решают как можно глубже уйти в землю, голод тоже наступает для всех. – Он как-то особенно пристально посмотрел на нее: – Вы знаете, что такое блеск алмаза?[30]30
  Одним из важных свойств алмаза является люминесцентность. Под действием солнечного света алмазы начинают светиться различными цветами.


[Закрыть]

– Преломление света.

– Нет, – убежденно сказал венгр. – Этот блеск – крик, который он издает, как только свет ранит его в сердце, потому что алмазы родились, чтобы жить во тьме.

– А!

В восклицании слышалось пренебрежение, и «мусью» Золтан Каррас не мог удержаться от короткого довольного смешка.

– Надо же, какая неверующая женщина! – заметил он. – Кто бы мог сказать, что она произвела на свет дитя, соединившее в себе столько чудес? – Затем выражение его лица неожиданно изменилось и даже голос зазвучал по-другому, когда он добавил, показывая на Айзу пальцем: – Вот она – одна из немногих, кто способен слышать «музыку», когда ее больше никто не слышит, и одна из тех, в чьем присутствии алмазы поднимаются с самой глубины, потому что в ее жилах течет кровь Камахай-Минаре, а Камахай-Минаре – хозяйка здешних лесов, рек и алмазов.

– Вы в своем уме?

Все смотрели на него – с недоумением, осуждением и обидой, и венгр выдержал этот взгляд, не понимая, в чем дело, пока наконец не осознал, что его занесло не туда, и вскочил как ошпаренный.

– Вы правы, – хрипло проговорил он. – Я действительно не в своем уме.

Он повернулся, вышел под дождь, который продолжал неистовствовать, и почти тотчас же его проглотили ливень и тьма.

Золтан Каррас сел у входа на мост. Переходить через него он и не пытался, поскольку правила Салустьяно Барранкаса на сей счет были строгими. Никто не смел болтаться по прииску с наступлением ночи, а не то рисковал получить пулю и очутиться на дне реки, превратившись в корм для пираний.

Поэтому венгр остался сидеть там, где сидел, неподвижно и безмолвно, не обращая внимания на ливень, который промочил его насквозь. Он спрашивал себя, с чего это вдруг он взял и объявил во всеуслышание, что, по его мнению, эта милая девушка с красивым испуганным личиком обладает способностью угадывать, где скрыты алмазы.

С незапамятных времен ходила по Гвиане легенда о том, что существуют особенные люди, способные «учуять» камни, как бы глубоко те ни находились, или услышать их «музыку», когда больше никто не мог ее слышать. Однако венгр всегда относился к ней как сказке – одной из тех историй, которыми старатели привыкли от нечего делать скрашивать себе долгие скучные вечера. Поэтому его самого удивило, почему он ни с того ни с сего проникся убеждением, что эта девочка, которая с первого момента (он это сразу почувствовал) странным образом его очаровала, наделена такой поразительной силой.

Как это могло прийти ему в голову?

И почему он продолжает хвататься за эту нелепую идею, хотя размышления подталкивают его к тому, что он должен от нее отказаться?

Он бил по лбу кулаком, шепотом проклиная себя за отсутствие такта. Достаточно было взглянуть на Айзу, чтобы понять, до какой степени ее поразили его слова и какое смятение он внес в душу девушки, будто мало ей всего пришлось перенести.

Почему он поступил так безрассудно и кто его к этому подтолкнул?

Канайма!

Ответ возник сам собой, и это было так неожиданно, что у него вдруг появилось ощущение, будто дождь завис в воздухе и Земля перестала вращаться, оттого что в ночной тишине прозвучало, пусть даже шепотом, это ненавистное и ужасное имя.

Канайма. Демон сельвы, дух мщения, Зло в чистом виде, – только он мог продиктовать ему на ухо эти слова, заставил его их повторить, не дав времени подумать, какой вред они могут нанести, потому что Канайма с древних времен был подстрекателем, толкая человека на всякие преступления, из-за которых он бросался в пасть каймана, навсегда исчезал в лесной чаще или разносил себе череп.

Но кто его вызвал? Тот, кто убил старателя, чтобы украсть его камни, изнасиловал ребенка, сознательно заразил корью дикарей или нарушил самые священные табу Гвианы?

– Я схожу с ума?

Вопрос, прозвучавший еле слышно, так и остался витать в ночи – насыщенной влагой, черной, угрожающей. Вопрос, для которого, наверно, не было более подходящего места на свете, как берег реки в гвианской сельве глухой дождливой ночью, когда с трудом можно разглядеть даже собственные ладони.

Он долго просидел там неподвижно – съежившись, размышляя о новых одолевающих страхах, – как вдруг противоположный берег осветил мощный луч света, обводя каждый участок, скользнул по ходившему ходуном мосту, который с каждым разом все сильнее толкала вода, и остановился на его осунувшейся физиономии и потухших глазах.

– Что стряслось, венгр? – насмешливым тоном осведомился Салустьяно Барранкас. – Ты что, специально сюда ехал, чтобы подхватить пневмонию?

– Да вот, сижу размышляю.

– Тоже мне, нашел место для размышлений, – заметил Барранкас. – Мысли промокнут. Заходи ко мне в палатку.

Венгр последовал за ним и пристроился к огню, растирая руки и плечи, пока тот стаскивал с себя тяжелый плащ, шляпу и резиновые сапоги.

– Снимай одежду, – сказал Круглолицый, вешая на крючок тяжелую кобуру. – Я не собираюсь тебя насиловать, и мне не нравится сбрасывать в реку лишних покойников, хватит и тех, без которых никак нельзя обойтись. – Он помолчал, налил кофе в два больших ковшика и один протянул ему, усаживаясь напротив. – В ком проблема? В матери или дочери?

– В Канайме, – под насмешливым изучающим взглядом собеседника произнес Золтан и добавил: – Ты веришь в Канайму?

– Послушай, старик! – с расстановкой ответил тот. – Я «налоговый инспектор» этой навозной кучи и поэтому не имею права верить в глупости, но как говаривала моя бабка галисийка: «Чего и греха таить, не без этого». Я провел в сельве слишком много лет, чтобы отмахнуться от того, чье имя нельзя произносить вслух.

– И что же такое Канайма?

– Смотря к какому племени ты обратишься с этим вопросом. Для арекуна это дух мщения: мертвец, который хочет навредить живому и так как не может с ним справиться, то выбирает орудием мести другого живого. Он лишает того тени, преследует и мучает, пока не подтолкнет к убийству. Если человек его совершает – через три дня возвращает ему тень и душевный покой. Однако для макиритаре это демон угрызений совести, который бродит по сельве, пока ему не удастся проникнуть в тело какого-нибудь человека, у которого совесть нечиста, и изводит его, пока тот не наложит на себя руки. А по-моему, это всего лишь временное помешательство, как «кафард» в пустыне или «амок» на Востоке.

– Ты встречал кого-нибудь в таком состоянии?

– Среди старателей это часто случается, потому что они целыми днями стоят в воде, под палящим солнцем, до темноты в глазах выискивая камушки, которые почти никогда не появляются. Человек неожиданно вскрикивает и бросается к пираньям или убегает в лес и вешается на сейбе. Помнишь негра Томаса, Вашингтона Родригеса или того лысого чеха, который травил анекдоты, а потом вышел на крыльцо и выстрелил себе в рот?

– Негр был наркоманом, а Вашингтон за всю свою собачью жизнь не нашел ни одного камня, который бы стоил тысячу болов.

– А чех?

– Поди узнай!

Они долго сидели молча, по разные стороны очага, пили небольшими глотками обжигающий кофе, который на самом деле был всего лишь разогретым настоем огуречной травы, и круглые глазки Салустьяно Барранкаса, похожие на старые медные монетки, приклеенные к плоской физиономии, буравили венгра, пытаясь проникнуть в сокровенные мысли товарища.

– Что тебя беспокоит? – не выдержал «налоговый инспектор». – Тебе же нравится такая жизнь, ты сам ее выбрал и всегда относился к «поиску» спокойно. Если прет удача – хорошо, а если она не дает о себе знать – потерпим. – В его улыбке мелькнуло лукавство. – Что, почувствовал, что старость не радость?

– Наверно.

– Или, может, тебе понравилась дама, а ты вдруг понял, что мужику вроде тебя нечего ей предложить?

– Кто знает?

– Или речь идет о девчонке?

Венгр поднял голову и удивленно уставился на собеседника:

– Девчонке? Нет! Я же не выродок какой-нибудь, хотя она меня будоражит, потому что в ней есть что-то такое, что никому на свете не разгадать. Индейцы уверяют, что это Камахай-Минаре.

Круглолицый восхищенно присвистнул и недоверчиво наклонил голову:

– Так, значит, это она?

– Какого черта ты хочешь этим сказать?

– Что эта новость ходит уже давно. О том, что скоро наступит день, когда Камахай-Минаре сойдет на Землю и освободит индейцев от рабства, в которое их повергли «цивилизованные».

– Я ничего такого не слышал.

– Моя задача в том и состоит, чтобы держать ухо востро. Буча может начаться там, откуда меньше всего ждешь.

– Черт побери!

– Заметь: это ты сказал. Черт побери! Где ты ее нашел?

– На большой реке.

– Что она там делала?

– Направлялась к морю.

– Пускай бы следовала своей дорогой. В Гвиане ей не место.

– Им нужны деньги.

– Она может получить все что угодно, стоит только захотеть.

– Но не тем способом, каким ты думаешь. – Он помолчал. – Знаешь что? Сегодня вечером у меня возникла уверенность, что она слышит «музыку».

– Если она Камахай-Минаре, меня это не удивляет.

– Не говори ерунды! Ты думаешь, что кто-то и в самом деле может это делать?

– Варавва слышал, когда нашел «Освободителя». Потом, после всей этой катавасии с «Гвианским самуро», навсегда оглох. А еще рассказывали об одном мальчишке макиритаре – будто он умел это делать. Бачако Ван-Ян взял его с собой на Парантепуй, и больше пацана не видели.

– Не хочу, чтобы кто-то узнал.

– Я не собираюсь никому ничего рассказывать. Парни меня уважают, но если я буду травить такие истории, они в итоге сядут мне на шею. Меня вполне устраивают мои пять процентов.

– А кроме этих пяти процентов, тебя что-нибудь волнует?

– А разве что-нибудь стоит свеч? – прозвучало в ответ. – Я уже двадцать лет кормлю комаров и мошек в здешних лесах и реках и рискую жизнью, чтобы обезумевшие старатели не обворовывали друг друга. Я съел больше обезьян и попугаев, чем столетняя анаконда, сплю под брезентовым навесом и пью кофе, похожий на настой носков. Меня утешает только то, что, когда я решу уйти на покой, смогу забрать камушки и поселиться в деревне моего деда – там, в Астурии.

– Откуда ты знаешь, что тебе понравится?

– Понравится, потому что там не будет сельвы, москитов, мошек, змей, ягуаров, обезьян, попугаев, пауков-обезьян, кайманов, пираний и анаконд. А главное, братец, – главное! – не будет чертовых искателей алмазов, которые донимают тебя историями про Канайму. А сейчас я собираюсь лечь спать, поскольку завтра, начиная с рассвета, мне придется глядеть в оба, чтобы эти сволочи не поубивали друг друга.

Он осушил свой ковшик кофе, повесил очки с толстыми стеклами на веревочный узел своего гамака, немного покачался и уже через полминуты захрапел.

Венгр Золтан Каррас задумчиво посмотрел на него, затем свернулся клубком в углу, протянул руку к огню, чтобы та послужила проводником тепла, и, напоследок подумав о девчонке, которая «слышала музыку», закрыл глаза и позволил усталости долгого дня взять свое.

Снаружи продолжал неистовствовать дождь, затопляя шахты и производя обвалы на месторождении или «тарараме» Трупиала.