Текст книги "Марадентро"

– Будешь пытаться снова?

– Как только у меня будет новый самолет.

– Я могу тебе его предоставить.

Ханс Ван-Ян никогда не забудет – и поклялся однажды ему припомнить – презрительный взгляд Джимми Эйнджела и подчеркнуто оскорбительный тон:

– Послушай, Бачако! Еще твой отец пытался это сделать, и его постигла печальная участь. Россыпь моя. Слышишь? Она моя, и я не намерен связываться с людьми вроде тебя, потому что уверен: как только мы ее найдем, ты прямо там и выроешь мне могилу.

– Я нашел «протыку»!

Он открыл глаза и увидел перед собой физиономию Обезьяноеда, который махал рукой куда-то в юго-восточном направлении.

– Я нашел «протыку», – повторил индеец. – Трое мужчин и две женщины прошли по старой тропинке тапиров. Они опережают нас на полдня.

– «Разумные» называют нас «гуайка», «те, кто убивает», но мы уже тысячи лет «яноами», «человеческие существа», и никогда не убиваем из прихоти. Если наши предки были вынуждены на это пойти, то лишь потому, что не хотели, чтобы нас лишили земель, жен и даже детей, которых превратили бы в рабов, сборщиков каучука. – Ксанан, сидя на корточках, глядел в лицо Айзе, хотя казалось, что он смотрит не столько на нее, сколько сквозь нее. – Мы, яноами, стали прятаться в самых дальних лесах, но так как это не помогло, пришлось научиться защищаться, чтобы «разумные» не уничтожили за одно поколение народ, переживший тысячу войн и катастроф, начиная с того дня, когда Омаоа сотворил одновременно и свет, и яноами.

– Но что нужно от меня твоему народу? Ты так и не сказал.

Красавец воин слегка пожал плечами, и его лицо вновь обрело извечное выражение покорности судьбе, которое было присуще его расе.

– Это знает только Этуко, шаман. Он одурманивает себя эбеной и разговаривает с нонеши, тенями людей, которые, не ведая покоя, бродят по земле, как я сейчас. – Он уставился взглядом в пустоту и словно погрузился в долгие раздумья о своей печальной участи нонеши, навсегда утратившего тело, и после долгой паузы (поскольку мертвые теряют ощущение времени) добавил: – Вернувшись из своего самого долгого путешествия в мир духов, Этуко собрал воинов и приказал нам отправиться на поиски. Я и отправился.

– И поэтому ты пытаешься меня обмануть, уверяя, будто отведешь туда, где есть алмазы, хотя на самом деле просто подчиняешься Этуко?

– Я тебя не обманываю, – мягко возразил он. – Я знаю, где есть алмазы. Там, где ягуар убил ребенка и мать его оплакивает, слезы превращаются в алмазы. Почему «разумным» так хочется заполучить слезы матерей, потерявших детей? Детям-то они нужны, чтобы показать их Омаоа: пусть он увидит, что они были хорошими и на Земле их любили, а значит, должны любить на небе. – Ксанан несколько раз покачал головой и тихо проговорил: – Нехорошо красть у ребенка слезы его матери. Это никуда не годится! Но ты остаешься «разумной» и все еще желаешь алмазы, и поэтому я отведу тебя в одно известное мне место, где ягуар однажды убил ребенка.

Бесполезно было и пытаться объяснить мертвому индейцу, что алмазы – это кусочки кристаллического угля, потому что такое объяснение наверняка покажется ему намного более нелепым и не таким красивым, как материнские слезы. Точно так же бесполезно говорить с ним о том, что значат алмазы в мире «разумных» и сколько всего можно было бы получить за них в обмен. В последнее время Айза так устала от несообразности происходящего, что у нее не было охоты стараться что-либо понять, и она предпочла положиться на Ксанана, приняв его странные объяснения.

– Вы отыщете тропу тапиров, – наставлял он ее прошлой ночью. – Отправитесь по ней на юг, к вечеру доберетесь до плоскогорья, где растут самые красивые леса на Земле.

И действительно, на вторую ночь они устроили привал на этом замечательном плоскогорье, поросшем густыми лесами, где было полным-полно пальм пихигуао[49]49
  Пихигуао, или персиковая пальма, – прямая, стройная пальма высотой 20–30 м, дающая съедобные плоды желтого, оранжевого или красного цвета гроздьями по 50–100 штук.


[Закрыть], вдали от влажной и удушающей жары берега Куруту и от туч неизменных комаров и мошек. В воздухе веял легкий ветерок, который отгонял насекомых, и казалось, что это какая-то новая сельва, непохожая на ту, из которой они только что выбрались.

– С высотой климат становится более мягким, а заросли – менее густыми, – пояснил Золтан Каррас. – Единственная проблема – гуайка.

– Они не гуайка, а яноами, «человеческие существа».

Венгр взглянул на Айзу, и в его голосе послышался оттенок иронии:

– Это он тебе сказал? Тогда спроси его, почему «человеческие существа» питаются человеческими существами.

– Мы не питаемся человеческими существами, – оскорбился Ксанан. – Когда яноами умирает, мы сжигаем его тело, и дым, поднимаясь вверх, уносит его нонеши прямо на Главный Тепуй. Его родственники собирают пепел и по прошествии года поглощают его, смешав с банановой кашицей, чтобы таким способом сохранить в себе часть близкого человека. Возможно, «разумным» этого не понять, но мне бы не хотелось, чтобы мое тело сожрали грифы и черви, пусть уж лучше оно превратится в пепел, который поглотили бы мои родные. – Он вновь погрузился в долгое молчание (Айза уже успела к этому привыкнуть), а потом сказал: – Вот поэтому мое нонеши не находит покоя и вынуждено оставаться в твоей компании.

– А что я могу сделать, чтобы ты обрел покой и покинул меня?

– Не знаю, но Этуко должен это знать. Ему ведомо все, что касается богов и душ. Он разговаривает с Омаоа, и Омаоа говорит ему, как следует людям поступить, чтобы он их любил и защищал. Когда мы доберемся до шабоно моего племени, Этуко скажет, что мне надо делать, чтобы навсегда соединиться с Омаоа.

– А как далеко находится шабоно твоего племени?

– Далеко. Очень далеко. Завтра ты доберешься до озера, где тропа тапиров кончается. По берегу дойдешь до речушки с зеленой водой, которая пробивает себе путь среди огромных камней. Следуйте за ней.

Все так и было, как он предсказал: конец тропы, озерко, речушка с прозрачной водой, которая звала их окунуться и освежиться, и они со смехом плескались, пока венгр задумчиво курил. Вероятно, он был озабочен тем, что у него кончается табак, или же его беспокоило, что они углубляются в территорию гуайка и он не в силах все предусмотреть.

Пейзаж был слишком уж безмятежным: холмы и месеты, одна выше другой. Воздух становился все чище, а в здешних лесах, просторных и открытых, было нетрудно раздобыть пару обезьян, какую-нибудь индейку и даже вкусного пекари: филе с плодами пихигуао было ничуть не хуже свиной отбивной с тушеной картошкой. Все это казалось Золтану Каррасу чересчур райским, и, хотя он был наслышан о том, что таков и есть край гуайка, ему было известно, что именно поэтому гуайка так яростно его защищали, не позволяя белому человеку вторгаться в его пределы.

Однако один все-таки уже успел это сделать.

Они обнаружили его на четвертый день: он сидел на камне на берегу речушки – полуголый, бородатый, нечесаный, волосы почти все белые, спина покрыта язвами и волдырями.

– Свен Гетц, – представился незнакомец; его испанский звучал почти комично. – Добро пожаловать в мой дом.

«Дом» представлял собой хижину: четыре столба, крыша из пальмовых листьев, скамейка, страшно неудобный гамак, сплетенный из бехуко, и полдюжины глиняных, кое-как обожженных мисок.

– И давно вы здесь живете? – поинтересовалась Аурелия.

Вид этого места и полное отсутствие самых элементарных удобств, необходимых цивилизованному – как предполагалось – человеку, привели ее в ужас.

– Четыре года.

– Четыре года! – Она обвела рукой вокруг, показывая на нищую обстановку. – И чем же вы занимались все это время?

– Находился под арестом.

– Под арестом?

– Ну как сказать… – По-видимому, он подыскивал более подходящее выражение. – Скажем так: я заключенный, пленный.

– Чей пленный?

– Ничей.

– В таком случае почему вы говорите, что вы заключенный? За какие грехи?

– За военные преступления. Я был полковником СС. – Он показал рукой на хижину и на сельву, начинавшуюся в нескольких метрах. – Вот моя тюрьма, – пояснил он.

Все пятеро переглянулись. Аурелия с Айзой опустились на скамью, Золтан Каррас стоял, прислонившись спиной к столбу хижины, а Асдрубаль и Себастьян уселись прямо на землю.

– Вы хотите уверить нас в том, что сами себе вынесли приговор? – нерешительно спросил венгр.

– Так и есть, – подтвердил тот, кого, по его словам, звали Свен Гетц. – Я рад, что, по-видимому, сумел объясниться, хотя не силен в испанском.

– А почему вы хотите исполнить приговор, если вас никто не заставляет?

– Потому что так будет справедливо. Я был таким же военным преступником, как большинство моих товарищей, и, если бы мы победили, наши поступки, возможно, расценили бы по-другому, но поскольку мы проиграли, мы должны за это заплатить. Мне повезло: меня не схватили, – однако это не освобождает меня от наказания.

– Почему же вы не сдались добровольно?

– Потому что ни американцы, ни русские не имели права меня судить. Такое право имели только немцы, ведь им мы причинили больше всего вреда. И я, как немец, а уж потом военный, осудил себя и приговорил жить здесь десять лет. Потом выйду на свободу.

– Десять лет! – изумилась Аурелия. – И вы собираетесь отбыть этот срок?

– Конечно, сеньора. До последнего дня, потому что лишен права самого себя помиловать или сократить срок.

– А вот мне хотелось бы кое-что узнать, – с некоторым подозрением сказал Себастьян. – С чего это вдруг вы сейчас стали таким поборником справедливости, а раньше незнамо что творили?

«Полковник», который уже устроился в своем зыбком гамаке и покачивался, чтобы ненароком не оказаться на земле, обвел их взглядом, и в его косматой бороде и спутанных усах мелькнуло подобие улыбки.

– Я прекрасно сознавал, что делаю, – уточнил он. – И каждую ночь испытывал ужас от своих поступков, но наутро мне приходилось вновь становиться полковником Свеном Гетцем, потому что мы воевали, а офицеру СС было легче, чем солдату на русском фронте. Получать награды – это не то что быть расстрелянным. А Хельга предпочитала жить в особняке, а не в съемной комнатушке, и пользоваться служебной машиной и не желала толкаться в очередях за хлебом. – Он не сводил жадного взгляда с потухшей трубки, которую Золтан Каррас держал в зубах. – Хотя сейчас никто не хочет этого признавать, прошедшая война – это скорее множество мелких проявлений трусости, чем великих героических подвигов, – продолжил он. – И скорее повседневного эгоизма, чем патриотизма. Быть нацистом было практичнее всего, пока не стало совсем неудобно. Вот я теперь и расплачиваюсь.

– А ваша жена?

– Сошлась с американским сержантом, и думаю, что это была моя единственная победа над союзниками. – Он повернулся к венгру. – Разрешите мне затянуться вашей трубкой? – попросил он. – Я уже столько времени не курил!

Золтан Каррас поколебался, растерянно оглядел присутствующих и наконец вытащил из сумки горстку табака – последнее, что у него осталось, – набил трубку и протянул ее немцу.

– Почему бы вам не выращивать табак? – спросил он. – Он здесь хорошо растет.

Немец покачал головой.

– Здесь много чего хорошо растет, – согласился он. – Но если я буду заниматься землей, устройством жилища или заботиться об удобствах, это будет не наказание, а отдых. Я должен жить вот так: в одиночестве, впроголодь, когда тело все изъедено червями, и в страхе перед зверями и дикарями, которые за мной следят.

– Не слишком ли вы суровы по отношению к себе? – спросила Айза, заговорив впервые с момента прихода.

Полковник, по-видимому, заметил ее необычную, спокойную красоту, которую не могла скрыть даже грубая и мешковатая мужская одежда, и в его голосе послышалась горечь:

– Как вспомнишь, что на свете существуют такие создания, как вы, возможно. Только я давно понял, что слишком много людей бежит от наказания – и, тем не менее, они страдают от другого – внутреннего, – которое намного хуже. Я же предпочитаю страдать физически, но быть в согласии с самим собой. – Казалось, немец сам подсмеивается над собственными теориями. – По сути, это позиция эгоиста, – добавил он. – Я истязаю тело, которое утратило для меня всякую ценность, в обмен на душевное спокойствие, которого я не заслуживаю.

– И вы действительно его достигли?

Свен Гетц внимательнее присмотрелся к девушке, понял, что вопрос задан неспроста: у нее есть какие-то личные причины, – и, словно все остальные перестали существовать, признался:

– Лишь иногда. Но меня радует, что это происходит все чаще, может быть потому, что раны на спине с каждым днем ноют все сильнее. Если эти гадкие насекомые не съедят меня заживо, я, возможно, одержу победу.

– Вы верующий?

– Если бы я не был верующим, все это было бы глупо, вам не кажется? Истязать тело, думая, что это единственное, что у тебя есть, притом что в итоге тебя сожрут черви, только другие, – всего лишь упражнение в мазохизме. Пусть мой вид и говорит об обратном, я не мазохист. Я всего лишь раскаявшийся человек.

– Вы думаете, что раскаяния достаточно?

– Если бы его было достаточно, я ограничился бы тем, что упражнялся бы в раскаянии четыре часа в день в уютной квартире в Каракасе после плотного ужина с коньяком. Но, как бы выразился мой брат, священник, если раскаяние не сопровождается желанием загладить вину, сердечной болью и справедливым наказанием, то грош ему цена.

– Среди проигравших многие думают, как вы? – поинтересовался Золтан Каррас, не пропустивший ни слова. – Я бы хотел это знать.

– Не имею никакого представления, мне нет до этого дела, – искренне ответил полковник. – Думаю, преобладающим чувством была подавленность, стыд или желание взять реванш, но мне также хочется думать, что, начиная со дня капитуляции, немецкий народ перестал быть безликой массой, превратившись в сумму индивидуумов. А мне хорошо известно, что реакция массы и отдельной личности это совсем не одно и то же. Я это знаю по работе. Так что вполне возможно, что существует определенное количество немцев, испытывающих то же, что и я. Почему вы меня об этом спрашиваете?

– Потому что я сражался с немцами на двух войнах и, хотя уверен, что сколько-то их убил, никогда раньше ни с одним не разговаривал. – Венгр прищелкнул языком и мотнул головой в знак растерянности и сомнения. – Странный это мир: ты не знаешь человека, которого убиваешь, и почему-то его убиваешь, не так ли? Я всегда думал, что «квадратноголовые» – всего лишь банда диких фанатиков, а сейчас вот интересуюсь, есть ли еще такие «квадратноголовые», как вы.

– А сами вы откуда?

– Венгр.

– Мы в Германии о венграх были тоже невысокого мнения, – признал Свен Гетц. – Однако годы одиночества дали мне возможность понять, что все расхожие представления, особенно о нас самих, в большинстве случаев превратны. Я всегда думал, что для меня нет ничего важнее победы, и лишь сейчас могу признать, что победа навсегда закрепила бы мою рабскую зависимость от военной формы, медалей, Хельги и всего того, что в глубине души я терпеть не мог. – Он вернул трубку Золтану Каррасу, поблагодарив его улыбкой. – В конечном счете поражение обернулось для меня самым большим триумфом. Оно позволило мне узнать самого себя. – Он помолчал, переводя взгляд с одного на другого. – А сейчас, если вы не против, больше не будем говорить обо мне. Хотелось бы услышать, что вас сюда привело и куда вы держите путь.

– Мы этого не знаем.

Ответ Себастьяна немца, по-видимому, не удивил, но все же он сказал:

– Не такое это место, чтобы не знать, куда вы направляетесь. Вы вступили на территорию гуайка, и мой вам совет: если у вас нет веской причины, не ходите дальше.

– Причина есть, – твердо произнесла Айза.

Свен Гетц внимательно вгляделся в спокойное лицо девушки и едва заметно кивнул:

– Я так и предполагал. И думаю, это более основательная причина, чем та, что подтолкнула меня здесь поселиться, – сказал он. – Если вы не спешите, мне бы хотелось, чтобы вы переночевали в моем доме. Я могу себе позволить впервые за четыре года немного побыть в компании. Может, пройдет еще четыре года, прежде чем я опять увижу человеческое существо.

Они остались. Разделили с ним свой скромный ужин: рыбу и печеные бананы, – и просидели допоздна, потому что Свену Гетцу было необходимо выговориться за такое долгое время. Потом они слышали, как он ворочается и стонет в гамаке, бормоча протесты на своем языке, словно вступив в сражение с теми, кто, по-видимому, когда-то были его жертвами.

На следующий день, когда они пошли дальше, а немец остался сидеть на камне у речки, на том же самом месте, где они его встретили, Аурелия не удержалась и, бросив на него последний – жалостливый – взгляд, сказала:

– Вряд ли он продержится еще шесть лет. Скорее однажды повесится на ветке дерева.

– Я не так уверен, – возразил Золтан Каррас. – То, что он оказался способным наказать самого себя, – первый шаг к спасению. Вот если бы мы все отважились в нужный момент наложить на себя свое собственное наказание!

– На сколько лет тюрьмы вы себя осудили бы? – поинтересовался Асдрубаль.

Венгр пожал плечами и улыбнулся, явно с иронией.

– Надо подумать, – ответил он. – Не на десять, конечно, но, вероятно, пара лет пошла бы мне на пользу.

– Кто может знать, сколько надо заплатить за удар ножом в сердце парню, которому не исполнилось и двадцати?

Асдрубаль развернулся и зашагал вперед по тропинке.

Остальные в тревоге переглянулись и молча двинулись вслед за ним.

– Я у вас их куплю.

– Что?

– Камни.

– Камни? Какие камни, сеньор? – Свен Гетц широким взмахом обвел реку и лес вокруг хижины, но было видно, что он растерян. – Вокруг полно камней.

– Хватит! – осадил его Бачако Ван-Ян. – Что-то в последнее время все «мусью» так и норовят меня надуть. Вам известно, что я имею в виду вовсе не эти валуны, а алмазы.

– Алмазы? – удивился немец. – Какие алмазы?

– Кончай придуриваться, сучий хвост! Алмазы, которые ты насобирал за четыре года, что здесь торчишь.

Бывший полковник СС обвел взглядом группу людей, оккупировавших его хижину, а затем вновь повернулся к странному негру с рыжими волосами, который, судя по всему, был у них за командира. И сказал, с трудом подбирая испанские слова:

– Я не знал, что здесь есть алмазы, сеньор. Но если вы мне скажете, как они выглядят и где могут находиться, я с удовольствием поищу их для вас. Времени у меня много.

– Вы что, вздумали подоить петуха?

Немец выпрямился: он явно был оскорблен.

– Что подоить, сеньор?

– Подоить петуха, разыграть, посмеяться, провести меня. Как вам будет угодно, «мусью», только предупреждаю, что те, кто пытался, уже покойники. – Он сделал паузу – вероятно, чтобы дать собеседнику время обдумать услышанное. – Повторяю свое предложение, – настойчиво сказал он. – Плачу за алмазы хорошую цену.

– А я повторяю, сеньор, что не собираюсь доить этого самого петуха. Я в глаза не видел никаких алмазов, кроме тех, что подарил жене на пятилетие свадьбы.

Бачако Ван-Ян, по-видимому, понял, что тот говорит правду, и после минутного размышления спросил:

– Золото?

– Что вы сказали?

– Спрашиваю: есть ли у вас золото? Я готов его купить.

– Сожалею. Золота у меня тоже нет. Все мое имущество перед вами: миски, скамейка и гамак.

Мулат переглянулся с Сесарео Пастраной; колумбиец, как и остальные чернореченцы, был явно обескуражен.

– Извини, «мусью», – сказал он наконец, переходя на «ты», поскольку, судя по всему, терпение у него иссякло. – Но я тебе не мальчик, чтобы поверить, будто кто-то может проторчать четыре года у черта на рогах, давя вшей.

– Я пленник.

– Чей?

– Свой собственный.

Глаза Ханса Ван-Яна – изумрудные, сверкающие и злобные – метали молнии. Он мгновенно выхватил короткое острое мачете, которое прорезало воздух и замерло на шее немца, оставив на ней небольшой порез, из которого начала стекать струйка крови.

– Повтори-ка! – прорычал он.

Немец не шелохнулся. Он с явной растерянностью смотрел на странное существо непонятно какой расы, несколько секунд пытался привести мысли в порядок и наконец, пустив в ход еще и привычные немецкие выражения, пробормотал:

– Сеньор! Если вы меня убьете, возможно, это будет к добру, потому что одиночество, голод и насекомые, покрывшие язвами мое тело, того и гляди сведут меня с ума, однако говорю вам, что нахожусь здесь по собственной воле, исполняю приговор, который сам себе вынес, и у меня нет ни золота, ни алмазов.

– Это всего лишь жалкий сумасшедший, – заметил кто-то. – Оставь его!

– А если он врет?

– Чокнутый, который живет в таких условиях, спит в гамаке и у которого со спиной такая хрень, не врет. Если ты его прикончишь, окажешь ему услугу.

– Иногда мне нравится оказывать людям услуги.

– Тогда давай скорее, потому что за это время островитяне умотают еще дальше.

– Здесь командую я, – огрызнулся Бачако. – И нам незачем спешить, пока они не доберутся туда, куда направляются. – Он повернулся к немцу: – Намного они нас опередили?

– Кто?

– Не зли меня! Три мужика и две бабы. Когда они ушли?

– На рассвете.

– И куда направились?

– Они искали гуайка.

– Гуайка? – удивился Бачако. – Ага! Ври больше! Венгра никогда не интересовали гуайка. Его интересуют только алмазы.

– Они не говорили об алмазах. Только о гуайка.

– Этот венгр слишком хитер, чтобы выкладывать, что у него на уме. Он знает, что девчонка слышит «музыку», и охотится за камнями.

– А если это не так? – вмешался Сесарео Пастрана. – А если они на самом деле ищут не алмазы, а индейцев?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что мы проделали большой путь, – заметил колумбиец. – Могу поклясться, что там, где мы проходили, просто не может быть приличного месторождения. Если девчонка и слышит «музыку», то она либо оглохла, либо не хочет ее слушать. Возможно, этот чудик прав. Уже пять дней, как мы их преследуем, а сами толком не знаем зачем.

– Что, не мог придумать ничего лучше?

– Если девчонка слышит «музыку», пусть послушает для нас и скажет, где есть камни. А то мы так дотопаем до самой Бразилии, если нас до этого не убьют индейцы.

– Я согласен с колумбийцем, – заявил метис с длинным крючковатым носом, жуткий сквернослов. – Мне уже осточертело таскаться по сельве. Давайте уж их заловим, на худой конец хоть баб оттрахаем.

– Будем делать то, что я скажу!

– Конечно, Бачако, – поспешно заверил его Сесарео Пастрана. – Ты главный, но если мы не сменим тактику, то рискуем остаться на бобах, да вдобавок обезножим. Эти мерзавцы в любой момент могут исчезнуть с концами.

– Обезьяноед следует за ними по пятам.

– Обезьяноед – арекуна, и, стоит ему учуять гуайка, он не пикнет, словно пташка перед анакондой. А потом рванет к своим, потеряв на бегу набедренную повязку. Удивляюсь, как он этого еще не сделал.

– Мне надо подумать, – нехотя согласился мулат, а затем пристально посмотрел на немца, словно желая испепелить того взглядом. – Что же мне с тобой делать, тукан? – прошипел он. – Свернуть шею или оставить здесь, в этом дерьме?

– Дело ваше, сеньор. Мне все равно.

– Поглядеть, как ты живешь, приходится тебе поверить, – сказал Бачако, сунув мачете в ножны. – На этот раз, так и быть, прощаю, – улыбнулся он. – Скажи «спасибо».

– Спасибо.

– Очень хорошо! А теперь вставай на колени и благодари.

– На колени? – удивился Свен Гетц.

– Как слышал, белобрысый. На колени. Встань на колени и скажи: «Спасибо, сеньор Ван-Ян, что пощадили мою свинскую жизнь».

Бывший полковник СС колебался, но, увидев, что рука чернореченца снова потянулась к рукоятке мачете, опустился на колени и смиренно произнес:

– Спасибо, сеньор Ван-Ян, за то, что пощадили мою жизнь.

– «Мою свинскую жизнь», – поправил его мулат.

– Мою свинскую жизнь.

– Очень хорошо! – Он поднял ногу. – А теперь поцелуй мой ботинок.

После секундного замешательства немец подчинился, и Бачако Ван-Ян, вволю потешившись, встал и повернулся к длинноносому метису.

– Приготовь что-нибудь поесть, Вонючка! – приказал он. – Через полчаса вновь выступаем.

Он ушел на берег речушки, сел на камень и разулся, чтобы освежить ноги в воде и на досуге поразмыслить, как лучше поступить дальше: идти вслед за группой или захватить девушку, чтобы та отвела их туда, где находятся алмазы?

Вопрос, способна ли она это сделать?

Над этим он ломал голову уже несколько дней. Его беспокоило, что затянувшееся путешествие может оказаться напрасным: вдруг это только его фантазии и Айза так же, как и мальчишка макиритаре, не наделена никаким особым талантом находить алмазные «бомбы»?

Она, конечно, странное создание. Самая красивая, сексуальная и потрясающая женщина, когда-либо ступавшая по гвианской сельве. Однако ее несомненная привлекательность и ореол загадочности вовсе не гарантировали, что она обладает «слухом» и способна уловить тихую «музыку» алмазов. А с другой стороны, кто же не знает, что мулат Варавва, неотесанный верзила, задиристый и глуповатый, тем не менее, оказался лучшим «слухачом» в округе.

И все же!

И все же внутренний голос непрестанно твердил ему о том, что если и есть на свете человек, способный найти месторождение МакКрэкена, то это как раз зеленоглазая девушка, которая ничего не смыслит в алмазах. А Ханс Ван-Ян – не голландец и не тринидадец, не белый и не негр, не католик и не атеист – испытывал прямо-таки настоятельную потребность верить в необъяснимое. Недаром он появился на свет под звуки песен и заклинаний на берегах легендарной реки Черной и, пока рос, его единственным развлечением было слушать рассказы о храбрецах, сумевших вырвать у земли ее сказочные сокровища.

– Алмаз – это самая большая ценность на свете, – всегда говорил ему отец. – И поэтому алмаз выносит общество только самых красивых женщин, самых могущественных королей или самых смелых воинов. Вот их алмазы любят! Тех, кто не боится риска.

– Парни волнуются.

Бачако посмотрел на Сесарео Пастрану, который присел рядом и протянул ему тарелку черной моркови[50]50
  Черная морковь, или скорцонера, – многолетнее травянистое растение. Корни достигают 20–30 см в длину и 3–4 см в диаметре, используются в пищу в вареном, печеном и жареном виде.


[Закрыть] с рисом, и несколько минут они ели молча, не сводя глаз с противоположного берега.

– Их пугает горстка чертовых индейцев? – наконец спросил он. – А я думал, что мы взяли с собой самых лучших.

– Они не боятся, – уточнил колумбиец. – Они волнуются, потому что не до конца понимают, что мы тут делаем. Ты и правда думаешь, что венгр ищет «Мать алмазов»?

– А что же, если не ее?

– Кто знает!

– Послушай, Сесарео! Венгр отважился вскарабкаться по стене Ауянтепуя, потому что верил – так же как верили мой отец или Джимми Эйнджел, – что месторождение находится на вершине. Теперь все знают, что на Ауянтепуе его нет, однако венгр вознамерился довести дело до конца, потому что его девчонка – все равно что легавая собака: раз взяла след, уже его не потеряет.

– По-моему, это все бабушкины сказки.

– То же самое говорили и о Варавве, а он унюхал добычу и нашел камень в сто пятьдесят карат. То же самое было со «Спаси Родину» и «Фиаской». Лучшие месторождения этой страны открыли люди с экстрасенсорными способностями, просто недоступными нашему пониманию.

– Экстра… чего? – переспросил смущенный колумбиец. – А что это такое?

– Забудь! – ответил Бачако Ван-Ян, вернув ему тарелку, и стал надевать ботинки. – Сейчас важно идти вперед, стараясь не нарваться на индейцев.

– Немец говорит, что иногда здесь рыщут гуайка.

– Представляю, и что мне теперь – напустить в штаны? Пусть только сунутся – получат пулю, потому что я не дам раскрашенным обезьянам полакомиться моими причиндалами.