Текст книги "Не уходи"

Разойдутся пути двух его сыновей: старший не вернется из Медины в Россию – будучи уже российским офицером, он изменит присяге и дослужится до генерала в турецкой армии; его младший брат, верный присяге, тоже станет генералом, но своей русской армии; судьба вполне могла бы свести их в конце 70-х на балканской войне друг против друга, но решила избавить от такого несчастия.

После завтрака я писал письма отцу, где утешал уже достаточностью военных приключений, матушке – там, напротив, радовался его теперь безопасности, и отдельно сестре, которая, подросши, требовала, чтобы я не ограничивался ей одними приветами.

Следовало еще съездить в парикмахерскую и к портному, а после этих «хлопот» – отправиться на Ильинку, где мы договорились встретиться втроем отобедать и обсудить новости, коли таковые окажутся.

В трактир я ступил почти вслед за Казанцевым, и к столику подошли уже вместе.

Дядя, едва поздоровавшись, предложил заказать холодный свекольник, им к водке грузди в сметане – а мне что?

Я сказал, что тоже буду грузди, но с пивом.

Казанцев выглядел озабоченно, и явно имел что сказать.

Дядя, конечно, тоже заметил:

– Митя, а у тебя что-то есть, так?

– Есть.

– А нерадостный почему?

Казанцев, прежде чем ответить, дернул плечами, поморщился…

– Не могу я друзья привыкнуть к преступленьям людей, жизнью к дурному не понуждаемых. Вы, Сергей, Верку ведь помните?

– Еще бы.

– Что она в жизни видела, попав сызмальства в шайку. А эта…

Он с досадой осекся.

– Жена? – угадал дядя.

Казанцев хмуро кивнул и вытащил портсигар.

– Митя, вредно прямо перед едой, и несут вон уже.

Тот, послушно вернув портсигар в карман, произнес:

– Именно она заказывала книгу во французском магазине. И хотя лицо прикрыла вуалью, по приметам внешним всё сходится. Больше того, платок с вензелем на прилавке забыла – инициал ее имени. Я срочно за молодой горничной послал, которая к ним в оппозиции. Она сразу платок опознала.

Половой принес порезанные большими кусками грузди с укропом и горошинами черного перца, сметану – каждому в вазочке, поставил графин с водкой и пиво, дядя показал чтобы шел – нальем себе сами.

Новость, судя по виду, ему не пришлась.

– М-да… что дальше думаешь делать?

– Обыск.

– Полагаешь, от книги она не избавилась?

– Скорее, избавилась. Но по форме я обыск сделать обязан.

Дядя недовольно поиграл по столу пальцами и сказал, что роилось уже у него в голове:

– А заявит она – платков таких много. Украли один, подбросили, и в магазине была не она.

– Пусть, предположим, адвокат это обстряпал. А вензель из цветов с чего кстати так садовник по ее приказу под окном соорудил? И пригласила ж она взглянуть на вензель, когда бокалы с шампанским стояли у каждого. А что сама делала, когда те встали и к окну подошли?

– Резонно, Митя, резонно. Квартиру надо ту, в Бродниковом, осмотреть – кухню.

– Уже приказал.

Оба, выпив, почувствовали облегчение и захрустели груздями.

Пиво, приятно загорчило во рту у меня, грузди крутые, сдобренные сметаной и с черным хлебом, отвлекли, но не стерли пришедшую мысль – надо разведать про вторую книгу о ядах, заказанную мужчиной в немецком магазине.

Обыск Казанцев наметил сделать на послезавтра, а завтрашний день, сказал он, уйдет на связанные с этим формальности.

После обеда решили отправиться вместе с Казанцевым, надеясь, что люди его уже прибудут с осмотра съемной квартиры.

И не ошиблись.

А донесли те следующее: квартиру раз в два дня прибирала местная прислуга, следов каких-то приготовлений ею замечено не было; бутылки дорогого вина и небольшие остатки снеди, да, убирать приходилось.

Пустая эта информация оживилась, впрочем, одной деталью – мужчина без дамы своей приезжал на квартиру, во всяком случае, дважды и пребывал там довольно долго.

Что было нам дальше делать?

Ожидать результата обыска.

А пока назавтра наметили снова заняться купанием.

Сегодня я решил прогуляться сперва по Тверской, а затем пойти в Малый на Ричарда III.

Дядя же предпочел занять вечер чтением.

Гуляя к вечеру с полчаса по Тверской, вы непременно встретите кого-нибудь из знакомых, и мой променад не стал исключением: сначала я повстречал двух бывших своих однокурсников, а скоро, у решетки Английского клуба, столкнулся почти с муллой, с которым около года назад оказался купейным соседом при поездке моей в Петербург.

Он спешил к кому-то из своих московских коллег, и потому мы обменялись лишь приветствиями и очень небольшим разговором, я же вспомнил длинную с ним беседу в поезде, открывшую для меня новое и неожиданное, уместно сказать так, знание.

Я первый тогда коснулся религии, раз уж случай давал возможность узнать об исламской вере от просвещенного ее носителя.

К удивлению моему оказалось, что мулла хорошо знаком и с христианским вероучением, и пожалуй, даже лучше в нем себя чувствует, нежели средний наш обыватель. Рассказал он мне, что несмотря на многие мусульмано-христианские войны, сама вера христианская на Востоке не запрещена, и того более – запрещена быть не может, так как Моисей и Христос почитаются там пророками, признанными самим Магометом, и тот не утверждал своего превосходства над другими пророками, но только лишь говорил, что пророков после него уж не будет. История, всем известно, подтвердила вполне данный факт. С почтением, во все века, говорил мулла, относились мусульмане к Пресвятой Богоматери, на реликвии, с ней связанные, не покушались. «Вполне возможно, – думал я, – хотя как проверишь?», и много еще интересного услышал об особенностях их религиозной жизни. Однако в какой-то момент словно переключение тока произошло в голове моего знакомого и заговорил он иначе – с явившейся нервической интонацией. Заговорил, что веры две наши вообще ничего бы не разделяло, если бы мы, непонятно зачем, не провозгласили Христа сыном Божием. Можно было заметить об этом, как о простом расхождении, а таковые присутствуют и между нами с католиками, тем более – с протестантами, однако никто не указывает другой религии какой ей следует быть, здесь же тон собеседника зазвучал именно как указательный, и выходило даже, что мы, признавая Христа сыном Божием, совершаем кощунствие – напрямую так не прозвучало, но выходило из логики и явно видимого переживания говорившего. И всё вместе свидетельствовало, что представлено было мне не частное мнение, но позиция всего ислама. И совсем было странно услышать: «Назовите Христа просто пророком, и не будет между нами никакой разницы». Это с какой же стати должны мы принимать чужие рекомендации. Вспомнил я тут, что Екатерина II еще в начале царствования своего разрешила мусульманам строить мечети, а еще через несколько лет вышел ее указ «О терпимости всех вероучений», где ни слова не было о каких-либо чужих религиозных коррекциях – дело не наше, веруйте по уму своему и совести. И когда пошли затем войны с оплотом мусульманского мира Турцией, никаких утеснений религии их внутри страны сделано не было.

Спорить с немолодым муллой я тогда нужным не счел, но подумал – тем ли ответят нам «мусульманские братья», если сила будет на их стороне?

Малый театр замечателен своими актерами – школой, заложенной Каратыгиным, Мочаловым, блиставшим теперь Леонидовым. Трудно сказать, отчего больше получил я удовольствия – от Шекспира или от актерской игры.

А в антракте в буфете театра встретил нескольких своих знакомых, и в компании их совсем юную девушку, подростка почти, Александру Ланскую – дочь Натальи Николаевны Гончаровой во втором ее, после Пушкина, браке с генералом Петром Ланским.

Во время оживленного, хотя и незначительного по содержанию разговора, я с любопытством поглядывал на Александру Ланскую, которую не видел раньше, но слышал о ней нечто загадочное, и положил себе назавтра, при встрече с дядей, непременно узнать про эту загадку.

– А ничего загадочного, – мы сидели на берегу в низких плетеных креслах, дядя курил сигару – из тех, что доставляли своим ароматом даже мне – некурящему – удовольствие. – Николай I был увлечен Гончаровой еще при жизни Пушкина, хотя тогда между ними ничего не было. Наталья Николаевна, вне сомнений, нравственный человек. Несколько лет после смерти Пушкина она провела вдали от высшего света, а затем, вернувшись в Петербург, снова оказалась в центре внимания.

– И с Николаем состоялся роман?

– Именно так. Последствия скоро сказались, и ей подыскали мужа. Брак, слава Богу, вышел вполне счастливым, а на рождение Александры Император подарил Наталье Николаевне какие-то замечательные бриллианты.

Дядя говорил совсем будничным тоном, словно речь шла о любовной связи между дворником и уличною торговкой. Позже я, однако, узнал, что история эта стала для петербургского общества чем-то вроде уже позапрошлого снега. А затем того более – после смерти матери повзрослевшая и вышедшая замуж Александра Ланская-Арапова не стеснялась в открытую заявлять, что отец ее – Император Николай I.

И опять меня посетила мысль, что эпоха та не ушла совсем и тревожится, будто, о нас.

Синий сигарный дымок таял в воздухе, дядя, показалось мне, погрузился в задумчивость, и скоро наблюдение мое подтвердилось:

– Не могу я всё же понять: банкир сообщил сестре, и вспомни – дважды причем, что супруга намерена его отравить, однако продолжил, находясь в одном с ней доме, подвергать себя риску. Как ты об этом полагаешь?

– Я помню еще, молодая служанка их говорила – банкир был чуть ли не психопат. Подозрения в покушении на свою жизнь у таких людей проходят, потом снова являются, сегодня он в страхе, а завтра думает – это лишь показалось. И про яд мысль естественная – а как слабая женщина еще способна убить?

Дядя поморщился:

– Нет, Серж, ты уж совсем из него сумасшедшего делаешь. И отчего тогда другие не отметили нам его психическое нездоровье?

Следующим утром я проснулся в беззаботном совсем настроении, чему причиной служил вчерашний приятный день, а потом ужин у дяди, и вспомнил только за умыванием про сегодняшний обыск в доме отравленного банкира и наш визит к Казанцеву к пяти часам пополудни.

Мысль подробнее расспросить хозяина немецкого магазина о купленной у него книге о ядах не покидала меня, и решился я действовать просто – показав визитную карточку Казанцева, представиться его сотрудником и попросить изложить историю мне, так как пристав… да, запил, подлец, и донесенье составил до крайности бестолковое – объясненье такое для немца вполне натурально.

Вот снова тот самый «запах» – отсутствия в воздухе пыли, хозяин дружелюбно здоровается, он с того раза запомнил меня.

Я извиняюсь, что не представился раньше как сотрудник, показываю казенную карточку «своего начальника» с двуглавым орлом и указанием генеральского чина. Немец давно в России, и хорошо читает по-русски.

Рассказываю ему легенду про пристава.

Он сочувственно вздыхает: «О да, в России так много пьют!»

И начинаю задавать вопросы про того посетителя.

«Лет сорока с небольшим» … «сухощавый» … «неплохо говорил по-немецки, но не так превосходно, как вы, мой господин» …

Я благодарю, мысль мелькает – написать об этой похвале маменьке, но продолжаю спрашивать.

Он не уверен, но глаза, кажется, темные, волосы – шатен, состоятельный человек – холеные руки, дорогой перстень.

Я встрепенулся – на руке адвоката точно был перстень, но не помню какой, и у пристава про перстень ни слова.

Немец вспоминает: золотой… и нам вензель.

Я, без ожидания результата, спрашиваю – не запомнил ли он вензель, и слышу – запомнил!

Приказчик приносит листок бумаги и карандаш.

Хозяин сосредоточено смотрит сперва на листок, потом начинает уверенно рисовать.

И через полминуты я вижу по диагонали листка двойную широкую полосу, загибающуюся к концу – что-то не очень вразумительное, но меня уверяют, что выглядело именно так.

Благодарю очень, обещаю заехать через неделю забрать книгу о ядах.

Интересно, во французском магазине с меня взяли деньги вперед, а в немецком, вот, нет.

В пять без одной минуты вхожу в приемную кабинета Казанцева, дяди еще нет, решаю подождать его здесь, и слышу от помощника, что обыск не прошел даром. На этом он замолкает с таинственною улыбкой. Я не настаиваю, так как нетактично осведомлять ему нас вместо своего начальника.

С боем настенных часов появляется дядя, и мы идем в кабинет.

Генерал за столом в расстегнутом от жары мундире.

Поднимается пожать нам руки и приказывает принести всем квасу.

– Домашнего приготовления, с изюмом и хреном.

Я раньше пробовал такое действительно превосходного вкуса приготовление и хотел об этом сказать, но глаза мои вдруг уперлись в книгу на столе генерала, с названием по-французски: «Всё о природных ядах».

И дядя, направив на нее указательный палец, неуверенно произнес:

– При обыске найдена?

– Да, в библиотечке хозяйки дома – у нее небольшой кабинет, там две книжные полки. – Генерал открыл книгу и показал синий штампик внутри на задней обложке: – Это отметка французского книжного магазина.

– Удивительно… – дядя не сказал именно что, и торопливо спросил: – Как она объясняет?

Генерал сначала отложил в сторону книгу, и выраженье его лица показало, что ответ не нравится ему самому.

– Заявляет, что понятия не имеет об этой книге – не приобретала ее и на полке своей раньше не видела.

Я еще раз взглянул на книгу: среднего формата, не толстая, цвет обложки темно-коричневый – каждая третья-четвертая так примерно и выглядит.

И естественный напросился вопрос:

– Если она готовила отраву там, на Броднинском переулке, зачем было перевозить книгу к себе домой?

Старшие мои товарищи на мгновенье задумались.

И почти одновременно качнули, не соглашаясь со мной, головами.

Раньше ответил Казанцев:

– Оставлять там книгу небезопасно – прислуга легко заметить может во время уборки, тем более – там не было книжных полок. Другое тут…

– Почему не избавилась от нее за последние четыре дня, например? – закончил дядя.

– Или раньше еще, – добавил Казанцев.

Сначала я спросил себя «А как именно?», но тут же представились мне московские набережные, где можно прогуливаться в немноголюдных местах.

– Ты, Митя, какие к ней меры принял?

– Домашний арест. Ну и наблюдение над домом поставил.

Принесли на подносе кружки и большой графин с квасом.

Стали пить.

И выпили весь графин.

Можно было теперь и мне доложить про перстень с вензелем у покупателя в немецком магазине.

И показать листок с его изображением.

– Был золотой перстень на руке адвоката, – дядя сощурил глаза, вспоминая, – на правой руке…

Казанцев неопределенно пожал плечами, а я подтвердил, что тоже заметил перстень, однако что там на нем не помню.

– Ну, проверить будет нетрудно. Завтра я всех собираю в полдень в доме банкира. Как говорят у вас на театре, Сергей, прогон?

– Хотите заставить их воспроизвести тот вечер?

– Именно.

– Хорошая мысль, Митя, – закивал дядя. – Нам бы там тоже побыть.

– Непременно – и как свидетели. Объяснение приведу: для приватности пригласил не случайных людей, а за порядочность которых могу ручаться.

Время шло уже к вечеру, и дядя предложил провести его в Нескучном саду – посидеть в летнем эстрадном театре, там, он видел афишу, выступают сегодня танцоры и иллюзионисты, а после поужинать.

Казанцев, семья которого пребывала на даче, предложение с удовольствием принял.

Через полчаса мы ступили с уличной жары в тень деревьев, направившись прогулочным шагом к театру.

«Нескучный» – едва ли не самое любимое место московской публики, одинаково приветливое для всех граждан: угостить себя здесь возможно и за очень небольшие деньги, а просто погулять-отдохнуть позволяется даром. Москва вообще отлична от чопорного Петербурга, который не любит смешивать «классы», отношения у нас проще, теплее, и состоятельные люди старой столицы немало делали для простого народа. «Нескучный» тому один из примеров – основанный одним из заводчиков семейства Демидовых в середине XVIII века, стал он еще при Екатерине общедоступным для жителей местом.

Концерт отсидели мы только первым иллюзионистским его отделением и отправились, от проснувшегося у всех аппетита, поужинать.

Из нескольких заведений остановили свой выбор на широкой веранде, откуда с высокого нашего берега был замечательный пространственный вид на Москва-реку и протянувшиеся с противоположной ее стороны городские усадьбы с подступающими к реке садами.

Засмотревшись, я пропустил начало новой темы в разговоре старших товарищей и отвлекся от своих созерцаний только на известное России всей имя: «Значит, будучи в Лондоне, ты добрался до Герцена?» – спрашивал дядю Казанцев.

Надо отметить, оказавшись в английской столице, встретиться с Герценом – врагом номер один российского самодержавия – стремились почти что все, а вернувшись на родину, с удовольствием об этом рассказывали; дядя же промолчал о том даже мне и сейчас ответил без особого удовольствия:

– Более часа беседовали, а ощущения толкового разговор не оставил.

Тут Казанцев попросил всё же подробней, так как «в верхах» обеспокоенность есть – полагают, что Герцен с Огаревым организацией антиправительственных кружков занимаются, а главное их направление – агитация среди крестьянства.

– Правильная информация, и планы свои они не скрывают – крестьянскую хотят произвести революцию, для которой нужна в их среде агитация. Только планы эти, Митя, твое III Отделение только радовать должны. Это путь в никуда, крестьянство наше кроме отдельных где-то бунтов, ни на что большее не поднимется. И слушал я Герцена с некоторой даже обидой – ума необъятного, сравнить его разве лишь с Чаадаевым, и в этакий детский идеализм впал. Вот Маркс, который тоже в Лондоне основался, куда как опасней.

– О нем сведения поступают.

– От Якова Толстого?

– Почем ты знаешь?

– От Герцена от того же. Ах, Митя, агент этот ваш давно не тайна. Но Герцен даже любит его – за то, что он Маркса в европейской печати всё время прикладывает.

Принесли зелень, сыр и белое сухое вино; на главное блюдо дядя заказал фаршированную заливную щуку.

Люди, с воцарением Александра II, начали беспрепятственно отъезжать заграницу, хотя и во времена Николая I поездки не были редкостью, – теперь же стали поступать к нам частые «европейские впечатления». В университетской среде, где многие интересовались политикой, события тамошние обсуждались в подробностях, хотя и не всегда верных. Я знал уже, что главный коммунист Европы терпеть не может Россию, не делая большой разницы между режимом Николая I и русскими как таковыми. Однако ж от Герцена Марксу хорошо доставалось: он обзывал последователей недруга своего «марксоидами», а самого его склонял дебоширом и хулиганом, что в молодости у Маркса действительно наблюдалось. И «Колокол» Герцена, хотя являясь газетою нелегальной, был очень доступен. Газета рассылалась всем министрам и самому Александру II, который шутил иногда: он узнает о некоторых событиях не от докладов министров, а раньше от Герцена.

Насчет же нашего агента в Париже Якова Толстого узнал я позже, что был он в молодости членом декабристского заговора, но избежал наказания, уехав вовремя из России; талантливый, сошедшийся на литературной почве с Пушкиным, писал он много во французские газеты и к нам в Россию. Со временем революционность его повернулась в обратную сторону, и Яков Толстой предложил через посольство свои услуги III Отделению.

Повороты такие вообще не были редкостью, и очень яркий из них – главный реакционер Победоносцев, который в молодости состоял тайным корреспондентом у Герцена, а позже именно его влияние на государей и неустанная антиреформаторская работа затормозили исторические процессы в России на целые десятилетия.

Дядя, тем временем, продолжая отвечать Казанцеву, заявил, что Герцен вовсе не агрессивен, и у него от их встречи сложилось мнение – он занят крестьянским революционным движением лишь в качестве средства давления на Императора и диалог с ним посредством «Колокола» считает чрезвычайно важным.

Жизнь показала, что дядя был прав – первыми, кто скоро отвернулся от Герцена, оказались революционеры-народники, ставшие на путь террора, поняли – Герцен «не свой».

Ложными были и подозрения в злоумышлении на Императора со стороны анархиста Михаила Бакунина, которого принудительно вернули в Россию и сейчас поместили в Петропавловскую крепость. Даже после этого, сбежав через тюремный госпиталь, и опять заграницу, Бакунин, как и Герцен, будет всячески призывать Александра II к конституционной монархии, на манер Англии, Нидерландов и Скандинавии. Император, с натурой нелюбителя быстрых, хотя и понятных ему решений, поздно отважится на эту реформу, поздно и для себя, и для России.

Ходили слухи, что в день своей гибели Александр II намеревался подписать Конституцию, – это заблуждение надолго засядет в умы, от него потянется цепочка фантазий вплоть до утверждений, что группа Желябова-Перовской торопилась с убийством, дабы предотвратить демократическое преобразование России, а за этой группой стоял антироссийский заговор евреев или англичан, или тех и других вместе. Евреи, кстати сказать, среди народников-террористов – по статистике III Отделения – на момент убийства Императора (1 марта 1881 г.) составляли 20–25 %, около 15 % – поляки, а остальные родные-наши; многие причем, совсем не из бедных слоев. Андрей Желябов хотя и родился в простой крестьянской семье, за способности еще в детстве получил покровительство помещика своего: отправленный в гимназию, он закончил ее с серебряной медалью, а затем поступил на юридический факультет Одесского университета, откуда через два года был отчислен за организацию студенческих волнений. Состоял в браке с дочерью богатого человека, однако бесстрашная и крайне деятельная его натура нуждалась в других событиях; случилось то, что случалось в истории человеческой раньше: посредственности, управляющие государством, обращают против себя талантливую часть общества, и этот фактор революций еще слишком мало изучен – яркое не хочет жить за серыми покрывалами, «недюжинное» оскорбляется своим подчинением «дюжинному», а у последнего этого всегда много грехов перед обществом. И неудивительно, что Софья Перовская – аристократка, талантливая и любимая всеми, кто ее знал, – тоже оказалась на эшафоте. Трагедия, не меньшая убийства Императора, не меньшая затем казни, трагедия была в том, что никого не удивил состав террористов-участников, но хуже всего – не удивил наследника Александра III и его окружение.

Возвращаясь, однако, к якобы Конституции: речь шла о программе реформ государственного управления, составленной выдающимся военачальником Лорис-Меликовым, человеком и в гражданских вопросах глубоко и прогрессивно мыслившему. Лорис-Меликов предлагал, а Александр II соглашался – и утром дня убийства своего успел подписать согласие, ввести в Государственный совет, наряду с назначаемыми, выбранных от общества лиц, а также ввести в состав государственных комиссий по финансам, законодательству и местному самоуправлению выборных людей от городов и губерний. В «конституции» Меликова, которая была лишь скромным шагом к парламентаризму, содержалась также большая свобода печати и собраний. А в целом, говорить об очень значительных предлагаемых мер, конечно же, не приходится.

Тем не менее, не прошло и это.

Новый Император – Александр III – не готов был вообще для государственной роли. Его и не готовили, готовили старшего брата Николая, умершего двадцати с небольшим лет, а главным ответственным лицом за подготовку его был граф Сергей Григорьевич Строганов. Отзывы его о способностях юноши были самыми лестными. Судьба, однако, и в этот раз отказала России. Александр III был добр, скромен в личных требованиях и манерах, очень порядочен, в молодости – ленив, а далее – умственно нелюбопытен и, выражаясь шахматным языком, думал на один только ход; пристрастие к крепкому алкоголю не оставляло его и повлекло пагубную болезнь почек. А став Императором нуждался он в постоянной советчице-няньке, функцию которой сумел монопольно забрать себе злополучный Победоносцев. Кто знает, как бы сложилась история наша, не родись на свет этот человек. Сам Александр III, пронаблюдав Победоносцева за первую половину своего царствования, стал говорить о нем, что критик тот глубокий, всё замечающий, но не способный совсем к какой-либо положительной программе – заключение абсолютно верное, но снова, как слишком многое у нас, с опозданием сделанное.

От двух бутылок легкого сухого уже ничего не осталось, и дядя приказал принести новые.

Поев сыра и зелени, решили, перед щукой, произвести пазу; старшие друзья мои закурили сигарки – небольшие, из тонкого табачного листа, с ароматным запахом.

– А в Петербурге ведь завозились, – сообщил генерал. – У родственников молодой вдовы хорошие связи.

– Сильно на тебя давят?

– Разрешили только два дня еще на содержание ее под домашним арестом, и если не появятся новые улики – приказано арест снять.

– А знают, – я показал вверх глазами, – про ее любовную связь с соседом?

Генерал отрицательно мотнул головой:

– Это у нас в запасе – и достаточно, чтобы продлить ей срок. К тому же, мадам позаботилась обзавестись паспортом для выезда заграницу, и вскоре, как раз, после начала у ней романа.

К вечеру посвежело, появились серые облака, а когда я добрался домой, в темноте по стеклу стали бить тяжелые капли, ветер, очень усилившись, принялся трепать кроны деревьев – зло, порывисто, в форточку от него проникал холодок; показалось, природа пожалела, что так долго одаряла нас теплом и светом, что о чем-то мы забыли от излишней ее доброты и теперь пора вспоминать.

Сидя в кресле, я улавливал движенье веток за окном, слышал порывистость ветра, мысль возникла от нервного поведенья природы: вот убит человек, и не важно какой, он убит хладнокровно, обдуманно, но относимся к этому мы вовсе не как к трагедии, нечто вроде ребуса тут для нас, задачи, одолеть которую генералу надо из служебного долга, а нам с дядей – так просто из честолюбия.

Мысль неприятная – из тех, что показывают вдруг человеку моральную его незначительность.

Утром дождя уже не было, но прохладным стал воздух, и ветер, хотя несколько успокоившись, временами продолжал злиться, а на небе гонял облака, не допуская им открыть место солнцу.

Казанцев приехал с помощником, который хорошо владел, бывшей давно в Европе, но совсем недавно появившейся у нас стенографией.

В доме уже ожидали, но встретили с неприветливыми, как погода, лицами.

Встретили, согласно указанию генерала, в столовой комнате второго этажа, где шел обед в последний тот, для хозяина дома, вечер.

Увидев молодую вдову, подумал я, что связи-то связями, а страх штука нецеремонная – пудра не могла скрыть синеву под ее глазами и нездоровую бледность лица. Поздоровавшись, она сразу спросила у генерала, долго ли продолжится ее заточение и попыталась сделать это с улыбкой и бодро, однако ж, не получилось вполне – голос прозвучал севшим, как и случается от сильного нервного напряжения.

Генерал отвечал, что действует только согласно инструкциям: «и сам бы рад, да пока арест снять нельзя».

Подошли обе горничные, секретарь пристроился на стуле у небольшого высокого столика у противоположной к окнам стены, и я сразу понял для чего этот столик: на стене занавеска, за которой отверстие подъемника – из кухни на подъемник ставят блюда, тянут за шнур, «прибывшее» сюда переставляют на столик.

Генерал, тем временем, попросил даму и мужчин сесть на свои, те, места.

Получилось: дама у дальней от окон торцевой части стола; адвокат и сосед-помещик – у длинных напротив друг друга; а у торца, что к окнам, – пустое кресло банкира.

Мелкий дождь застучал по стеклам покрывая их многими каплями, свету убавилось… а в мое спокойное настроение врезалось чужеродным осколком – кто-то из этих троих ведь убийца – врезалось и болезнетворно осталось.

– Начнем с самого начала, – предложил Казанцев. – Что стояло на столе, когда вы сели?

Следовало бы ответить хозяйке, но она вдруг затушевалась, и заметив это, слово взял адвокат:

– В тот момент еще ничего не стояло, девушка, – он указал взглядом на молодую горничную, держа свои руки, к досаде моей, внизу на коленях, – выставляла закуски на тот вон столик, а наш друг… ныне покойный, достал из буфета и открыл две бутылки вина, мы их пили потом, но сначала шампанское.

Тут оживилась дама:

– Мы обычно выпивали по бокалу сладкого шампанского перед обедом – это гасит, несколько, аппетит. Муж поставил на стол две бутылки вина, затем открыл бутылку шампанского и налил, – она указала в сторону от себя на буфет, – нам бокалы.

– Сам их подал на стол?

– Поднес по два, поставил каждому.

– Он всегда был по-хозяйски любезен, – добавил адвокат.

Казанцев взглянул на буфет:

– Почему он там разливал по бокалам?

– Там удобно и безопасно – шампанское все-таки.

– Что произошло дальше?

– Простите, мне можно сказать?

Все повернули головы к молодой горничной, стоявшей, вместе со второй от нас сбоку-сзади, и так как никто не препятствовал, девушка продолжала:

– Когда хозяин поднес бокалы с шампанским гостям, я уже расставила закуски и госпожа мне разрешила идти.

Девушка, чуть улыбнувшись, взглянула на генерала; для меня, посвященного, сделалось ясно – она хочет напомнить о рассказанном ранее на допросе.

Казанцев принял эту игру и бегло произнес, словно отмахиваясь от ненужных ему сообщений:

– Так-так, и когда вы выходили все приступили к трапезе.

– Нет.

Генерал удивился слегка:

– Тогда я не понял.

А я всё время искал возможности разглядеть перстень на руке адвоката, но руки тот держал пока для меня неудобно.

– Кушать не стали, – сообщила горничная, – потому что госпожа попросила подойти к окну и посмотреть на работу садовника.

Я вздрогнул – женщина вскрикнула, поднявшись из кресла:

– Почему надо слушать служанку, когда мы сами можем об этом сказать?!

Лицо ее стало еще бледнее, дыхание сделалось неестественно частым, и сама сцена выглядела неестественной от случившегося пустяка.

Генерал, изобразив добродушие, примерно так и ответил:

– Пустяки, мадам. Теперь попрошу, господа, подойдите к окну, как тогда это сделали.

Люди неуверенно задвигались, хозяйка, чуть задержавшись, пошла вслед за мужчинами.

Через несколько шагов, оказавшись у окна, они вопросительно повернули к нам головы.

– А где стоял ныне покойный?

Мужчины поглядели друг на друга, затем сосед-помещик проговорил адвокату:

– Друг мой, покойный стоял на вашем месте, а вы на шаг сзади.

– Да-да, – засуетился тот, – а вас, мадам, я пропустил вперед.

Еще немного движений и группа окончательно установилась: впереди у окна стояли супруги – роль банкира играло пустое место – за ними адвокат и помещик, который оказался в сей композиции самым задним.