Текст книги "Не уходи"

– Ну, так с ее слов.

Волнение доктора продолжается и передается мне – оттого что ничего непонятно.

– Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.

– Почему?

– Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины – особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция… вам понятен этот термин?

– Ну, не ребенок.

– Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.

Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:

– Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду – нет исключений?

– Про исключения медицина всегда говорит – они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.

– Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?

– Капли. Для повышения артериального давления.

– Что если их не давать, э, точнее – давать вместо них нейтральное что-то?

– У меня нет оснований для такого заключения.

– И все-таки, теоретически?

– Если простыми словами – увеличится риск остановки сердечной деятельности.

Н-да.

Опять моя мысль останавливается только на этом.

Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.

Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.

Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.

О! прогуливается, дожидаясь, у входа.

Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:

– В Донской монастырь.

– Далековато, барин.

– А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?

И сразу поехали быстро.

Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:

– Вы верите, правда, что-то получится?

– Настя, мой дядя – ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?

– Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.

– А Казанцев – главный человек Москвы по уголовным делам.

– И еще вы! – Она улыбается чуть шаловливо. – Вы сказали, мы едем в монастырь?

– Донской – главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.

Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью – семнадцатого, Донской монастырь – не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» – Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы – от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.

Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.

– Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.

Опять улыбка – полного и радостного доверия.

«Такая» не может быть у преступницы.

Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.

Скоро начинается обещанная сирень.

Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями…

– Это чудо какое-то!

– А я вам и обещал.

Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.

Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.

Нас благодарят и крестят.

Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.

Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья… и несчастья.

Мы сначала идем в собор – помолиться и поставить свечки.

Расходимся там… каждый думает о своем.

И снова встречаемся на ступеньках у входа.

– Как хорошо здесь, нетягостно, – говорит Настя. – У нас на Невском кладбище всё плиты-плиты, знаменитости разных значений, давит, в ушах звучит – их нет, их нет.

– А здесь, будто мы вместе все.

Она согласно кивает.

Мы идем по нешироким мощенным дорожкам, я в роли гида, небо ясное над головой – синева, уходящая в бесконечность.

Много деревьев, высокой травы – в них птицы, отрывки пения там и здесь.

– Сережа!

Я поворачиваюсь…

– Павел Дмитриевич! Здравствуйте, а я думал, вы в Париже.

Граф Киселев. Я знаю его с детства, он воевал с моим дедом, был одно время его подчиненным. Выглядит в свои семьдесят два удивительно бодро. Один из самых замечательных людей России, как говорит о нем папенька. Похоже Строганову – великолепен и в военном и в административном деле, человек у него на первом месте – любой, пусть самый маленький. Граф подал проект освобождения крестьян еще Александру I, кажется, в 1816-ом. Авторитет огромный имел и у Николая I, да вот «новому» не угодил и отправлен послом в Париж. Впрочем, угождать граф всегда почитал за низость.

– Так ты закончил университет?

– Да, свой физмат.

Настя представляется и кланяется.

– Что делаешь сейчас?

– Болтаюсь пока при дяде.

– Дядя твой проходимец, как только его удавы не съели. Он был заездом ко мне в Париж.

Слуга сопровождающий скоро подходит и произносит неслышное нам графу.

– Хорошо, отправляемся. Взглянул, вот, на близкие могилы и можно ехать. Теперь, Сережа, рад буду, если соберешься ко мне в Париж.

Прощаемся.

Настя поражена такому знакомству.

Задумывается… в глазах угадывается: «Может, действительно, получится что-нибудь».

– Интересно, Настя, что она показывала вам подлинник завещания… извините, якобы показывала, а не нотариально заверенную копию. Дама ведь очень неглупая. Зачем показывать без свидетелей оригинал, не понимаю.

– Представьте, дядя написал мне, примерно через месяц после приема на службу, что она очень умная, всё схватывает на лету, вообще – находка.

С полчаса мы ходили по знаменитому нашему некрополю, и когда покидали его уже выходя из монастырских ворот, мне стала ясной цеплявшая внутри мысль, не желавшая доселе себя показывать.

Я назвал извозчику адрес того самого нотариуса.

– И как можно быстрее – прибавлю, – Настя удивленно взглянула. – Сделаем одно маленькое важное дело, а потом отобедаем где-нибудь.

На обратном пути сирень снова отвлекла от всяких мыслей, и красоту такую признал бы любой житель тропиков, где растет что угодно причудливое.

В естественных науках главный вопрос – «как». Как, например, сделать, электрогенератор определенной мощности, или как провести химическую реакцию, которая из недорогих компонентов давала бы новый нужный элемент.

Математика, конечно не отказываясь от вопроса «как», но очень любит вопрос «почему», это развивает дотошность, которая вот сейчас именно привела меня к простенькой, но малозаметной для тренированных в других науках людей.

Я прошу Настю подождать меня в экипаже и устремляюсь внутрь нотариальной конторы.

Помощник предупреждающе вытягивает руку, я понимаю, что у нотариуса клиент, но останавливаться не собираюсь.

На меня смотрят с недоумением, я даже не закрываю дверь за собой и прошу – «очень нужно» – выйти нотариуса со мной в приемную, извиняюсь перед клиентом – это не более чем на полторы минуты.

Мой взволнованный вид был понят, клиент любезно своё дал согласие, и вот, переведя дыхание, я спрашиваю:

– Когда составляется крупное завещание и завещатель хочет отдать немного и слугам и дальним родственникам, но есть основной наследник. Фу, в какой последовательности идет перечисление: наследнику сначала крупному или…

– Конечно, «или» – то есть мелочи всякой. Затем, обычно: «Всё остальное мое движимое и недвижимое»…

Я радостно жму ему руку.

– Настя тут недалеко трактир «Саратов» – один из лучших. Поедем туда – перекусим. Я отказа не приму.

– Господи, вы и так на меня кучу времени тратите, право, неловко очень.

– А знаете, что и Пинкертон и Видок – во Франции – брались иногда за дела, денег вообще не сулящие. Чистить грязь надо.

Вечером, в трактире на Рождественке главным докладчиком был я.

Симптомы доктора сразу вызвали реплику у Казанцева:

– Ну слава Богу, я очень надеялся такое именно и услышать.

– Увы, – скептически покривился дядя, – сильно к дело это не пришьешь.

– У нас, Андрюша, есть такое понятие, как «совокупность косвенных улик».

– Прости, я слышал об этом на втором курсе университета. А вот потянет ли та или иная совокупность на суд – большой вопрос.

– Про вторую теперь косвенную улику, – объявил я.

И рассказал то, что недавно обсуждал нотариусом.

– Хочешь сказать, Сережа, ей причиталось что-то из наследства, а остальное…

– Ты обрати внимание, – перебил дядю Казанцев, – в копии завещания ни слова о каких-то презентах для слуг, для управляющего его именьем – вообще ничего. Что он, никого не любил, отблагодарить не хотел? Кроме этой.

– Которая, – почти торжествуя, сказал я, – зачем-то решила показывать без свидетелей оригинал, а не копию.

– Да это мы, – дядя махнул половому подойти за заказам, – перед твоим приходом как раз обсудили. И ты еще один результат не знаешь: оба почерковеда уже потрудились, экспертиза не была долгой – почерк в завещании принадлежит покойному.

Половой встал в позу полного к нам внимания:

– Э, я, господа, подумал: может быть, без изысков – например, утку с яблоками?

– Годится, – согласился Казанцев. – И икры к водке для разгоночки принеси. Вы что, Сергей, будете пить?

Я вдруг почувствовал усталость сегодняшнего событийного дня:

– А, водки тоже немного выпью.

Вид у Казанцева был мрачноватый:

– Уличать ее будем чем? Ведь отхапает у честной девушки состояние.

– Да, – помрачнел дядя тоже, – главное мы уловить не можем. То есть, если порвала она эту часть, где завещано главное было Анастасии, как же она его предварительно адвокату показывала, а тот копию снял. Преступный сговор?

Казанцев замотал головой:

– Не та у него репутация и состояние собственное немаленькое. Если бы еще речь о двадцати, а не о двух, тысячах речь шла, да и то…

Он повернул голову к буфету и громко раздраженно произнес:

– Что, долго икру с водкой донесть?!

– Сей момент, – последовало оттуда, и так почти и исполнилось.

– Первая мысль у меня, конечно, была что завещанье подделано, – начал дядя, – но тогда зачем рвать, а не уничтожать полностью.

– А вторая половина завещанья? – вырвалось у меня.

Вырвалось даже не из сознания, а из какого-то более глубокого слоя.

Оба мои визави поставили поднятые уже рюмки и уставились.

– А? – спросил дядя Казанцева.

– Определенно здесь ключ… Ну-ка, махнем, друзья, под икорку!

Какое-то время мы наслаждались этим ключом под выпивку и закуску.

Скоро я почувствовал – мне хватит.

Но старшие товарищи продолжили еще и под утку.

– М-м, друзья мои, – вдруг громко сказал слегка разомлевший дядя, – да я знаю, в какой замок этот ключик вставить.

Мы стали слушать, Казанцев только попросил говорить всех по тише.

И в разговоре, собою сам, сложился план завтрашних действий, причем в двух его вариантах. Один капкан был «лисий», другой, нам казалось, «медвежий».

Возвращался я домой с головой веселой, но не очень ясной, потому что за успех операции выпили еще две бутылки «Клико».

Дома ожидало меня письмо от папеньки.

Грустное.

Сладить с кавказцами удавалось с трудом. Не исчезали мюриды, смерть для которых была прямым попаданием в рай. Папенька сдержанно, но давал понять, что корпусу его на западном направлении приходится нелегко. «Но матери пиши, что письма от меня получаешь легкие и успешные».

Странно жила Россия: у кого война, у кого забота о новой шляпке.

В резерве у Императора Александра II были войска, включение которых в кавказские действия могло быстро закончить в нашу пользу войну. Но он этого не делал. Он многого не делал, по причинам – не ясным ему самому.

Кавказская война началась еще в 1817 году, хотя иногда ошибочно указывается год 1816-й, а закончилась в 1864 году, и не со сдачей в плен Шамиля, произошедшей в 1859-ом, она еще четыре года имела свои продолжения. Многое пошло бы иначе, попросту – гораздо быстрее, если бы и ныне живущий еще генерал Алексей Петрович Ермолов оставался, как в первые десять лет войны, у командования.

Среди плеяды военачальников «того» времени Ермолов признавался всё-таки всеми фигурой номер один. Да, был тот же Строганов, Киселев, Воронцов – единственный, кто выдержал и отбил атаку частей французов, которыми командовал лично Наполеон («Кто такой?!» – возмущенный, потребовал он узнать), позже Воронцов – блестящий Новороссийский генерал-губернатор, на которого Пушкин в Одессе написал мерзкий по смыслу и форме пасквиль. Были и другие герои полководческой категории, но перед Ермоловым все склоняли головы, тем более что ласковое обаяние этого человека очень к тому располагало.

Ермолов, за плечами которого был опыт всех почти наполеоновских войн, действовал стремительно, исключительно профессионально, и по законам врага. Да, будучи мирным в жизни и благосклонным к добровольно сдающимся в плен, он был безжалостен в бою и в карательных операциях: воздастся каждому по мере его – «нам не нужны ваши горы, но вы же равнинным поселянам жить не даете». Верил ли Ермолов в усмирение Северо-Кавказских народов, в их какое-то в будущем огосударствление? Папенька утверждал, что – категорически нет. Да даже у таких сравнительных либералов, как декабристы, было записано в «Русской правде»: народы эти необходимо рассеять мелкими партиями по всей России, то есть довести до искусственной ассимиляции; другого способа сладить с ними не существует. Ермолова не любил Николай I, его брат Константин: «Очень остер и весьма часто до дерзости»; его не любил Аракчеев. А характерным примером дерзостного юмора Ермолова была его фраза, сказанная еще в 1813 году Александру I. Битва при Кульме против отступающего Наполеона, решенная в нашу пользу блестящим руководством войсками Ермоловым: «Какую награду вы себе хотите?» – спросил Александр – «Произведите меня в немцы, Государь». Все знали предпочтительные склонности Императора и Его Двора к иностранцам, а в самом Александре было 7/8 немецкой крови.

Сошло.

Ермолов!

И вот этого уникального специалиста, популярного в армии до такой степени, что солдаты пошли бы за ним на штурм где и чего угодно, вот его и убирают в 1827 году в отставку, заменяя Иваном Паскевичем – близким Николаю человеком. Паскевич не был плохим военным, он был – каких много. Стратегия Ермолова тотального наступления с вырубкой лесов, прокладкой лесных магистралей, с созданием за собой укрепленных пунктов, где оставшаяся – не ушедшая выше в горы – часть населения не смела на русского солдата и глаз поднять, всё это было Паскевичу не под силу. Ермолов брал у якобы примирившихся племен и кланов заложников, и при Ермолове они почти не предавали. Зато потом началось – всё время где-то вспыхивал пожар за спиной.

Зимой Ермолов перебирался жить из именья в Москву, в скромный дом рядом с Пречистенским бульваром, и скучно от посетителей ему не бывало, тем более, из ссылок по амнистии возвращались его друзья-декабристы. Сам он декабристом не был, заговор их называл глупостью, но дружбу ему всё равно «посчитали».

Мне с ним лично познакомиться не посчастливилось… да всё это, впрочем, от навеянного папенькиным письмом.

Собранные, подтянутые – на Казанцеве теперь генеральский мундир – мы едем в уже известный нам дом с садом позади.

– А знаете, как она могла это проделать? – делится по дороге Казанцев. – Мы, кстати, на месте проведем следственную проверку.

– ??

– Очень просто. Кабинет находится в ротонде. Там два крайних окна напротив друг друга. Она убедила генерала, что завещание надо составить, учесть при этом небольшие потребности верной прислуги…

– Таким способом у нее появляется начало завещания!

– Сережа, правильно, но вы все-таки не кричите. Далее бумажки от ветряной тяги разлетаются, ну подробные технические детали я описывать не берусь.

– Почти наверняка так и было, Митя. У тебя все филеры наготове?

– Обеспечено полностью.

Мы уже подъезжаем.

Пристав предупредил нашу даму дожидаться визита и караулит у крыльца.

А особа непростая, я чувствую волненье и чувствую, что даже неспокоен мой видевший анаконд разных дядя.

Нас встречают очень спокойно – полуулыбкой и приглашеньем садиться.

Казанцев морщится, трогая тугой воротник мундира, и проходит мимо стола с дамой к дальнему окну.

– Душновато сегодня. Я позволю себе открыть?

Он делает это до того, как ему говорят «да» и не спеша возвращается, поглядывая в окна.

– А сад хорош!

– Могу вам предложить перейти отсюда в беседку.

– О, не беспокойтесь, мадам. Мы ненадолго, и с маленьким к вам предложением.

– К вашим услугам, генерал.

– Вы не хотели бы отозвать свое заявление и аннулировать обрывок того странного завещания.

– Вы шутите, генерал?

– Ни в коем случае, мадам.

Казанцев достиг противоположного окна и резко распахнул створки.

У меня по лицу сразу пробежал ветер, а на столе у дамы возник бумажный вихрь, какие-то листки полетели к окну и один там исчез.

– Что вы делаете, закройте немедленно!

– Пардон-пардон, – Казанцев закрыл окно. – А сделал я всего лишь то, что и вы какое-то время назад проделали, завладев таким вот приемом нужным началом завещания. Оно просто вылетело из-под пера генерала.

Не-ет, я очень поторопился, назвав даму конфетно-красивой – лицо сейчас без всякой улыбки, потемневшие глаза уперлись в глаза Казанцева, она считывала, казалось, что там есть…

Первый раз, и никогда после, увидел я как генерал отводит свой взгляд от противника.

– Позвольте мне, мадам, – примирительно начал дядя, – мы вычислили всё как было. Нужная половинка завещания потерялась на ветру, а новое-окончательное ваш патрон не успел нотариально оформить по причине смерти, в которой вы, возможно вполне, сударыня, я говорю – возможно вполне, неповинны. Но суть для нас совсем в другом.

– В чем она ваша суть? – голос прозвучал холодно и почти на октаву ниже.

Закруживший всё в комнате ветер заставил ее вскочить, теперь она снова села; спокойная, уже не глядя ни на кого.

– В вашем разоблачении, сударыня, – дядя произнес это тоном поздравления с именинами.

– В самом деле? – произнес тот же холодный голос, но добавленьем иронической нотки.

Дядя отчего-то даже обрадовался:

– А вот послушайте, как мы это сделаем. Сегодня я дам в газеты объявления, что нуждаюсь в специалисте-каллиграфе, способном воспроизводить почерки исторически известных людей, плату за строчку работы поставлю сверхщедрую. Всё невинно вполне и вполне законно – мало ли какая блажь вознадобилась мне-князю.

Моя заранье определенная задача была – наблюдать.

И тут что-то изменилось в лице нашей дамы, что… что… да, пропала та раньше полная в себе уверенность.

– Ну и объявление повесим в художественном училище, – дружелюбно продолжал дядя.

– Остальное – дело профессиональной техники, – буркнул Казанцев.

Он чуть подождал.

– Ну, будете продолжать настаивать на наследстве или закончим миром? – Хозяйка кабинета думала, ее мысли, мне показалось, были сейчас не здесь. – Хотя я с удовольствием отправил бы вас на каторгу.

Раздался вдруг смех, тявкающий какой-то, немного нечеловеческий.

– Всё у вас каторга на уме, ха. Дальнейшие разговоры, господа, только в официальной форме с моим адвокатом, или как он у вас называется – частным поверенным. Присылайте официальное уведомление. А сейчас прошу вон.

Мы подъезжали с Воронцова поля к Чистым прудам – не очень далеко от Мясницкой, где находились отменные чайная и кофейная. Туда и велели ехать.

Казанцев расстегнул воротник, расслабил галстук и наслаждался погодой.

Дядя был скован.

– Там точно всё под контролем?

– Да не волнуйся ты.

– Может ведь с кем угодно записку послать – с дворником, да хоть с приходящей молочницей.

– Андрей, все будут под наблюдением. А молодец она, – генерал неделикатно сплюнул через плечо на мостовую, – сука.

Тут я решил отчитаться:

– Но потерялась заметно, когда вы, дядя, сказали про объявления.

– Однако что-то решила, и уверенность снова вернулась к ней.

– Ну ясно, что эта сука решила!

– Думаешь, все-таки пойдет на живца?

– Не сомневаюсь.

– Защитить того каллиграфа вполне удастся?

– А почему, Андрей, я прежде всего должен думать о нем? – в голосе Казанцева послышалось раздражение. – Он что, не понимал, какой подделкою занимается? – но раздражение не понравилось ему самому: – Конечно, дал приказ о всех мерах предосторожности, он ведь и как свидетель по делу нам нужен.

Скоро свернули с Чистых прудов на Мясницкую, и ветерок в нашу сторону принес запах кофе; решили – тому так и быть.

Я волновался – а что если она никак не отреагирует, хотя… объявления точно появятся, она сама с утра прочтет их в газетах.

Дядя, хотя старается не выказывать, тоже нервничает, именно мы с ним завтра с утра будем ожидать в его особняка «почеркиста», именно так уже окрестили этого поддельщика нижней части завещания среди всех участников операции. Напротив и чуть сбоку от дядиного особняка будет прогуливаться «в гражданском» пристав, чтобы по условленному знаку подтвердить и официально оформить задержание.

Но всё это – если «почеркист» доберется до нас. Иначе – если до этой попытки его не убьют по заказу нашей распрекрасной знакомки.

Вот куда брошены все силы: проследить, кому отдан сигнал, куда именно бандитам передан, сесть им на хвост и при попытке… «Могут действовать на поражение, – сказал Казанцев, – сами бандиты нам не нужны, а вот «связной» – важнейший для показаний человек, и он не из тех, кто будет особенно упираться и брать на себя каторгу ради этой барыни».

Нам принесли кофе, и Дмитрий Петрович принялся пить его с таким удовольствием, словно первый раз в жизни.

– Скажи, Митя, если «почеркист» без особых сопротивлений даст признательные показания…

– Мы их оформим как явку с повинной.

– Да. И что ему будет?

– Ссылка года на три, в Тобольск куда-нибудь.

Выпив по чашечке, решили повторить.

А через полчаса разъехались.

Казанцев, как он выразился, в штаб по проведению операции.

Дядя с Великой княжной – что-то часто они – на какую-то выставку.

А я, испросив у генерала разрешения появляться, этак, раз в три часа в штабе за информацией, отправился домой – отдохнуть слегка и переодеться.

А как сел на извозчика, явилась правильная мысль заехать сначала к Насте, меблированные комнаты, где она проживала тут были неподалеку. И тут меня дернула мысль, заставившая крикнуть извозчику: «Гони быстрее!» А кто ее знает – нашу прекрасную дамочку – а вдруг она сделает не один ход, а два: два трупа. И если встать на ее позицию, тут уж «все концы в воду».

Ехать было минуты всего три, но по дороге мешали люди, другие извозчики, лоб мой покрылся испариной, господи, а мы как малые дети не спеша распивали кофе…

«Гони же!»

Я вбегаю в подъезд, спрашиваю какую-то женщину, а наверно, кричу – десятый номер?!

– Дома она.

Второй этаж… стучу в дверь, сразу дергаю ручку… нет, слава Богу, внутри кто-то идет.

– Сергей? Рада вас видеть. – Я прохожу внутрь, подозрительно всё осматриваю… – Что с вами? Будто за вами черти гонялись.

– Почти так и было. – Без приглашенья сажусь, кажется на ее только что место – передо мной развернутая книжка стихов. – У вас тут чай подают?

– Конечно. Я схожу сказать, чтобы принесли.

– Нет! Позвоните в колокольчик, или что тут у вас?

– Шнурок.

– Вот.

Теперь я успокоился, глаза воспринимают текст книги… и заставляют вздрогнуть.

 
Я к вам пишу случайно; право
Не знаю как и для чего,
Я потерял уж это право.
И что скажу вам? – ничего!
Что помню вас? – но Боже правый,
Вы это знаете давно;
И вам, конечно, всё равно.
 

Обворожительные, мои любимые строки Лермонтова – начало поэмы «Валерик», с которой тоже связана судьба моей семьи. Отец не участвовал, он был в это время в другом отряде, а этот – почти трехтысячный – нарвался у реки Валерик на шеститысячный «зашитый» в крупную систему засад, отряд чеченцев. Бой был страшный, мы победили несмотря ни на что. У отца в том бою погибли два товарища, дружил он с ними еще со времен кадетского корпуса. Лермонтов там участвовал и отличился отвагой, «Валерик» – одно из лучших его произведений. И обворожительное начало этой поэмы; хотя если придираться к стилю… но совсем не хочется придираться.

Лермонтов вообще мне ближе из двух наших «великих». Пушкин, хочет он или не хочет, всегда говорит с пьедестала. Лермонтов способен положить на плечо читателя руку. Таков и его Печорин: он в стороне ото всех, но он никого не выше. Это в свое время и взбеленило Николая I: отлично отозвавшись о первой части «Героя нашего времени», он пришел в гнев от второй – именно потому что главный герой вовсе не стремится стать каким-то героем, такой тип, считал Николай, пропагандирует безразличие к жизни и пошлость. Именно эта ненависть осталась в нем к поэту до конца его несчастливых дней.

– Вы очень интересно говорите, Сережа.

Вот тебе… оказывается, я говорил всё вслух.

– Но чем-то вы, однако, встревожены. Вы даже слегка глотали слова.

Приходится рассказывать, хотя была договоренность не вводить ни одного лишнего человека в курс дела.

– И понимаете, мне только десять минут назад пришла в голову мысль – если она такое чудовище, то очень логично для нее сделать двухходовку – убрать сразу обоих.

Такое известие приводит Анастасию в сомнамбулическое состояние, она опускается на диван, рот полуоткрыт, в лице нет вообще выражения.

Нам приносят чай.

Закрываю за прислугой дверь на ключ и начинаю, чуть обжигаясь, но с удовольствием, пить.

Немного смешит ее прострация – да, девушка, тут вам не Смольный институт благородных девиц; и чувствую довольство собой: возможно вполне, наш враг не поставит себе двойную цель, но мысль о таком пропустили многоумные старшие мои товарищи. Мне вспомнился тот ее смех, лающий, почти не человеческий, скверным внутри отдалось – как от гнилья, случайно попавшего.

Я слегка встряхиваю Настю за плечи, даю стакан с чаем, и побольше сахара.

– Пейте, обязательно пейте. Дальше, возьмёте на пару суток необходимые вещи, я отвезу вас в дядюшкин особняк. Хозяйке комнат скажем – вы едете дня на три ко мне на дачу.

Проделав всё в быстром темпе, я, приехав домой бухнулся в кресло – усталость явилась и в голове, и в теле; сидеть бы так и ни о чем не думать.

Благого пожелания хватило, впрочем, на пару только минут – засаду, в Настиной комнате надо устроить засаду!

И с этим нужно ехать к Казанцеву, тем более что пока в ванну плюхнусь с холодной водой, оденусь-переоденусь, да время на дорогу уйдет, оно и выйдет по сроку мне появиться в их штабе.

Штаб помещался, по естественным причинам, в служебном кабинете Дмитрия Петровича, и допущенный туда секретарем, я кроме хозяина кабинета никого больше там не увидел.

Торопясь, и сбивчиво несколько, стал излагать ему свою идею, а частью ее было мое личное участие в засаде.

От последнего генерал поморщился и дал знак рукой, что хорошо всё понял.

– Начнем, Сережа, с простого – ни одного свободного филера, пристава, – он показал в сторону секретарской, – вот кроме него, вообще никого свободного у меня нет.

– Так вот – я. Папенька научил меня с детства метко стрелять.

– Ой, милый, у меня уже данные, что мы на очень серьезную банду выходим.

– Так тем более вероятно, что они попробуют ударить в две цели сразу.

– Вполне вероятно. И то что вы девушку успели увезти – отменный поступок.

Я взволновался – походило, что мы более прячемся от бандитов, чем они от нас.

Казанцев, прочитав данное по лицу моему, приступил к объяснению:

– У нас, Сергей, на парады и балы Дворцовые денег не жалеют, а как до дела доходит, ровно дети малые: не понимают, что недодать – не значит получить результат меньший, или позже его получить, недодать в серьезном деле значит – вообще дело провалить. Если филер не окажется в нужном месте в нужное время, вся цепочка порвется.

– Это я понимаю, Дмитрий Петрович. Поэтому моя услуга и будет весьма полезна. Хозяйку предупредим – дескать, барышня у себя в комнате…

– Стойте-стойте, а вы кого увидеть собираетесь?

Вопрос смешал мне мысли своей, как показалось, странной ненужностью.

– Предположим, заходит в комнату бедно, но аккуратно одетый немолодой человек, незначительного физического сложения; в руке пакет. Говорит: «Петербургский знакомец барышни велел ей передать. Он в «Национале» остановился, я оттуда посыльный». Вы хотите взять пакет, а для него и главное – сблизиться; он не стреляться с вами пришел – в пакете заточка. Удар в печень, вы просто теряете сознание от болевого шока. Ваше оружие и кошелек переходит к бандиту. Вы что думаете, любой из них не поймет, что означает молодой человек в комнате вместо барышни? По вашему лицу сразу же будет сделан вывод, что вы дилетант. И я могу привести еще десять примеров, так сказать, оригинального и совершенно неожиданного для вас их поведения.

На миг я почувствовал, что мне спасли жизнь – ведь блуждала шаловливая идейка устроить засаду самому, не спросясь; да Слава Богу, воспитание не позволило совершить противное дисциплине самовольство.

– Дмитрий Петрович, а как же агенты – филеры ваши – против таких бандитов работают?

– Вот в этом и штука вся! У меня в филерах либо отставной унтер-офицерский состав, прошедший Кавказскую – они и в штыковые ходили, и против кинжала умеют, нюх у них, сметка. А другая категория из бывших уголовных.

– Как у Видока?

– Примерно. Те тоже всё умеют. Но к главному я возвращаюсь – людей таких достойно оплачивать надо, у многих же семьи. Эх, доиграемся.

Секретарь принес какие-то два листочка.

Я умолк, а Казанцев начал читать.

Потом аккуратно сложил оба листка в папку, где уж находилась стопка подобных.

На самой папке значился номер Дела и надпись крупными буквами: «ДОНЕСЕНИЯ».

– Итак… – он прервался и нажал кнопку звонка, – щец нам и буженины. – Секретарь, кивнув, скрылся. – Сейчас из соседнего трактира принесут, время – почти три часа уже. Итак, сообщаю вам, что мы имеем на настоящий момент. Связным оказался садовник. Это очень интересная личность: судим за участие в разбое, просидел пять лет в остроге. Взят на работу садовником нашей дамочкой всего неделю назад. Прежнего садовника без объяснения причин она рассчитала. А новый работал до того дворником, садовником вообще никогда не работал.

– Получается – сразу после смерти хозяина? То есть…

– Ну правильно, продолжай.

– Она уже готовилась связаться с уголовным миром для ликвидации «почеркиста»?

– Наверняка так. А зачем ей очень опасный свидетель?

– Да, вовремя мы.

– Теперь слушай дальше. Мо́лодцы мои отследили маршрут садовника-связного и вышли прямо на хазу Огурца. Тебе эта кличка ничего не говорит, а в Москве его банда просто самая опасная среди всех прочих, за ними страшный хвост преступлений. Изобличить, а главное – установить, где их главное логово, никак не удавалось. Теперь знаем. И локализовать там свои силы можем, вот что важно.