Текст книги "Не уходи"

– Да ты вспомни: пока мы с тобой по Англиям-Франциям на рыцарские турниры, пока с Генрихом VIII нажирались элем…

– Это вы с ним элем нажирались! – не выдержал я компромата.

– Вот. Дядька тут всё хозяйство тащил: с рыбаками, купцами, таможней. Умница он, трудяга. В общем, хватанул я этой цикуты… видно с перебором, потому что пронесло сперва сильно, но потом ка-ак заснул…

Сашка зевнул во всю пасть и машинально полез рукой за коньячной фляжкой.

– Батя!

– Ах да. Молодец твой дядька, он и за Полонием присматривал, глянь – всё королевское серебро на месте.

– А вот и не всё! – съядовитничал я.

– Ну, малую мзду каждый должен иметь.

– Это что же вы за государство выстроили, где кроме законных доходов еще каждый мзду должен иметь?

Сашка жестом гоголевского городничего показал на зрителей:

– Сынок, ну с кем живем!

Публике эта оскорбительная шутка пришлась, однако, по вкусу, и стали громко смеяться.

И тут громко в миноре зазвучала траурным маршем донельзя знакомая музыка… через несколько секунд она транспонировалась в мажор и стала обретать веселенький темп, а скоро все уже пели Gaudeamus: Viva Academia, viva professore!..

Публику стали обносить вином, мужчин просили расставлять стулья поближе к стенам для пространства для танцев.

На сцену вышли артисты, понявшие уже, что хохма состоялась и спектакля не будет.

Я сразу ушел разгримироваться, и вон из театра.

Вечером написал Сашке письмо: либо он оставляет режиссерское кресло, либо я оставляю театр. Но отправить уже не смог: Сашка ночным поездом укатил на две недели в Париж, сообщив всем, что там ему веселее пьется.

Конфликт, конечно, затерся, и был затем второй «Гамлет» – история совсем другая, и позже будет рассказана.

Следующим вечером мы ужинали у графа Строганова, с еще несколькими гостями, но круг приглашенных был маленьким. Присутствовал, в том числе, генерал-майор Александр Васильевич Трубецкой. Было ему уже близко к пятидесяти, но вид имел моложавый и привлекательный. Все знали о нем две главные вещи: Трубецкой был ближайшим другом Дантеса и платоническим возлюбленным, какое-то время назад, супруги Николая I Императрицы Александры Федоровны (дочь Прусского короля Вильгельма III Шарлотта). «Платонизм» был следствием двух причин: категорическим запретом врачей Императрице вести интимную жизнь после семи рожденных детей и двух выкидышей и (!) личным контролем за неприближение к ней самого Николая I. Список на танцы с Императрицей составлял он сам.

Жена Александра I Елизавета была ангелически красива, были другие красавицы, но Александра Федоровна превосходила всё возможное. Именно ее Жуковский провозгласил: «Гением чистой красоты», фраза была всего лишь повторена, по другому поводу, Пушкиным. Даже не кулуарным, а официальным именованием Императрицы, значилась «Белая роза». Огромный художественный талант – она прекрасно рисовала, лепила, чувствовала стихи, как говорили, «сердцем»; сейчас лечилась где-то заграницей; мы не знали, что жить ей осталось несколько месяцев – она умрет в октябре этого 1860-го года.

Интересного в разговорах было много, но главным для меня осталось ощущение сразу нескольких эпох, живых – вот рядом или напротив меня.

Сергей Григорьевич Строганов – герой наполеоновских войн, уже столь исторически далеких, что живые участники того времени казались неправдоподобными, Пушкин, ставший давно легендою, а вот сидит Трубецкой, знавший его отлично в бытность свою молодым кавалергардом, и на последнем до дуэли балу, сказавшим в ответ на злобную реплику Александра Сергеевича: «Вы и сюда свою желчь принесли, оставили бы ее на время ради бала». Пушкин не оставил, он вообще не стеснял себя словами в чужие адреса, хотя к любым в свой собственный относился с пристальной подозрительностью. «Характер был невозможный, – продолжал Трубецкой, – мы все, невзирая на это, обожали его поэзию, боготворили как национального гения, а ему всё казалось, что недостаточно уважаем». Трубецкой не скрывал своего малоприязненного отношения и к Наталье Пушкиной-Гончаровой, еще не достигшей к нашему моменту пятидесяти лет, красивой, бодрой… но жить ей оставалось всего четыре года. Александр Васильевич, не считаясь с возможно более теплыми чувствами других гостей, называл Наталью Николаевну «дурой», «глупой курицей» и еще чем-то, не менее «лестным». «Вот Катя, – сказал он про жену Дантеса, старшую из сестер, – была умна и чудо как обаятельна. Если Натальей все любовались, то рядом с Катей было тепло. И смотрите, какой замечательный брак у них с Жоржем вышел. А средняя – Александрин – это демон какой-то. Недаром они с Пушкиным вляпались друг в друга – оба одной породы».

– А кто кроме Полетики тебе говорил об их отношениях? – спросил граф.

– Да по́лно, вся дворня знала. Особенно когда из постели Пушкина вытряхнули потерянный крест-шнурок Александрин. Наталья в то время рожать готовилась, а этот «африканец» без постельных утех вообще обходиться не мог. – И дальше неделикатно продолжил: – Не повезло Жоржу, что раньше не хлопнул его кто-то другой.

– А что тебе Дантес говорил: действительно не хотел убивать – целил в ногу?

– В бедро. Да снег неровный под ногами, Пушкин уже вскидывает с пистолетом руку… получилось, на беду, выше – в нижнюю часть живота. Эх, господа, нелепость, и всею душой жалко обоих. – Он обратился к графу. – Между ними шагов двенадцать было, Пушкин почти бежал с открытой грудью, ну что за расстоянье для любого конногвардейца с двенадцати шагов в эту грудь не попасть?

– Действительно не задача, – согласился граф.

Не скоро еще, но через какое-то время, наш замечательный философ Владимир Сергеевич Соловьев – сам незаурядный поэт – напишет две статьи: «Судьба Пушкина» и «О поэзии Пушкина». В одной он убедительно скажет, что Пушкин стал жертвою двойственного чувства: презренья и нелюбви к Высшему свету и невозможностью жить без его мнений о себе, требованием любви и почитанья от этих «нелюбимых и презираемых». И матушка, помню, в детстве еще моем, как-то сказала: «Он был сам у себя рабом». А во второй статье Соловьева последовало шокировавшее общество утвержденье о том, что Пушкин обладал незначительной личностью, в контрпример приводились Мицкевич и Байрон. А Пушкин, – писал философ, – был гениальным художественным фильтром: всё, что его касалось, впитывалось им и возвращалось уже в замечательно художественной форме, но о значительной личности говорить нельзя.

Публика, в большинстве, тогда очень обиделась.

Но все-таки о причинах дуэли – тут столкнулись два мнения.

Граф утверждал, что Наталья была абсолютно и по уши влюблена в Дантеса, он, как старейшина, мог лучше об этом судить по разговорам и впечатлениям тогдашнего общества.

– Ведь не приняла родную сестру после ее брака с Дантесом. Те приезжают с визитом вежливости, и кто не принимает? – голос графа дрогнул слегка. – Ладно бы Пушкин, родная сестра просит вон!

Именно факт, говорил граф, что Наталья может стать легкой добычей Дантеса, и не менее важно – этому непременно же придадут огласку, не давало Пушкину уже и минуты покоя. Больше всего он боялся быть опозорен, хотя желающих опозорить его было, этак, в десяток раз меньше, чем поэту казалось.

Александр Васильевич Трубецкой выдвигал объяснение совершенно иное – Пушкин панически боялся расстаться с Александрин, которую хотели забрать с собой Дантес и Екатерина заграницу. Ссылки на то, что с поездкой в том, 1837 году, у них не получалось, Трубецкой считал просто смешными, потому что в сознании Пушкина всё могло быстро перемениться, а так и в действительности способно было произойти. Александрин действовала на поэта почти магически, и наслаждение от нее, возможно вполне, он получал большее, чем от своей жены.

– Александрин, надо сказать, была по натуре диктатором, причем из тех, чьей воле охотно идут в подчинение. Она имела почти безграничное влияние на Наталью, которая не мыслила ей возражать, а тем более – ссориться.

– Еще говорят – Пушкин не допустил Александрин попрощаться с собой перед смертью? – откуда-то вспомнил я.

– Да, Сергей. Но таков был регламент. Николай I тоже не разрешил Вареньке Нелидовой попрощаться с собой, хотя она была не просто любовницей, а глубоко любимой его женщиной.

Опять эпоха: Нелидова жива и еще не стара. Фантастические люди отмечали Россию – Нелидова отдала на благотворительность все 200 тысяч рублей оставленные ей Императором и осталась ни с чем. И даже без крыши над головой – у нее не было наследственного особняка, имения, дома. Ее приютила – кто?.. да, Александра Федоровна – они всей душой любили одного и того же человека.

– А как же то письмо, – полюбопытствовал я, – где Пушкина называли рогоносцем? – и граф с Трубецким снисходительно улыбнулись.

– В тот день, – сказал Трубецкой, – еще пять человек получили такие же письма. Сделаны по известной всем трафаретке, кажется, она называлась Венскою шуткой. Друг Пушкина Вяземский тоже эту дрянь получил. А рассылали известные «золотые мальчики»: Урусов, Долгоруков…

– Гагарин, – добавил граф, – отец друга твоего, Саши.

«Ах, у Сашки, стало вдобавок, дурная наследственность».

Граф сказал дяде, а тот передал мне, он просит после проводов гостей немного нас задержаться.

И вот, через сорок минут мы в кабинете у графа, они с дядей курят дорогие сигары, аромат которых даже мне – некурящему – доставляет удовольствие.

– Вот какая история, друзья мои. Генерал-лейтенант в отставке – бывший мой подчиненный – умер неделю назад. Помещик он был состоятельный, если не сказать богатый – две тысячи душ.

– Отчего умер? – спросил дядя.

– Сердечник. Он и из армии ушел прежде срока из-за сердечных припадков. Врач и говорил в последнее время, что жизнь его ненадежна очень.

– Так-так, простите, что перебил.

– Жены, детей у него не было. Из родственников – только племянница, дочь покойного брата. Жила она в Петербурге и преподавала в Смольном институте. – Граф поправил себя. – Я неправильно говорю в прошедшем времени…

Дядя успокаивающе поднял руку.

– Да, так вот. Племянница приезжает на похороны дяди, и племянница эта является его прямой наследницей.

– Есть завещание?

– Вот в этом вся штука. Завещание генерал составлять не считал нужным, так как в наследственные права она вступает непосредственно по закону. Спорного, за отсутствием других родственников, никого нет. И вот, сразу после похорон, секретарь генерала – некая молодая особа – показывает завещание, где всё передается ей. Завещание скреплено печатью генерала.

– Но не от нотариуса?

– Нет. Тем не менее, при признании подлинности, завещание будет достаточным основанием для вступления в наследственные права этой самой особы. Кроме того, она была у нотариуса и тот снял с завещания копию. Но и это еще не всё. Она подала заявление в полицию, что племянница, когда ей показывала завещание, попыталась его уничтожить. Девушка была у меня, она клянется, что это ложь. Не знаю, господа, я почему-то склонен ей верить. – Граф поморщился: – Скверная история, господа. Я не расспрашивал ее подробно, лучше, если это сделают специалисты, очень прошу тебя, Андрей.

– Обеспечим всё возможное, Сергей Григорьевич. Адрес этой племянницы?

– А я пошлю ей записку, чтобы завтра явилась к тебе. В котором часу?

Надо было утром к десяти, но я опаздывал на пару минут, и впереди меня из экипажа выпорхнула девушка и быстро вошла в особняк.

Очень скоро я увидел ее в кресле в дядином кабинете.

Разговор еще не начинали, она только успела представиться и снова представилась мне.

– Анастасия, можно – Настя, если вам так удобней.

Улыбка очень оживляет ее строгое несколько лицо; стройная, худоватая, лет двадцати трех.

Отказывается от кофе, но дядя сказал – мы всё равно будем пить.

– Тогда ладно.

Опять улыбка – застенчивая и очень милая.

– Вводите нас, Настя, в курс дела. И не стремитесь к чрезмерной последовательности. Когда человек говорит как попало, больше выскакивает деталей.

«Похоже, Алан Пинкертон научил», – подумал я про себя.

Девушке предложение «как попало» явно понравилось и заметно сняло напряжение.

– Понимаете, у нас с дядей хорошие были отношения.

– Вы переписывались?

– Конечно.

– В письмах есть теплота?

– Ну, «Дорогая Настя» всегда начинал. Я не взяла письма, потому что не полагала…

– Понятно. Теперь о том, чего не полагали. И не торопитесь.

Девушка взяла небольшую паузу.

– Так, меньше года назад у него появилась секретарша, потому что дядя надумал писать мемуары. Я не была с ней знакома – прошлым летом, когда приезжала сюда на каникулы, дядя только говорил, что собирается кого-то нанять. Приехала утром в день похорон. Всё прошло как положено. Его дом недалеко от вас, тоже тут на Арбате. Там поминки. После люди расходятся, и она приглашает меня пройти в кабинет. Садится за стол на дядино место, всё так по-хозяйски…

Она замолчала, одолевая подступившие переживания.

– И показывает мне… мне листок бумаги. Я начинаю читать и глазам своим не верю – всё отписано ей. Ошеломленная совершенно, я все-таки правильно себя повела: она сидит-улыбается, я встала, сказала – «Ну значит, мне больше здесь нечего делать» и вышла из кабинета. Вслед услышала только: «Вы правильно поняли, милочка». Ходила по Москве, по Тверскому бульвару прошла раз пять туда-сюда – в голове никак не помещалось.

Девушка разволновалась.

– Поверьте, не в деньгах совсем дело, я зарабатываю как преподаватель английского языка в Смольном, мне достаточно, и меня ценят…

– Прекрасно-прекрасно, мы сейчас продолжим.

Как раз принесли кофе, гостья замолчала, и кажется, чуть успокоилась.

Дядя, поведши ноздрями, похвалил слугу, что хорошо сварено.

– Сейчас попьем и продолжим. У американцев есть хорошее выражение: «Еще не вечер».

– Это, скорее, английское.

– Да? Значит, они просто украли. И у вас, очень возможно, просто украли. Мы разберемся.

Кофе… где дядька его достает, надо потом спросить; я не очень большой до кофе любитель, но сейчас вкусно невероятно.

Гостье тоже понравилось, но главное – последние слова дяди, щечки ее даже немного порозовели.

– М-м, продолжим. Что там за заявление на вас в полицию?

– На следующее утро мне в гостиницу приносят вызов в полицию, я сразу иду в указанный участок и читаю ее заявление: «я пыталась уничтожить завещание и оторвала от листка кусок».

– Оригинально.

Девушка посмотрела на дядю с надеждой убедиться, что ей верят, потом на меня:

– Вы же не думаете, что я способна, что я могла…

– Конечно, не думаем, – отмахнулся дядя. – Еще кофе?

– Нет… да, немного.

– Потребовали, чтобы вы написали объяснительную, да?

Девушка кивнула, отпивая из чашки.

– Потом отправились к графу.

– Да, он был на похоронах, дал мне свою визитную карточку.

– Опишите эту особу. И что она еще говорила?

– Почти ничего. Во время похорон и поминок – почти ничего. Теперь мне кажется, вид у нее был совершенно равнодушный, и она только и дожидалась показать мне завещание. Лет она тридцати, незамужняя.

Девушка подумала – еще что сказать, не нашлась и дернула слегка плечами.

– Откуда дамочка эта взялась?

– По рекомендации кого-то из сослуживцев дяди. Работала гувернанткой, дети подросли… ну, не рвала я это завещание!

В глазах ее блеснули слезы.

Дядя засуетился и через минуту принудил девушку выпить маленькую рюмочку коньяку.

– Так-так, вы, милая, сейчас отправляйтесь в гостиницу… или по Москве погуляйте, это лучше еще. А мы займемся планом расследования, посоветуемся с одним жандармским генералом, вас же будем привлекать к делу по обстоятельствам. Никуда не уезжайте, разумеется.

Как только взбодренная несколько гостья ушла, дядя засобирался к Казанцеву.

– А ты, Сережа, поезжай к тому нотариусу, вот фамилия на бумажке, узнаешь его адрес… да, в ближайшей нотариальной конторе – они знают друг друга. Скажешь – по просьбе генерала Казанцева просишь показать копию… да уж не затруднись и перепиши ее, и подробности визита той дамочки.

– А встретимся?

– Давай там же, у Гурьина… в половине второго, давай.

Через полчаса уже вхожу в дорого меблированную приемную нотариуса, тот занят с посетителем и помощник нотариуса просит подождать, предлагает любезно кофе или чаю.

Я отказываюсь и сажусь, просмотреть заодно газету.

И сразу почти натыкаюсь на сообщение из Америки, о том что Алан Пинкертон провел очередную успешную акцию, на этот раз по задержанию опасной банды, похитившей огромные деньги при их железнодорожной перевозке.

Эх, опять нужно забегать вперед, так как нельзя не рассказать об одной важнейшей и буквально трагической истории.

Убийство Авраама Линкольна.

Оно произошло в апреле 1865 года, в ложе театра, куда просто вошел один из артистов и выстрелил президенту в голову. Четырьмя годами раньше Алан Пинкертон, который обеспечивал охрану Линкольна, предотвратил покушение на него в Балтиморе. Но кто-то наболтал, что покушение было фиктивным – Пинкертон устроил всё, чтоб отличится. Президент вскоре отказался от услуг знаменитого агентства, у него существовала какая-то незначительная охрана, но квалификация людей Пинкертона была высочайшая: превосходная наблюдательность, быстроте и точности стрельбы позавидовал бы любой ковбой. Его человек прогуливался бы в коридоре, обязательно не у самых дверей в ложу, и если бы тот убийца не отреагировал на приказ «Стоять – арестован!» и попробовал сунуть руку в карман, убит был бы сразу на месте.

Америка потеряла великого президента. Его заслуга не только в победе в гражданской войне, в освобождении негров, и шире – он собирался добиваться их полноценного включения в американское общество, Линкольн обладал прекрасным политическим и экономическим мышлением. Все, кто не воевал на стороне Юга, уплатив 10 долларов, могли получить до 65 гектаров земли, которая через пять лет трудовой деятельности переходила в их собственность. Два миллиона человек стали крупными, средними или мелкими фермерами. Крупные и средние создали наемную рабочую силу, то есть сельскохозяйственный сектор, и трудовая обеспеченность людей выросла еще примерно на три миллиона. Вскоре производительность фермеров стала в разы превосходить бывшие плантации Юга, построенные на рабской силе. Через год наш Император Александр II отменит рабство крепостного права, но не даст людям земли, и как сказал Некрасов: ударит «одним концом по барину, другим по мужику». По барину – потому что многие понесли убытки, а мужики кроме запрета на перепродажу и на некоторые издевательства ничего и не обрели, однако же немалая часть их, не обеспеченная землей даже для собственного семейного прокорма, раньше хоть как-то поддерживалась барином, а после стало – да хоть помри.

Размышляя про умных американцев, я лишь со второго раза понял, что помощник нотариуса приглашает меня пройти.

Кабинет… да, дорогой нотариус.

Но это значит – репутация у человека на высоте.

Не пожилой еще; что называется – рязанская морда, такие любят выпить и закусить, улыбка искренняя, располагающая.

Представился и сообщил, что прибыл с просьбой небольшой от генерала Казанцева.

– Дмитрия Петровича?! Весь к вашим услугам.

– Знакомы с ним?

– Не близко, но да, знаком.

Излагаю дело про даму, которая у него оставляла копию завещания.

Он сразу вспоминает, тем более что дама была всего неделю назад в день смерти генерала.

– Я еще сказал ей, что копия, в случае чего, не будет иметь реальной юридической силы. Предложил ей оставить у меня в порядке нотариального обеспечения оригинал.

– И она отказалась?

– Да. Точнее так: заявила, что хочет сначала показать оригинал одной, как она выразилась… а, «якобы племяннице», а потом отдаст на хранение мне, подписав соответствующий договор, разумеется.

– Простите, я хотя не юрист, но представляю себе так, что именно нотариус является той фигурой, которая доводит до сведения родственников, или шире сказать – претендентов, содержание завещания.

– Совершенно правильно себе представляете. Я попытался ей это высказать, но она уже быстро направлялась из кабинета и в дверях проговорила что-то вроде «хорошо-хорошо».

– Как бы не поняла вас?

Нотариус, не зная что ответить, пожал плечами и лицом выказал недоумение.

Оставалось только поблагодарить и просить дать мне копию завещания для переписки.

– Лучше вам помощник мой перепишет, он быстр в этом деле. А сейчас извините, у меня клиент очередной, день сегодня просто набит посетителями.

Попрощались.

Я снова обосновался в приемной, но ненадолго совсем, потому что помощник, действительно, очень скоро справился со своей работой.

Вышел на улицу и тут же, остановившись на тротуаре, прочитал короткое завещание.

Большая его часть содержала перечисление имущественных ценностей завещателя, затем указывались имя-отчество и фамилия госпожи такой-то, коей всё указанное переходит в полную неотъемлемую собственность после смерти завещателя. Далее, совсем уже внизу, дата – за полгода до смерти – и указание где именно стояли его подпись и личная печать.

Н-да. Не имея других мыслей – что еще обо всём сказать – я пошел прогулочным шагом. Время позволяло совсем не спешить, поэтому счел я лучшим пройти отсюда версты полторы к трактиру пешком, не отягощаясь бесполезными пока что догадками, а наслаждаясь летним началом Москвы, которого так ждали душа и тело с той мокрой осени, потом холодной зимы и снова мокрой уже весны, со снегом, который вздумывал вдруг снова нападывать, и даже до середины апреля.

«Эх, дураки наши предки, – сказал как-то Сашка, – кто они там были, поляне-древляне, не могли взять хоть градусов на де́сять ниже».

Действительно, дураки, мелькнула и у меня неуважительная эта мысль.

Вышло как-то очень точно с моим движеньем к гурьинскому трактиру, и появился я там минута в минуту.

У-у, дядя уже распоряжается за столом, видит меня и приветственно машет рукою.

Казанцева нет.

– Его к начальству за каким-то делом позвали. Подъехать должен вот-вот. Копию завещания принес?

– Принес. Навряд, однако, найдется там интересное.

Дядя, впрочем, прежде чем прочитать, заканчивает заказ с половым – соленья какие-то под водку. Не возражаю я против поросенка?

Не возражаю.

Теперь дядя берется читать.

Пробегает глазами… на лице не замечаю никакого разочарования.

– Ну а что ты хотел? Стандартно. Вот подлинник теперь любопытно взглянуть. И интересно, как Настя так порвала оригинал, что одна часть куда-то исчезла, а другая осталась у владелицы?

– Казанцев поедет к ней?

– Непременно. И вот что мы, по ходу дела, придумали. Анастасия уже вызвана в Экспедицию, и когда явится – напишет заявление с просьбой почерковедческой экспертизы, так как она сомневается в подлинности почерка дяди.

– Она не говорила, что сомневается.

– Это неважно, напишет. Но, – дядя поднял для моего внимания палец, – мы считаем, что она такое заявление уже написала.

– Понял.

– Далее слушай, у Казанцева есть два высококлассных почерковеда, экспертиза которых для суда будет делом решающим. О, вон и Дмитрий Петрович!

Лакей приглашает пройти на второй этаж в кабинет генерала, где нас ожидает новоявленная наследница. Очень интересно, в какой манере поведет себя Казанцев на этот раз.

Вид у него сейчас вполне благодушный, к тому ж, сегодня он в «гражданском» – кремовом летнем костюме и в тон ему рубашке и галстуке. Вид такой его молодит и делает схожим с адвокатом каким-нибудь, весьма успевающим. Оказывается, ходить на работу в «гражданском» иногда у них принято и даже считается чем-то вроде хвастовства перед прочим чиновным людом.

Кабинет оказался размещенным в большой ротонде с высокими сплошными окнами по всему округлому периметру, за окнами кроны деревьев – стало быть, сад.

Женщина – белокурая, улыбчивая, невысокого роста.

Не то чтобы полноватая, а с округлыми выразительными формами.

Лицо, на мой вкус, с излишней красивостью – конфетная привлекательность, этакая, как с этикетки, улыбчивые карие глазки.

Казанцев представляет нас, как сотрудников, потом себя с добавлением – «действительный статский советник».

Дама при этих словах делает книксен:

– Очень польщена. Садитесь господа.

Несколько стульев у окон, мы просим сесть сначала хозяйку, она занимает кабинетное у стола кресло.

Казанцев, впрочем, остается стоять.

И начинает вкрадчиво, нежно почти:

– Случай крайне деликатный, мадам. Мы уже проверили копию завещанья у вашего нотариуса, но… но, мадам, у племянницы покойного генерала есть очень влиятельные покровители, граф Строганов, например.

– Недавний наш генерал-губернатор?

– Он самый. Есть еще кое-кто в Петербурге. На нас оказывают, как это…

– Давление.

– Вы правильно выразились, мадам. Требуют, чтобы всё было проверено и, так сказать, перепроверено.

Казанцев, успешно вполне, играет роль незлобивого простачка.

– Господа, я сама за то, чтобы всё было безукоризненно в смысле каких-либо подозрений.

Ее лицо делается серьезным.

А сейчас уже напряженным, и с заметными колебаниями «сказать – не сказать».

– Видите ли, господа, он любил свою племянницу… – она, наконец, решается: – но больше всего он любил меня.

Ее взгляд слегка тупится.

Дядя сразу приходит на помощь:

– Мадам, расскажите о последних часах генерала. Я в свое время, – врет он, – имел удовольствие быть с ним знакомым, хотя в последние годы не виделись.

– Да, – она приходит в себя, и рада, что «о другом», – очередной сердечный приступ, задыхание. Я тут же посылаю за его доктором, – она называет фамилию. Тот приезжает скоро, дает какие-то капли, они успокаивают несколько… я веду угостить его чаем, сидим какое-то время… и вдруг сиделка, оставленная на дежурстве, бежит-докладывает, что сильный хрип… в общем через минут пятнадцать всё кончилось. Да, господа, не желаете ли чаю, перекусить слегка?

Поблагодарив ее, мы отказались.

– И написала племянница на вас ответное заявление.

– Вот интересно! Какое же?

– Что почерк дяди не считает подлинным.

– Да господа… во-первых, вот в конверте остатки подлинного завещания, во-вторых, генерал, у вас же есть специалисты по почерку. – Она выдвинула на себя средний ящик… покопалась и извлекла пачку бумаг. – Вот здесь его оригинальный почерк, пожалуйста. Это из архива. – Еще что-то нашла: – А вот два самоличных армейских приказа. – Она подвинула бумаги на край стола, и конверт с завещанием. – Вот будьте любезны забрать.

– Я дам вам по всем бумагам расписку.

Казанцев сел в уступленное ему кабинетное кресло, быстро сделал опись и расписался.

Вчера еще я получил от Ольги записку с приглашеньем сегодня вечером на ее день рожденья. Вечер у всех оказался занят: дядя отправлялся в театр с Великой княжной – «посидеть в царской ложе», Казанцев – на юбилей к сослуживцу, мне очень хотелось заехать в гостиницу к Насте и как-то поднять ей настроение вечерней прогулкой или театром, тоже, но надо было обязательно к Ольге, в их семейный особняк на Большой Бронной, откуда Ольга по поводу молодежных сборов всегда выгоняла куда-нибудь в гости родителей.

И конечно, она была слишком привлекательна, чтобы ею пренебрегать.

А визит к наследнице произвел впечатление странное. Может быть, несчастно обиженная Настя действительно дернула за кусок листка с завещанием, может быть, сознание ее с собой не в ладу?.. Трудно было верить и не верить обеим.

Еще включался материальный мотив: Анастасия неплохо получала за свою педагогическую работу в Смольном, от небольшого родительского наследства у нее, тем не менее, оставалась неплохая в Петербурге квартира и еще маленький, но всё же, от ценных бумаг доход. Секретарь же эта ничего не имела, кроме накоплений, если те были сделаны, от предыдущей гувернантской зарплаты. Конечно, Настино состояние и близко сравниться не может с двумя тысячами душ и хорошим домом в Москве, но…

А что «но» я не знал сам, и немножко меня раздражало опять проявленное дядей и Казанцевым равнодушие – «разберемся, мы только в начале пути». А в судьбах – кто-то из двух молодых этих женщин преступник! – в судьбах мы разберемся? В ощущении несчастливости своей того, что есть реальный преступник, мы разберемся?!

Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком – хотелось еще подумать.

Завещание… мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.

После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой… слово без последних двух букв – «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.

Которой передается в наследство всё перечисленное?

Меня резануло вдруг – глубоко внутри что-то не понравилось.

Что именно?

Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна… почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?

Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.

Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».

Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой… а потом тонкие длинные ноги…

– Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так…

– Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля – как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем – это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.

Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.

Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.

Но, наконец, доезжаем.

За те дорожные неприятности мне уготована премия – у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.

Манера моя уже обычная – приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.

Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.

– Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.

– И по срокам его жизни…

– Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?

Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.

– Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.

Объясняю в деликатной манере «в честь чего».

Доктор слушает… и брови его сдвигаются:

– Простите меня, молодой человек, – доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. – Тут недоразуменье, должно быть – вы точно имели в виду между ними интимную связь?