Текст книги "Не уходи"

– А когда они?..

– Сегодня вечером или ночью. Но вот где обретается «почеркист», мы еще не знаем. Хотя есть планчик один упредить их и устроить засаду у него на квартире. Пойдем руки мыть, сейчас в приемной накроют.

После простого, но сытного и свежего по продуктам, обеда мы вернулись в кабинет Казанцева, и только вернулись, как поступил новый листок. Быстро просмотрев его, генерал возбужденно стукнул по столу кулаком.

– Есть!

Я понял только, что сообщалось нечто хорошее.

Генерал еще раз пробежал листок глазами.

– Они выслали дозорного к дому «почеркиста». Это меблированные комнаты на Плющихе, в какой именно комнате проживает «почеркист», сейчас выясняют.

Казанцев нервно вынул сигарку и чуть не откусил ее с другого конца.

– Вот здесь нужна предельная осторожность!

Он побарабанил пальцами по столу с неприкуренной сигарой во рту…

Сделал сам себе указательным пальцем некий подтверждающий знак, затем отложил так и не прикуренную сигару и принялся что-то быстро писать на листочке примерно того же размера, что сам получал недавно.

– У меня часы встали, который час, Сережа?

– Четыре без двух минут.

Генерал прекратил писание, приподнял голову и произнес себе вслух:

– Так, полчаса на доставку… перемещение – еще сорок минут… встанут по номерам… получается половина шестого… нет, рановато немного…

Он опять занервничал, отыскал на столе сигару… прикурил, наконец…

– А вот в шесть они соберутся. Но её чикнут раньше, чем «почеркиста», чтобы полиция не догадалась прикрыть. Понятно, Сергей?

Мне стало совсем непонятно, и страх пробежал внутри холодком.

– Кого «её» чикнут? Как это чикнут?!

– Ну-ну, я же про планы их говорю. К шести они соберутся на хазе своей – и те кто пойдут на дело, и некоторые другие. Значит, на десять минут седьмого я назначаю штурм. Огурец там будет уже сам, непременно.

Сигарка совсем успокоила генерала.

– Неверный у меня был план первоначальный. Так и на войне случалось – однако вовремя исправляешь решение.

Я тоже почти успокоился, не понимая, как прежде, почти ничего.

Они всегда перед серьезным делом чаек попивают, Огурец повторяет каждому свою роль и место. Сам он на «почеркиста» не пойдет, останется с кем-нибудь на хазе, а к нему пойдут трое – один на стрёме и двое… четыре сейчас?

– Да. А тот дозорный?

– Пешка, плевать на него.

– Но вы говорили про планы их насчет Насти?.. Дмитрий Петрович, ну объясните же до конца.

– К ней они отправят кого-то, этак, на полчаса раньше.

– В меблированные, вы имеете в виду?

– Разумеется, не в особняк же к дяде твоему.

– Там ее вооруженный лакей охраняет, – похвастался я и тут же, удивившись, спросил: – А почему они уверены, что она будет дома?

– М-м, уверен. А почему, скоро сам убедишься.

Генерал совсем расслабился, сделал пару приятных затяжек…

– Сейчас допишу приказ, переоденусь в гражданское и прямиком туда едем, в Настину меблировку.

Через минуту он поинтересовался – есть ли у меня с собой оружие, или выдать?

– Есть Кольт Фарго.

Кивок показал, этот небольшой револьвер годится.

Через минуту приказ готов, отдан для пересылки филерам, а еще через десять минут мы садимся в экипаж; на генерале обычный легкий пиджак, недорогие серые брюки, широкополая шляпа хорошо прячет лицо от солнца и сторонних взглядов. У него под пиджаком тоже сбоку за поясом Кольт, только позначительнее моего.

Интересно, почему он так уверен, что бандиты не сомневаются застать Настю дома?

Скоро, добравшись до места, когда Казанцев показывает хозяйке казенную бумагу, указующую – кто он на самом деле, та, после слов «Что прикажете?», заявляет:

– А барышне, скоро как она вот с этим молодым человеком уехала, записку принёс мальчишка-посыльный.

– Давайте.

Казанцев, не читая, протянул ее сразу мне.

Крупный уверенный почерк.

Сударыня!

К счастью, имею возможность сообщить Вам некоторые сведения, свидетельствующие против завещания, составленного Вашим дядей на имя известной нам дамы. Прошу быть дома не позже половины шестого вечера.

Частный поверенный Зиновий Журавский.

– В котором часу просят быть?

– Не позже половины шестого.

– Мы всё правильно рассчитали.

– Под предлогом…

– Что хотят сообщить нечто важное в связи с завещанием, – уверенно произносит Казанцев. – Мадам, ваша жиличка у себя в 10-м номере. Пропускать к ней любых или любого. Давайте ключ.

Мы поднимаемся на второй этаж.

– Опыт, Сергей, важнейший спутник сыскного дела, – несколько наставительно говорит он. – И Пинкертон, и дядя твой враз также бы догадались, какой ход тут они применят. А ты тонкостями высшей математики овладел, но растерялся. Я это не в укор говорю, а к тому, что будь, пожалуйста, крайне осторожен.

Получалось: я сегодня уже дважды в лужу сел, причем риск жизни мог оказаться таким реальным, что легкая дрожь берет вспоминать.

Казанцев открыл комнату, мы вошли внутрь, и огорчение мое поубавилось от услышанной похвалы:

– А насчет их двойного удара, молодец, раньше нас сообразил. Меня тоже эта мысль сверлить начала, но влетаешь ты – всё уже сделано. Только не радуйся никогда успехам – расслабляет, друг мой. Который час?

– Пять минут шестого.

– Заявятся, посмотришь, минут через десять-пятнадцать. Обязательно раньше, когда человек еще только готовится к встрече, не до конца собран мыслями. Садись на диван, револьвер вынь, взведи и положи рядом. Прикрыть можешь подушечкой.

Дальше он показывает, что мы умолкаем.

Проходит минут пять, я показываю время на пальцах, генерал мне кивает.

Проходит еще семь минут, я только хочу показать, но что-то вроде шороха за дверью, генерал дает знак тишины… шорох больше не слышен.

Он вдруг, открывает шумно ящик стола, держит так… и с шумом захлопывает.

Но тихо за дверью.

Ан! Моя рука сама дернулась к краю подушечки – легкий стук в дверь.

Генерал показывает мне – сидеть, сам поднимается и легким, немужским шагом скользит к двери.

Поворачивает, не торопливо, в замке ключ… моя рука под подушкой уже держит небольшую рукоять кольта… он открывает дверь на себя, одновременно ей слегка прикрываясь, тьфу! на пороге служанка в переднике, робко ступает внутрь.

– Хозяйка велела занавески для стирки снять, сейчас новые принесу.

Она видит меня, ищет еще глазами и натыкается на генерала.

– Вера! Давно ли?..

Та опешила, не успевает ответить, Казанцев хватает ее за кисть и грубо выворачивает руку.

– Сережа, хозяйку сюда и второго кого-нибудь в свидетели.

Я выскакиваю в коридор, сзади меня вскрикивания женщины от боли, из-за угла от лестницы осторожно выглядывает хозяйка.

– И второго человека, быстро!

Видимо, крепкий малый «прикрывал» ее сзади, оба спешат ко мне, и вот, мы уже в комнате.

– Да сломаете, ой, руку!

Казанцев неожиданно отпускает ее.

Женщина разгибается, хватается другой рукой за болящий от выверта локоть, в лице боль и что-то вроде досады.

– Перед вами, господа, рецидивистка Вера Долгова. Дважды подвергалась заключению за хранение и продажу краденого. А теперь, Вера, доставай пёрышко. Сейчас, господа, она вынет острую металлическую заточку.

– Доставай, я тебе сказал!

Теперь на ее лице выражение «игра проиграна», с жалким оттенком, как у сдающихся в плен.

Она отпускает больной левый локоть, тянет правую руку к ноге под юбку, чуть вздымает ее… и на пол летит тонкий, в два пальца длинной, металлический стержень.

– Всё видели, всё поняли? – обращается Казанцев к свидетелям.

– Да, – говорит хозяйка, а парень решительно кивает; во взгляде его сзади на женщину – откровенная злоба.

– Теперь прошу нас оставить, позже подпишите протокол.

Он поднимает заточку, небрежно бросает ее на стол и сам садится там у стола.

Женщина опять взялась за локоть, и смотрит мимо него в окно-никуда.

– Ну что, Вера, первый раз по малолетству тебе дали полгода, второй раз два, но покушение на убийство – не торговля краденым, тут верные десять. И не в остроге – на каторге, и непременно в первые год-два с кандалами.

Я наблюдаю ее в профиль – рот полуоткрыт, дыхание прерывистое и тяжелое.

– Доигралась. Сергей, скажите хозяйке, пусть отправит за приставом.

– Ваше высокородие…

– Что голубушка?

– Они… они убивать человека скоро пойдут. Плющиха, меблированные комнаты купца Васильева. Ваше высокородие, я при свидетеле говорю, – она чуть показывает в мою сторону.

– Зачтется тебе в два-три года. Только я тебе поинтересней могу предложить.

Ее дыхание учащается – всё равно семь лет минимум каторги для женщины – загубленная жизнь, почти наверняка, инвалидность.

– Предлагайте, ваше высокородие.

– Ты мне всё начистую – где у Огурца спрятано от ограблений и краж, от убийств купца Захаркина и мещанина Смирнова. Это ведь вашей банды рук дело.

Женщина опускает голову.

– Ты мне всё без укрытия, а я тебе… вот дверь эту открою, ни ареста, ни протокола. – Он сразу же поспешил: – А про намеренья Огурца мы знаем, и ты его больше никогда не увидишь. Как и дружков ближайших. Так что на перо, Вера, тебя никто не поставит. Нормальной жизнию пожить-то не хочется?

Она не сразу отвечает, сначала поднимает голову… водит ей пару раз из стороны в сторону, сглатывает… спрашивает хриплым осевшим голосом:

– Что, и правда, отпустите?

– Еще и на работу устрою. В трактир «Амстердам». Филеры мои туда заглядывают, но лишние глаза в нашем деле всегда нелишние. Не бойся, прикрыта будешь, заберем оттуда если что.

Трактир «Амстердам» – полуофициальный вертеп, с карточной игрой, порой на «большие», женскими услугами. Не притон в прямом смысле, купцы, особенно заезжие, посещают, комфорт там определенный имеется, в их, разумеется, вкусе, но газеты в несколько месяцев раз пишут про очередной там, или близко от трактира, найденный труп. А впрочем, зайти, этак днем, пообедать, там можно вполне безобидно, и кухня у них хорошая.

– Ну, Вера, собери, давай, мозги в кучку. И как я сказал, так и будет.

Та сдерживает слезы, но совсем это сделать не удается.

Утирается подолом передника.

– Вы… записывайте лучше, там несколько мест.

Казанцев проворно достает карандаш и блокнот.

Она начинает рассказывать, продолжая плакать и утираться.

Выходит сложно, все схроны с маскировкой – за притолокой что-то еще, там надо разгрести стружку… и в этом роде.

Лицо, я замечаю, от слез слегка припухло уже, дыхание всё неровное, воздуха ей не хватает.

Казанцев аккуратно записывает, иногда останавливает ее и переспрашивает.

Женщина, похоже, чуть успокоилась, перекрестилась три раза и поклонилась Казанцеву:

– Всё что знала, как на духу!

– Верю, – он вырвал из блокнота листок и начал на нем писать. – Верю, и рассказала ты не мало. Вот… – он сложил листок вчетверо, как записку, – возьми. Просто передашь хозяину «Амстердама», можешь и через слугу. Хозяин этот мне кой-чем обязан, устроит тебя, не обидит. Работай спокойно и обживайся. С фартуком только по улице не иди, сними его здесь.

Она берет записку, перехватывает руку Казанцева и целует, на глазах снова появляются слезы.

– Ну ладно-ладно, иди с Богом.

Она поворачивается ко мне, тоже крестится и низко кланяется.

Когда за ней закрывается дверь, генерал спрашивает у меня время.

– Ого! без двух минут шесть.

– Через десять почти минут штурм начнется.

– Дмитрий Петрович, а почему вы уверены, что Огурца и ближних сподручных его она никогда не увидит – им пожизненно каторгу дадут?

– Их не будут брать живыми, Сережа. Не вздрагивайте. Это не моя самодеятельность, есть такое указание «сверху». – Он задумывается, вид обретает невеселый совсем. – Знаете, Сергей, померещилось мне вот сейчас: стоит перед нами не Верка, стоит наша Россия… готовая убивать, и так радостно, счастливо ей становится от простого вдруг света в окошке – от нормальной, вдруг, жизни простой. Почему у нас так мало этого света?

Он спрашивает уже глядя не на меня, а в пол перед собой, и понятно – вопрос давний, не ко мне адресованный, и из тех, на которые задающий сам не ждет уже получить ответа.

Грустно и мне от заплаканного лица женщины, не верящей до конца в свое счастье, от этого ужасного сочетания нормального с ненормальным.

– Что ж, едем, Сергей. Урожай должны сегодня собрать богатый.

Урожай действительно оказался богатым.

Хотя, как доложил старший из группы филеров, Огурца и двух его ближайших товарищей живыми взять не удалось – оказали при задержании вооруженное сопротивление. Остальные шесть человек начали при допросах валить друг на друга; обвинялись они по целому ряду преступлений именно благодаря найденным от разбоев и убийств вещах в тайниках, указанных Верой Долговой; и чем больше они валили друг на друга, тем хуже становилось для каждого. Через три часа допросов Казанцев решил, что «на сегодня довольно», и пора заняться теперь «почеркистом». С ним поступили оригинально: пригласили первоначально как свидетеля – не состоявшегося потерпевшего; усадили в приемной, давали чаю с баранками, но держали все три часа пока шли допросы бандитов.

И вот в кабинет заводят его.

Дядя привез хороших сигар, они с Казанцевым курят.

Перед нами молодой человек двадцати двух лет, год назад закончивший Строгановское художественное училище – да, названное в честь его основателя графа нашего Сергея Григорьевича.

На вид – так себе, ничего примечательного.

Ему любезно предлагают сесть, взять сигару.

Сигару берет с удовольствием.

– Вы извините, что продержали так долго, – начинает Казанцев, – но надо было выяснить, почему эти люди готовили ваше убийство. Удалось кое-что узнать. Вы, однако, сами, что на этот счет предполагаете?

«Почеркист» пожимает плечами:

– Ума не приложу – кому я помешал.

– Вы правильно сказали.

– Что именно?

– А слово «помешал» употребили.

– Так что же?

– Предполагаете все-таки, следовательно, что убийство совершить хотели, выполняя чей-то заказ.

Он чуть теряется.

– Нет, я так, к слову…

– А вот господа бандиты говорят, что за вашу голову было неплохо заплачено.

– Кем?.. Право, в толк не возьму.

– А напрасно, очень напрасно. Ведь банда такая у нас в Москве не одна, и вероятно вполне – заказчик скоро повторит свой заказ.

Ой, как отчетливо вздрогнул наш гость – очень уж явно; захотел затянуться сигарой, поднес ко рту, но не смог.

– Я уеду, – произнес очень тихо.

– Что-что?.. Куда вы уедете?

– У тетушки моей небольшое под Самарой поместье. Там мужики вмиг возьмут за бока любого чужого.

Похоже наш генерал пришел в некоторое затруднение, а у гостя, наоборот, от явившейся идеи прибавилось настроения.

И для паузы генерал предложил:

– Чайку не хотите?

– Спасибо, уж дважды потчевали.

– Хм… позволю себе выйти, на одну только минуту.

Он быстро направился к дверям, а гость уже спокойно и с удовольствием затянулся сигарой.

Нам с дядей не пришлось занимать пустоту времени разговором, Казанцев вернулся, действительно, очень скоро.

Садится за стол, тон его заметно меняется.

– Вот, – он достает из ящика папку, я уже понял какую.

На столе раскладываются листки, писанные рукой покойного генерала, и тот самый обрывок от завещания.

– Скажите, вы лично во второй оторванной отсюда части ничего не дописывали имитируя почерк, – он указывает на другие листки.

Гость сначала стряхивает пепел с сигары, еще раз затягивается, косо взглядывает на бумаги…

– Нет, я этим ремеслом не занимаюсь.

– Видите ли, просто к сведению…

– Да-да, извольте.

– При признательных показаниях за такое деяние человеку грозит всего лишь ссылка года на три, а то и на два. А при уличении – тюрьма-с, годков на пять.

Нас ждало разочарование, гость не сомневался уже – фактов для обвинения у нас нет.

Он просто пожал плечами, принимая к сведению сказанное, но всем видом давая понять – к нему это никакого касательства не имеет.

– Добро. Больше не задерживаем, оставьте у секретаря адрес имения тетушки.

– Филера за ним пошлешь? – спрашивает дядя, как только гость выходит из кабинета.

– И даже двух, для чего я, по-твоему, выходил, – в голосе Казанцева недовольство, злоба, даже какой-то оттенок обиды. – Ну, нет у нас на него ничего! Ни малейшей зацепки!

– Дмитрий Петрович, – неловко, но я не могу не задать этот вопрос, – если бы Огурца не прибили, ведь мог он выдать заказчика.

Казанцев замотал головой:

– Во-первых, он вообще ничего не стал бы признавать. Это у них называется «играть в незнамку». Ни один серьезный главарь банды на сотрудничество с полицией не пойдет. Во-вторых, остальные боялись бы быть разговорчивыми, и мы не получили бы столько информации. Фактически семь преступлений раскрыты, которые висели у меня камнем на шее.

– Теперь верти дырку в мундире для ордена, – подбадривает его дядя.

– Променял бы эту дырку, на разоблачение гадины той. И как девчонке наследство законное вернуть, скажи ты мне?

– Я знаю! – вырывается у меня вместе с пришедшей об этом мыслью.

Оба, вот что и называется, воззрились.

– Знаю, как вернуть Насте наследство, и завтра всё сделаю.

– Родной, ты не скажешь нам, как именно сделаешь? – нежно-нежно говорит дядя.

– А вот нет! – вступает во мне задор. – Завтра сделаю, а потом доложу.

– Сергей, но ведь без всяких рисков, о которых мы говорили?

– Не беспокойтесь, Дмитрий Петрович, на мирном цивилизованном уровне. – Я присматриваюсь к столу. – Однако дайте мне ненадолго вот этот листок.

Настю решаем не вести, на ночь глядя, в «меблированные», переночует в особняке у дяди. По дороге он делает слабую попытку узнать всё же о моих планах, но я, гордый собой, ему в этом отказываю.

А с Настей мне нужно поговорить пять минут.

Она ждет нас, не ложилась и, как сказал слуга, за весь день от волнения ничего не ела.

Дядя распоряжается накрыть поздний ужин,

Я согласился участвовать, и пока дядя переодевался, переговорил с Настей, получив от нее на всё радостное «добро».

В середине ужина доставили депешу от Казанцева.

Дядя, прочитав, передал мне; сказано было: наш гость сразу по приходу домой отправил посыльного с запиской к своей даме; филеры заставили показать, значение оказалось ничтожно: «Всё в порядке. Я уезжаю. Не ищи».

Не было даже подписи.

– Улик не прибавилось, – грустно констатировал дядя.

– Чепуха! – отреагировал я. – Завтра Настя получит свое наследство.

Та дождалась, когда мы вернемся к тарелкам, и быстро перекрестилась.

Я покинул их в половине двенадцатого, но велел извозчику везти не к себе домой, а на Петровку к другу-художнику. Манера его работать до часа, а то и до двух, визит такой позволяла.

– Серж! – обрадовался он. – Взгляни-ка сразу, только закончил лакировку портрета молодого купца одного, как тебе манера моя – хуже, чай, не становится?

Я посмотрел.

И искренне похвалил: технически исполнено на хорошем профессиональном уровне, и реалистично – без лести. Хотя, может быть, оттого, что натура сама по себе хороша.

Мой отзыв «согрел» приятелю душу.

– Давай, Серж, немного вина.

– Ну, немного – давай. Но я к тебе, брат, по серьезному делу.

– Написать важную персону?

– Важное нечто, но не персону, – достаю листок покойного генерала, – две строки сымитировать почерка этого.

– Брат, но я не по таким делам мастер.

– Ты вообще мастер. Ну, очень нужно!

– … почерк-то не сложный совсем. Да пожалуй, что сделаю. Однако ж позволь полюбопытствовать – для чего?

Рассказываю: покажем одной аферистке, приятель которой подделал в ее пользу завещание; если она будет упорствовать, пойдешь в полицию с признательным показанием; за такую самосдачу получишь три или только два года ссылки, в Тобольск, например, и премию в пятнадцать тысяч рублей.

– Позволь-позволь, это что же – я уголовным преступником окажусь?

– Я всем знакомым раструблю, что тебя сослали за убеждения, что ты на Красной площади у Лобного места кричал лозунги Французской революции: «Свобода, равенство и братство». И все поверят, потому что ты спьяну можешь и не такое натворить.

– Нет, Серж, это как-то несерьезно.

– Пятнадцать тысяч несерьезно? Потом, Тобольск тоже купеческий город, и там портреты нужны. Наконец, туда ссылали Радищева, Сперанского, и нескольких декабристов – нарисуешь дома, где они жили, у родни нарасхват пойдет.

– Хм, сама по себе идея хорошая. Однако ты сказал – «если она будет упорствовать», а если не будет?

– Получишь тысячу рублей от законной наследницы.

– А так пятнадцать?

– Да. И прикинь – люди вообще там даром живут.

– Оставляй лист, приезжай завтра в десять. Выпей на дорожку.

Назавтра в десять.

Я сравниваю листок покойного генерала и две строчки, переписанные оттуда на другом листе.

Талант.

– Слушай, а ты и векселя подделывать можешь. Не пробовал?.. Ладно, поехали.

Тот самый дом на Воронцовом поле.

Через минуту мы в знакомом уже мне кабинете, посреди стоит улыбающаяся женщина с блестящими от довольства глазами.

Мы кланяемся.

– Рада вас видеть, господин Заваьялов. – Вид откровенно ликующий: «приперся щенок, да еще с каким-то растрепанным брандахлыстом». – Представьте мне вашего товарища.

– Чуть позже. А прежде всего не могу не сказать, что вы великолепно выглядите, сударыня.

– Благодарю-благодарю.

– И не могу не сказать, что я это великолепие несколько поубавлю.

Брови ее изогнулись дугою вверх, взгляд стал насмешливым… но и внимательным.

Достаю из папочки два листа и протягиваю ей.

– Что это?

– Это, извольте видеть, оригинал и подделка почерка покойного генерала. Не правда ли – один к одному? А это, – показываю на приятеля, – автор подделки, которого ищет полиция. Но одумался человек, и с раскаяньем готов явиться хоть тотчас в полицию. С показаниями на вас, разумеется, как на заказчика.

Лицо ее меняет прежнее выражение на гневное и растерянное, и даже в щеках появляется желтизна.

– За раскаянье и выдачу подлинного преступника грозит ему ссылка, не более на три года, он уже выбрал Тобольск.

Она хочет сказать, но из полуоткрытого рта звук не доносится.

Этим надо воспользоваться:

– Но есть, сударыня, компромисс. В сейфе у генерала находились облигации на сумму более двадцати тысяч рублей. Облигации на предъявителя, однако при их продаже клиентам записываются против фамилии номера. Мы, таким образом, можем легко заблокировать эти облигации, вы ведь не заботились от них избавиться – по ним идут хорошие проценты. Итак, под мое и Настино честное слово облигации остаются у вас – можете как угодно распоряжаться.

– Какой вы, Завьялов, фантастический негодяй, – тихо произносит она, цвет лица понемногу к ней возвращается.

Раздумывает… и я не тороплю.

– Послушайте, Завьялов, а может быть, мы с вами договоримся, этак, напополам?

Чтобы не вдаваться в мораль, прибегаю к простейшему аргументу:

– Сударыня, я богат.

Она понимает.

Кивает несколько раз головой:

– Истина говорит простыми словами. … А кто так сказал?

– Еврипид в одной своей пьесе.

– Да-да… что ж, я даже не буду переодеваться – едем к нотариусу, пишу официальный отказ от наследства.

– А как же, – заволновался мой приятель, – как же Тобольск. Там жил в ссылке сам протопоп Аввакум, я хотел со слов старожилов написать его портрет.

Женщина невесело усмехнулась:

– Старожилов, которым за двести лет. До чего же долго люди живут в России. И главное – по-скотски живут почти все, и на тебе – живут и живут.

Помимо законной тысячи, Настя заказала художнику моему, специально втридорога, свой портрет.

И вправду, обогатившись, он скоро уехал.

В Италию.