Текст книги "В злом сердце Бог не живет"

«Не спать, не спать… – внушал я себе, сжимая в руках автомат. – Нельзя никак расслабляться».

Какое-то движение наметилось в моем секторе. Уж не атаку ли готовят? Щелкнул предохранителем, вскинул оружие к плечу…

– Та-та-та! Та-та-та!

Гильзы со звоном покатились по полу. Запахло порохом.

«Ну вот, – успел подумать я, – вроде взбодрился».

И вдруг – бац! – как будто стена прыгнула навстречу.

Взрывной волной меня подбросило в воздух и ударило о бетонную плиту. Все вокруг заволокло дымом и пылью. Я надсадно закашлял, пытаясь подняться, и зашарил рукой, отыскивая наощупь свой автомат.

В первую секунду показалось, что уже все, конец… Но потом дым немного рассеялся и сквозь звон в ушах донеслось:

– Живой?

Это был Женька Майданов. Он помог мне подняться и вывел в более безопасное помещение внутри дома. Я еще плохо соображал, но уже понимал, что ранен. Правда, не ясно было, насколько серьезно… Рукав на левом предплечье был разорван, под ним – мокро и горячо. И левая голень мучительно ныла, болезненно отзываясь на каждое движение.

Я скинул бушлат, пошевелил пальцами руки, сжал кулак. Больно, но терпимо… Значит кость не повреждена – это главное. Женька принялся было бинтовать, но я остановил его.

– Погоди… Давай ногу сначала посмотрим.

Инстинктивно я чувствовал, что дела там обстоят гораздо серьезнее. Да и кровь уже ощутимо хлюпала в сапоге, что не могло не тревожить.

Опустив глаза, я посмотрел вниз. Край сапога был вырван напрочь, а распоротая штанина неряшливо болталась, свисая из голенища. Боли особой я не чувствовал, но это ни о чем не говорило. Ведь известно, что в шоковом состоянии человек может воспринимать свое состояние неадекватно.

Женька помог мне стащить сапог, потом штык-ножом докромсал намокшую от крови штанину. Осторожно отогнув липнувшую к пальцам материю, я содрогнулся от того, что увидел. Голень от передней части до икры была рассечена в виде треугольника, и кусок мяса с кожей слегка торчал наружу, прикрывая собой глубокую зияющую рану. Кровь широкой полосой струилась по ноге вниз, образуя на грязном бетонном полу багрово блестящую лужу.

Майданов оторвал кусок бинта, скрутил в жгут и перетянул мне ногу выше колена. Потом начал бинтовать саму рану. Он накладывал слой за слоем, но упрямое красное пятно тут же проступало снова и снова. Женька извел весь пакет, а пятно все не исчезало. Оно стало только меньше и чуть потускнело.

«Ничего, – успокаивал я себя, – кость вроде цела. Да и кровь темная – течет, а не бьет струей. Значит, артерия не задета. Ничего… Даст Бог, все как-нибудь обойдется».

Женька уже бинтовал мне руку. Здесь рана была небольшая – всего сантиметра четыре. Крови было значительно меньше. Но невидимый осколок сидел где-то внутри. Мне показалось, что я его даже чувствую.

– Сильно болит? – спросил Майданов, заканчивая перевязку.

– Терпимо, – ответил я. – Только круги перед глазами и точки какие-то.

– Это нормально, это пройдет… Контузило тебя, да еще кровопотеря… Давай я тебе промедол вколю. У меня один шприц остался.

– Не, не надо, – решительно отказался я. – Оставь на всякий случай, мало ли что. Пригодится.

– Тогда возьми его себе… Это сейчас не болит – может ты все еще в шоке. А потом… Бери, кому говорю.

Женька насильно всучил мне шприц-тюбик. Ничего не оставалось, как согласиться. Тем более я уже насмотрелся, как некоторые раненые мучаются. Иной раз даже до крика… Так что лучше подстраховаться, а то может действительно: от стресса чуть отойдешь, а потом боль так скрутит, что не обрадуешься.

Опираясь на Женькино плечо, я снова вернулся на позицию. Конечно, если бы меня ранило в другой обстановке, я бы и секунды раздумывать не стал – сразу же эвакуировался бы в лазарет. Но тут… Тут другое дело. Здесь каждый из нас обречен был стоять до конца. Потому что это – единственный способ выжить. Никто другой не мог нас защитить, кроме самих себя.

Поначалу, в первые минуты после ранения я пребывал в какой-то легкой эйфории. Во-первых, от того, что вообще остался жив; а во-вторых, что раны все же не настолько ужасны, чтобы вызвать серьезные увечья или смерть. Но потом это чувство прошло, и на смену ему явилась вполне обоснованная тревога. Я понимал, что мое нынешнее относительно благополучное самочувствие – всего лишь временная отсрочка. Если немедленно не будет оказана серьезная медицинская помощь, в раны неизбежно попадет инфекция и тогда может начаться заражение крови, гангрена, все, что угодно… Ведь при неблагоприятных обстоятельствах от последствий ранения погибает не меньше бойцов, чем непосредственно на поле боя. Я лично имел возможность в этом убедиться. У нас в подвале умерло уже трое раненых. И скольких еще в ближайшее время ждет эта участь. А, впрочем, стоит ли переживать по этому поводу? Все равно скоро всем нам конец – не осталось уже ни воды, ни патронов, ни сил…

Отчаяние и тоска овладели мной. Зачем вообще люди убивают друг друга? На протяжении многих и многих столетий… Живут себе мирно, живут – а потом словно сходят с ума. И начинают истреблять себе подобных. Причем делают это с невероятной жестокостью и остервенением. Словно дикие лютые звери, не знающие пощады, не ведающие ни жалости, ни сострадания. А потом, спустя какое-то время снова приходят в себя. И опять живут, как ни в чем не бывало, бок о бок с недавними своими врагами… В чем тогда смысл этих безумных войн? Зачем это нужно человечеству?

Я не заметил, как в руке у меня оказалась граната Ф-1. Ее ребристая стальная рубашка слегка холодила ладонь. Предохранительная чека матово поблескивала на солнце. Я подумал о том, что возможно, совсем скоро мне придется выдернуть это кольцо и… Сердце в груди обмерло от этих мыслей. Как будто в воздух взлетел на качелях. Хватит ли у меня духу сделать это? Не знаю… Конечно, умирать никому не охота, но если это единственный способ избежать еще более страшной участи… Попасть к ним в плен – это худшее, что себе можно представить.

«А ведь я еще и не жил. У меня даже девушки-то, если разобраться еще не было… Так, пара мимолетных свиданий, робкие поцелуи в подъезде…»

Мне стало жалко себя, и родных, которые скоро узнают о моей незавидной участи. Слезы подступили к глазам, в носу защипало. Я начал молиться… Как умел, тайком перекрестился и стал читать про себя «Отче наш» – единственную молитву, которую знал. Я ее выучил еще в поезде, пока мы ехали до Моздока… Никогда не считал себя истинно верующим. Но как известно, атеистов на войне не бывает… И этот порыв был по-настоящему искренним, честным. Я так страстно шептал, обращенные к неведомому Богу простые и понятные мне слова, что на душе стало теплее, спокойнее; поверилось в то, что может быть, все еще действительно обойдется. Хотя жестокая реальность совсем не сулила благополучного исхода.

Кто-то подошел и встал рядом. Я оглянулся, узнав Жигалова. Он что-то сказал, но я почти не расслышал. После недавней контузии у меня все еще звенело в голове.

– Тихо, говорю, стало! – прокричал мне в ухо Жигалов.

Я кивнул, словно соглашаясь… Но что могла означать эта тишина? Очередное затишье перед бурей? Подготовку к последнему и решительному штурму, после которого никого из нас уже наверняка не будет в живых?

– Сколько у тебя осталось патронов? – спросил я.

– Один неполный магазин! – нагнувшись, ответил Жигалов. – А у тебя?

– Два… И граната.

Прошло полчаса, со слухом у меня стало получше. Но по-прежнему не было слышно ни выстрелов, ни взрывов. И визуально не наблюдалось никакого движения.

Впервые за все это время у меня шевельнулась слабая надежда. Я боялся ее вспугнуть и старался не позволять себе расслабляться. Может это действительно такая изощренная психологическая уловка: дать противнику почувствовать, что все позади, вселить в него веру в чудо, а потом взять и ударить – жестоко, безжалостно, наверняка… После такого даже самый стойкий не выдержит.

Женька Майданов пришел узнать, как у меня дела и тоже обратил внимание на странное затишье. Казалось бы, вот оно, долгожданное время, когда не стреляют, когда не надо вздрагивать от взрывов и свиста пуль – но психика наша, истерзанная за эти страшные дни отказывалась этому верить.

Только ближе к вечеру, когда в отдалении послышались звуки приближающихся боевых машин, мы, наконец, по-настоящему осознали, что спасены. Боевики действительно ушли.

Как потом оказалось, перед этим в одном из районов города состоялось большое сражение… Вообще, вся эта история с внезапным отступлением была не чем иным, как хорошо продуманной войсковой операцией. О которой не знали даже многие генералы. Когда отряды боевиков вновь заняли оставленные нами позиции, и начали подготовку к контратаке против федеральных войск, один из генералов объединенной группировки довольно резко высказался по поводу неожиданной инициативы командующего: «У него что, крыша поехала?»… Сам же командующий позже так объяснил причины отступления: «Наступать всегда труднее, чем обороняться. Задача состояла в том, чтобы заставить боевиков наступать. И, вытягивая их на себя, молотить огнем» Внезапное отступление как нельзя лучше способствовало решению этой задачи. Когда основная масса боевиков, поддавшись на уловку, оказалась вытянутой на пустырь и попала в засаду, по ним был нанесен решающий сокрушительный удар.

Тут надо сказать, что наша трехдневная оборона тоже сыграла в этой хитроумной операции свою роль, невольно придав ей максимальной правдивости. Тем самым облегчив подразделениям группировки выполнение боевой задачи.

10

Виталий Устинович Черняев положил мне на стол несколько листов с непонятными цифрами. Я озадаченно посмотрел на него.

– Что это?

– Мониторинг вашего ежедневного прихода-ухода на работу. Распечатка с проходной… Пишите объяснительную.

– На предмет чего?

– На предмет несоблюдения регламента рабочего времени.

У меня засосало под ложечкой. Ну вот опять что-то придумали… Не живется им спокойно – так и норовят какую-нибудь пакость подстроить.

Я внимательно изучил распечатку. Выяснилось, что со временем моего прихода на работу все было в порядке. А вот время ухода в нескольких случаях действительно нарушало регламент. Но ведь на это были свои объективные причины… Я постарался вспомнить все как можно подробнее.

«Итак, здесь я ушел сразу после обеда… Ну, тут все просто – уехал по заданию шефа. Дальше… Ушел раньше на два часа. Да, было такое, на встречу с редактором одного издания ездил… Что там еще? Час сорок… Вспомнил, документы отвозил в информационное агентство. Так, что остается? Два раза по пять минут… Странно, ничего подобного не помню. Ну не может такого быть… Точно, смухлевали наверное, чтобы меня подставить. Может, с охраной как-то договорились?»

Я решил сходить к начальнику охраны и разобраться. Что-то тут было явно не так. Чувствовал я какой-то подвох, но в чем он выражается, понять пока не мог.

В коридоре мне навстречу попался хороший знакомый из соседнего отдела.

– Привет, Роберт. Ты чего такой грустный?

– Да так…

– Пойдем обедать.

– Нет, сейчас не могу. К начальнику охраны надо.

– А что случилось?

Я помялся, не зная, говорить ли ему о своей проблеме. Потом все же решил поделиться.

– Понимаешь, Черняев опять воду мутит. Объяснительную заставляет писать… Распечатку вот принес, раньше времени говорит, я с работы ухожу. А я всегда вовремя… Вон, по этим часам в вестибюле ориентируюсь.

– По каким? По этим? – переспросил приятель и сочувственно покачал головой. – А ты знаешь, что на проходной свои часы есть? И охрана именно по ним всегда время фиксирует.

Я удивленно развел руками. Мне это и в голову не приходило.

– Так может часы у них неправильно время показывали? И поэтому…

– Скорее всего, так и есть. Я просто слышал, что с ними кто-то по этому поводу недавно ругался.

«Бред какой-то… У них часы неверно ходят, а я виноват».

Я отправился на проходную. Мне не терпелось все немедленно выяснить и доказать свою правоту. Но охрана отнеслась к этому весьма равнодушно.

– Часы неправильно? Не знаю… Может это на другой смене было. У нас все верно показывает.

Я посмотрел на часы. Да, все правильно, идут минута в минуту… А если что и было неделю назад – как теперь докажешь? Расследование проводить? Смешно… Кому это надо, кто этим будет заниматься? Пошлют подальше и все дела.

Я устало присел на стоящий в вестибюле диван. Помятые листы с распечатками времени прихода-ухода лежали у меня на коленях. Я отрешенно смотрел на строгие столбцы цифр. От них веяло холодом и враждебностью.

«Два раза по пять минут… – с тоской подумал я. – Сейчас из-за этого пустяка мои недруги раздуют проблему. Лишат премии и шефу обязательно настучат… А могут и выговор объявить… Но если разобраться, здесь, в этих листах таится такая несправедливость. Ведь получается – за весь месяц у меня только два раза выпала возможность уйти с работы вовремя. Все остальные дни я покидал рабочее место значительно позже… Пару раз даже ближе к полуночи. И хоть кто-нибудь это заметил? Никто… Зато тут сразу вон как подсуетились. Скорее всего, о неисправных часах на проходной где-то услышали и решили этим воспользоваться. Нечистая игра…»

Поднявшись с дивана, я побрел в свой кабинет. До конца дня еще столько надо успеть. Даже, наверное, пообедать сегодня будет некогда.

Я снова уселся перед компьютером. Фоновая картинка на экране моего монитора выглядела весьма необычно – молодой солдат со снайперской винтовкой внимательно смотрел в оптический прицел. Этот снимок был сделан давно, еще во времена моей военной службы, а на фото был я сам. Почему-то мне захотелось поставить его сюда. Может быть, это была такая форма протеста. Я хотел поднять свой боевой дух и дать понять своим недругам, что с позиции силы со мной разговаривать нельзя.

Зазвонил телефон, я поднял трубку.

– Здравствуйте, Роберт Викторович?

– Здравствуйте, – машинально ответил я, не понимая, кто со мной говорит.

– Это курьер издательства «Северная Столица». Мы с вами работаем… Я приехал за документами, могу их получить?

– Да, конечно… – с готовностью отозвался я. – Вы, где сейчас?

– На проходной.

– Я вам все принесу. Только придется немного подождать.

– Хорошо. Я подожду.

– Спасибо.

Подписанные и скрепленные печатями экземпляры документов лежали у меня на столе. Я сложил их в фирменную картонную папку.

Виталий Устинович оторвался от своих бумаг.

– Вы не забыли, что в тринадцать часов у нас совещание?

– Помню, – сухо ответил я и вышел из кабинета.

Совещание планировалось рабочее, рядовое и состояться должно было у вице-президента корпорации Антона Валерьяновича Романенко. Обычная повседневная рутина… До начала было еще пол часа и я рассчитывал успеть сначала переговорить с коллегами из департамента нефтехимии, взять у них кое-какую информацию для рекламной статьи, а потом по пути еще забежать на проходную.

Изрядно поплутав по коридорам и этажам, я, наконец, добрался до нужного офиса. Ведущий специалист Матвеев любезно уделил мне десять минут. Мы плодотворно пообщались, он снабдил меня всеми необходимыми материалами, и я отправился дальше.

На лестнице меня окликнули:

– Роберт Викторович!

– Да.

Я остановился, поджидая коллегу из проектного отдела. Пожилой седовласый мужчина спустился ко мне.

– Вы отчет о конференции уже подготовили?

– Нет еще… В процессе.

– Давайте быстрее, голубчик. С нас его уже требуют…

– Хорошо, понял.

Я кивнул и вышел на площадку возле лифта. Здесь носом к носу столкнулся с девушкой Катей из канцелярии.

– Роберт, зайди, забери свои справочники. Они уже три дня лежат.

– Ну, во-первых они не мои… Это для юристов. Пусть Марина или Николай их заберут.

– Но там нужна именно твоя подпись… Они же на тебя оформлены.

– Ладно… Зайду.

– Когда?

– Сегодня после совещания.

Телефонный звонок прервал наш разговор. Я отошел в сторону, приложил трубку к уху.

– Да, слушаю.

– Роберт! – донесся до меня бодрый голос. – Это Никаноров… Ты проект речи Леониду Павловичу уже показывал?

– Да.

– Слушай, тут по цифрам у нас небольшая накладка вышла. Надо бы пару абзацев переделать.

– Как переделать? Почему переделать?.. Ты же мне уже все по своему ведомству согласовал.

– Ну, извини… Надо цифры немного поправить.

– Немного… Я же все уже у Байкалова подписал. Что мне шеф скажет!

– Извини, Роберт… Так получилось.

Я быстро шел по коридору и вдруг остановился. Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Сдавило виски, в ушах застучало…

«Куда я иду? Стоп… В самом деле – куда?»

На какое-то время я выпал из реальности. Я стоял посреди коридора и медленно соображал – что я должен сейчас сделать. Мысли лихорадочно роились в голове, но не давали нужного ответа.

Наконец я вспомнил: совещание… Через пять минут я должен быть в кабинете у Романенко. Облегченно вздохнув, я побрел по коридору.

Мне вдруг стало ясно, почему прежние пресс-секретари не выдерживали в этом кошмаре больше трех месяцев. Это выше человеческих сил. Кому и что я смогу доказать, если сдохну здесь как загнанная лошадь?

В фойе возле кабинета Романенко меня поджидали Виталий Устинович Черняев и Ольга. Мы вместе вошли, разместились за отдельным большим столом, где уже сидели несколько наших коллег.

Антон Валерьянович гордо возвышался во главе стола. По лицу было видно, что он не в настроении. Наверное, опять получил нагоняй от шефа.

Романенко оглядел присутствующих.

– Все собрались? Где Войсковой?

– Он сегодня в приемной дежурит… Вместо Людмилы Ивановны.

– А где секретарь?

– Ее Леонид Павлович отпустил. У нее сегодня день рождения.

Романенко, поджав тонкие губы, недовольно покачал головой.

– Бардак… Скоро работать некому будет. Именинники хреновы…

Он откинулся на спинку кресла и обвел глазами собравшихся.

– Ну, чего, Устиныч, затаился там? План мероприятий мне подготовил?

– Да-да… Подготовил, конечно, – быстро ответил Виталий Устинович, но прозвучало это как-то не очень убедительно.

– Давай, неси сюда, посмотрим, – властно приказал Романенко.

Черняев поднялся, и неуклюже загребая ногами, послушно засеменил вдоль стола. Папку с документами он бережно нес перед собой почти на вытянутых руках.

Антон Валерьянович небрежно пролистнул пару страниц, и лицо его побурело. Как будто он увидел там для себя что-то совсем уж неприличное. Воинственно раздув лоснящиеся, гладко выбритые щеки, Романенко исподлобья взглянул на Черняева и вдруг швырнул стопку этих бумаг прямо ему в лицо. Виталий Устинович едва успел увернуться.

Белые листы, беспорядочно кружась, с шуршанием разлетелись по кабинету. Черняев кинулся их собирать, руки его дрожали. На седых висках выступили мелкие капельки пота.

– У тебя совесть есть! – бушевал между тем Романенко. – Я на прошлой неделе тебя с этим завернул. И ты опять… Ничего не сделано, не исправлено, вообще ничего… Это уму непостижимо!

Черняев между тем закончил собирать разбросанные по полу листы, и, понурив голову, вышел из кабинета.

Повисла неловкая пауза… Антон Валерьянович открыл бутылку воды и шумно отпил прямо из горлышка. Притихшие коллеги настороженно молчали.

И тут вдруг я спохватился – елки зеленые! Меня ведь на проходной, сколько времени уже курьер дожидается. Я же ему пообещал, что скоро приду. Как я мог забыть об этом!

Я даже вспотел от напряжения. Мне было так неудобно… Я вспомнил его – скромный такой, ответственный, исполнительный паренек. Другой бы на его месте может уже плюнул бы да ушел… А он ведь так и будет там стоять.

Что делать? Романенко в истерике… Подать сейчас голос – значит неминуемо навлечь на себя все громы и молнии. Но, как ни крути, ничего другого тут придумать было нельзя.

– Антон Валерьянович.

– Погоди, до тебя еще дело не дошло. Давайте сначала обсудим…

– Мне надо выйти.

Романенко медленно поднял голову, угрожающе взглянул исподлобья.

– Ты чего издеваешься?

– Но мне действительно надо. Документы на проходную передать.

– Вот закончится совещание и пойдешь.

– Не могу, извините, там человек меня ждет.

Я встал и быстро вышел из кабинета. Романенко от неожиданности потерял дар речи.

В коридоре возле окна я увидел Черняева. Он стоял поникший и потерянный, с помятыми бумагами в руках. На глазах у него блестели слезы. Мне вдруг стало жалко этого пожилого несчастного человека. Но я прошел мимо и не замедлил шаг.

* * *

В госпитале я проспал без перерыва почти двое суток. И даже когда доктора штопали меня под местным наркозом, я дремал на операционном столе.

Хотя иногда все-таки на короткое время просыпался… В эти мгновения мне приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, где я нахожусь. И как попал сюда… С того момента, как я осознал, что наконец спасен – память работала фрагментарно. Возможно, это явилось следствием, что силы мои тогда были уже на пределе и мозг так утомился, что ничего не мог нормально воспринимать.

Но, так или иначе, некоторые эпизоды я все же вспоминал. Почти без эмоций, как хронику какого-то документального кино… Вот мы стоим возле полуразрушенного дома – я, Майданов, Горин, Румянцев, Жигалов, кто-то еще. Человек семь нас оборванных и грязных, в окровавленных потемневших бинтах. Это те, кто с трудом смог выползти на свет божий. Развалины еще дымят. Рядом машины, танки, БМП… Солдаты из нашей роты собирают убитых с площадки перед домом – тех, кого мы оставили, не смогли забрать под огнем после неудачной попытки прорыва. Они так и пролежали здесь все эти три дня. Бойцы грузят их тела в кузов ГАЗ-66… Обнимаемся с ротным, кажется даже плачем… Потом появляется комбат и тоже заключает нас в объятья. Интересуется: «А где остальные?» Отвечаю: «Все, кто может стоять – перед вами. Остальные убиты или ранены тяжело»… Трясемся сначала в грузовике, потом – в вертолете. Затем всех распределяют по разным госпиталям – кого-куда… В расположении роты из нашего взвода остаются только трое – Майданов, Румянцев и Жигалов. Они счастливчики, отделались царапинами. Коляда тоже целенький, но вроде как с температурой слег. И его, болезного, забрали в какую-то медсанчасть.

В палате нас было шестеро, все из разных мест и подразделений. Все примерно одного возраста, срочники. У всех ранения в конечности – руки и ноги. В молодости сходятся быстро: особенно в армии, а тем более – в госпитальной палате. Через каких-нибудь пару дней мы уже стали друзьями.

С утра, после обхода у нас предусмотрены лечебные процедуры, уколы, перевязки. Кто может, тот ходит по кабинетам самостоятельно.

– Роберт, стой!

Я останавливаюсь посреди госпитального коридора, неловко опершись о костыль. Меня догоняет сосед по палате Степа Булыгин. У него больничная пижама надета на одну руку и плечо и застегнута на животе кое-как, наискосок, потому что вторая рука находится полностью в гипсе. Причем загипсована она таким образом, что локоть приподнят, направлен вперед и держится на какой-то хитроумной подставке. Эту конструкцию местные остряки прозвали «вертолет». У Степы сложный двойной перелом со смещением. Травму он получил, когда их подразделение попало под обстрел. Неудачно спрыгнул в темноте с БТРа. Но он не унывает и не печалится. Природного оптимизма ему не занимать. Единственное, что на данный момент его беспокоит – это то, как сформулируют запись в военном билете. Как «непосредственно боевое ранение» или как «военную травму»? Это в скором времени будет решать военно-врачебная комиссия.

– Стой!

– Ну, чего тебе?

Степа Булыгин заговорщицки оглядывается по сторонам.

– Пошли на пост… Там Галька сегодня дежурит.

Галька – это медсестра. Степа к ней явно неравнодушен.

Хотя мне она не нравится: крупная, полноватая, с толстыми лодыжками и желтыми зубами. Явно не в моем вкусе… Но Булыгин настойчив.

– Пошли, а? За компанию…

– Тебе надо, ты и иди… А я-то здесь при чем?

– Ну, Роберт, я тебя прошу. Одному неловко.

Скрепя сердце я поддался на уговоры. Мы прошли по коридору до начала нашего крыла и свернули на пост дежурной медсестры.

Галя была одна, она сосредоточенно писала что-то в служебный журнал, укрывшись за массивной стойкой. Степа, многозначительно мне, подмигнув, встал рядом и кашлянул, чтобы привлечь внимание. Галя подняла голову, окинула его равнодушным взглядом. Степа слегка оробел…

– Здрасьте.

– Здравствуйте. Слушаю вас.

Булыгин замялся, не зная, что сказать. Щеки его стали пунцовыми от смущения.

– Девушка… Вас Галя зовут?

– Да.

– Очень приятно. А меня Степа.

– Ясно. И что дальше?

– Ничего… Просто мы с другом, – тут Булыгин кивнул на меня, – хотели вас поздравить с восьмым марта.

– Сегодня еще только пятое.

– Ну и что… Мы заранее.

– Спасибо, я очень тронута. А сейчас, извините, мне надо работать.

Медсестра, поправив белоснежный колпак, снова склонилась над разлинованной страницей. Но Булыгин не отступал.

– Галя, как там на улице?

– Что?

– Какая погода?

– Тепло и солнышко светит.

– Да… – Степа загадочно вздохнул. – Весна… А хотите, Галя, я вам стихи почитаю?

И не дожидаясь ответа, начал с чувством декламировать.

– Была весна, вновь распускались кисти белые, Цвела черемуха, о, как она цвела…

Мимо в распахнутом халате прошел капитан медицинской службы Губанков. Галя окликнула его.

– Товарищ капитан, можно вас?

Военврач остановился, подошел ближе.

– Товарищ капитан, чего они мне работать мешают.

От этих слов я буквально оторопел. От стыда готов был сквозь землю провалиться. Мало того, что девушка далеко не красавица, так еще сейчас и в приставании обвинит.

«Ну, спасибо, Степа, втравил ты меня в историю».

Капитан Губанков снисходительно усмехнулся.

– А я думал, у вас тут серьезный разговор… Вот что, бойцы, давайте-ка марш в палату. Нечего людей от работы отвлекать.

Мы поплелись к себе, на душе у меня остался неприятный осадок, а Степе было все равно. Он относился к жизни гораздо проще и не принимал ничего близко к сердцу.

Возле палаты мы встретили наших ребят. Они уже собирались на обед.

– Масло брать? – спросил меня Зуев, доставая из общего холодильника свой пакет с едой. – Будешь?

– Конечно, – сказал я. – Что за вопрос?

– Ладно, тогда возьму. Я-то сам его не ем. Не люблю…

«Вот чудак, – подумал я, – как можно масло не есть.

Да еще в армии…»

К Зуеву вчера приезжала мама, привезла кучу всякой всячины. Поэтому сегодня у нас настоящий праздник. В столовую мы всегда ходим вместе, сидим за одним столом. И делим все, что имеем между собой по-братски.

На входе в столовую я неожиданно столкнулся с Жигаловым из нашего взвода. Он тоже был в больничной пижаме.

– Привет! А ты что тут делаешь? Ты же вроде цел и невредим остался?

Жигалов смущенно потупил взор.

– Да я не ранен… Просто… Пиодермия нижних конечностей у меня.

– Это что такое?

– Заболевание… Кожное… Все ноги в коростах. Врачи говорят – это от нервов… Мазями всякими да процедурами лечат… Ну, а ты-то как? Поправляешься?

– Нормально, скоро уже швы снимут.

– Да, ты, наверное, не знаешь… Нас же всех к наградам представили.

– Всех, говоришь?

– Всех…

– И Коляду?

– Да, и его тоже.

– Но он… Его-то зачем?

– Погоди… У тебя же ротный спрашивал. При мне это было… Ты же сам сказал, что все держались достойно. Не помнишь?

Я задумался… А ведь и правда, было такое. Когда только-только из дома выползли. Стояли перед командиром. У меня действительно язык не повернулся сказать все как есть… Там, в доме я легко мог его шлепнуть. За трусость. Но заложить принародно – не смог. Тем более, когда все уже было позади… Выходит повезло Коляде, проскочило… Теперь он будет жить себе дальше спокойно, медаль на груди носить, детишкам в школе про войну рассказывать.

Эта мысль как заноза засела в моем сердце и не давала покоя. Я винил себя в том, что так вышло. Ведь получается, я поступил несправедливо по отношению ко всем погибшим и покалеченным товарищам.

Как-то к нам в госпиталь приехал священник отец Димитрий. Мне удалось пообщаться с ним накоротке. Я завел разговор о том, что меня мучило.

– Не думай, выбрось это из головы, – посоветовал он мне. – Бог ему судья… Он, может до конца жизни этот грех искупать будет. Прости его…

– Простить? Нет, не могу… А тех, которые наших ребят убивали? Их, что тоже простить?

– Да… Только так ты сможешь сохранить свою душу. Иначе погибнешь. Ненависть разрушит тебя изнутри… Поверь, злоба всегда исчадие диавольское. Святой праведный Иоанн Кронштадтский так говорил: «Когда в сердце твоем возгорится злоба против кого-либо, тогда поверь всем сердцем, что она – дело действующего в сердце диавола: возненавидь его и его порождение, и она оставит тебя» Большие испытания тебе выпали. Сердце твое сейчас ожесточено. Но надо помнить – в злом сердце Бог не живет.

Я был потрясен его проницательностью, его способностью найти простые, но в то же время такие нужные слова. Особенно мне запомнилась последняя фраза. Я повторял ее про себя снова и снова. Как будто пытался постичь едва уловимый смысл, открыть для себя неведомый доселе путь к спасению.

Вместе со священнослужителем к нам приехали дети – ученики и выпускники местной музыкальной школы. Они организовали для раненых небольшой концерт. В актовом зале госпиталя собрались все ходячие пациенты и свободный от дежурства персонал.

Мы с ребятами сидели недалеко от сцены. Прямо перед нами в свете софитов матово поблескивал большой черный рояль.

К микрофону вышел пожилой человек в строгом костюме, выразительно прочитал какие-то стихи о войне. Потом объявил:

– А сейчас перед вами выступит лауреат и дипломант музыкальных конкурсов, ученица восьмого класса школы № 71, Люба Рождественская.

Раздались бурные аплодисменты. Я тоже захлопал в ладоши вместе со всеми. Степа Булыгин, поскольку не мог хлопать одной рукой, вынужден был объединиться с соседом. У того тоже одна рука была на марлевой подвязке. Таким образом, они успешно составили дуэт и аплодировали на пару довольно звонко.

Из-за кулис на сцену выпорхнуло неземное создание – юная тоненькая девушка в потрясающем белом платье. Светлые локоны ниспадали на ее хрупкие плечи. На секунду мне показалось, что это ангел спустился с небес, чтобы утешить нас, грешных.

Девушка изящно села за рояль, человек в костюме, склонившись к микрофону, торжественно произнес:

– Людвиг ван Бетховен. Соната для фортепиано № 14 до диез минор… Или, как ее еще называют – «Лунная соната».

Снова грянули аплодисменты, мужчина, склонив голову, покинул сцену, свет померк, потускнел, и в этом таинственном волшебном полумраке полилась чудесная музыка.

У меня перехватило дыхание, в носу защипало, к глазам подступили внезапные горячие слезы… Я почувствовал, как будто в груди у меня стремительно тает холодная ледяная глыба. Слезы обожгли мне глаза, и сквозь эту размытую мутную пелену я вдруг явственно различил заснеженный разбитый город, мрачные остовы разрушенных домов, тени людей, таящихся в лунном свете. Я услышал грохот близких разрывов, почувствовал удушающий запах гари и мертвой человеческой плоти. Я увидел лица друзей – живых, искалеченных и убитых. И эту вездесущую грязь… Каждый, кто был на войне знает: все, к чему прикасается война – становится грязным. Улицы, дороги, дома, техника, оружие, люди – все покрывается несмываемым серым налетом – патиной смерти и разрушения. Эта грязь проникает везде, даже в душу… И только время способно отмыть и очистить ее.