Текст книги "Вокруг Петербурга"

Императрица воздвигла над могилою Ланского церковь, а великая княгиня Мария Феодоровна нарисовала его портрет, который с этого рисунка вырезан был Валькером.

Поспешивший на помощь Екатерине Потемкин занялся приискашем нового кандидата на должность фаворита.

«Императрица, – говорит Энгельгардт, – очень обрадована была приездом князя» (в Петербург); «потерею любимца своего она огорчилась, на некоторое время при дворе оставлены были увеселения. В придворной церкви у обедни сколько молодых людей вытягивались, кто сколько-нибудь собою был недурен, помышляя сделать так легко свою фортуну».

Через год императрица уже снова жила спокойною жизнью в Царскосельском дворце и утешалась внуками.

10 августа 1785 года она пишет Гримму: «В эту минуту господа Александр и Константин очень заняты. Они белят снаружи дом в Царском Селе, под руководством двух шотландских штукатуров, и, Бог знает, какими мастерствами они уже не занимались».

1 июля 1786 г., в понедельник, в день праздника Сошествия Святого Духа, в 10 часу утра, по словам камер-фурьерского журнала, в покоях её императорского величества начата и отправлялась священником утреня. А как сего числа, по соизволение её императорского величества, назначено в Царскосельской придворной церкви посвящение из архимандритов Грузинского царевича Антония в архиепископы, и для того поутру же в 9 ч. имели приезд в Царское Село первенствующий член синода преосвященный Гавриил, митрополит Новгородский и С.-Петербургский, и члены же синода преосвященный Иннокентий, архиепископ Псковский и Рижский, и Амвросий, епископ Олонецкий и Каргопольский, с прочим знатным духовенством, и собирались в помянутой церкви. Потом, в обыкновенное время собирались же в покои её величества как находящиеся в свите, так и съехавшиеся в Царское Село знатные российские обоего пола персоны, и в то же время в апартаменты её величества прибыть изволили из своих покоев их императорские высочества государь цесаревич и государыня великая княгиня и государи, великие князья Александр Павлович и Константин Павлович. Посему в половине 12 часа её величество, обще с их высочествами, вышед из внутренних своих покоев в арабесковую комнату, из оной, в преследовании придворных кавалеров и в провожании камер-фрейлины, фрейлин и знатного генералитета, шествовать изволила чрез парадную лестницу и потом садом в придворную церковь, и при входе в оную встретили её величество и их высочества преосвященный митрополит и прочее духовенство с крестом, к которому приложась, её императорское величество и их императорские высочества потом стать изволили на свои места. Потом начался обряд и посвящение помянутого архимандрита Антония в архиепископа, которое во время литургии и совершено преосвященным митрополитом Новгородским и С.-Петербургским и прочим знатным духовенством. По окончании литургии, в церкви же её величество и их высочества изволили жаловать к руке как синода членов, так и прочих духовных, при чем вновь посвященный Антонии архиепископ приносил всенижайшее благодарение. По возвращении из церкви, в покоях её императорское величество изволила жаловать к руке знатных особ и придворных кавалеров, а потом, обще с их императорскими высочествами государем цесаревичем и государынею великою княгинею, изволила иметь обеденное кушанье в большом зале на 46-ти кувертах, при обыкновенной во время стола музыке».

11 мая 1793 года великий князь Александр Павлович и принцесса Луиза, после обручения, прибыли в Царское Село. Составленное по этому случаю стихотворение «Амур и Психея» было переложено придворным музыкантом Пашкевичем на музыку и пето на Царскосельской колоннаде.

Об этом времени Ф.В. Растопчин писал графу С.Р. Воронцову: «Пребывание в Царском Селе необыкновенно пышно; образовался новый Двор; много дам, следовательно, много суеты, и историям нет конца. Великая княжна Елизавета пользуется всеобщею любовью».

18 июля 1792 года в Царском Селе происходило крещение великой княжны Ольги Павловны, при чем «никакого произвождения не было».

Интересны воспоминания Башилова (камер-паж при дворе с 1793 г.) о пребывании Екатерины и Двора в Царском Селе. «Когда императрица, – говорить он, – жила в Царском Селе, то все семейство царское жило с нею, а Павел Петрович с супругой в Павловске. Выход императрицы на гулянье было торжество для знатных, которые добивались благосклонности и взгляда. Для нас она казалась богинею, и лицо её сияло, как солнце. Тут во время прогулки на лугу игрывали в игры почти военные, de barre и были две стороны войска, одна под командою Александра, другая – Константина; офицеры все были ребята славные, веселые, а именно – граф Чернышев, граф Эльмпт и многие другие; войско были великие княжны и амазонки-фрейлины. Императрица потешалась внуками и любовалась той непринужденностью, какою все пользовались, несмотря на царицу, обладательницу полушара земного. Тут брали в плен стариков, как-то: князя Несвицкого, графа Строгонова, Черткова, князя Барятинского. Они служили аманатами. Князь П.А. Зубов также бегал, воевал, и его сотрудник был С.Л. Львов. В один прекрасный вечер в Царском Селе императрица во время прогулки шла медленно, за нею – вся свита, а в конце кортежа – пажи. Расставленные копны с сеном представляли собою деревню, с тою только разницею, что луга Екатерины были эдем; целые поля розовые. Князь Зубов, подозвав меня, сказал: «Возьмите генерала Львова и бросьте на копну». Повиноваться должно было, но как схватить Львова: генерал в ленте, старик, любим царицею; ну как осердится: беда, опять розги! Что же? Чтобы гулянье сделать веселье и царицу посмешить, князь Зубов осмелился взять клочок сенца и очень вежливо положил на плечо царице. Это было сигналом штурма; безначалие, и кто во что горазд – пошли разметывать копны, бросать на фрейлин и кавалеров, а нас, стая пажей, бросилась на Львова, повалили на копну, и ну его заваливать сеном; он кричит, бранится, а князь Зубов с великими князьями – ну его тащить за ноги. Копны все разметали; императрица села на скамейку, смеялась. Тут досталось и другим, старухам статс-дамам, камер-фрейлине Протасовой и графине Ливен; но все шутили, бегали, не сердились, за нами гонялся Львов, и наши вержеты растрепались; и мы Барятинскому также услужили: царица кивнула, мы забыли страх, и князь Барятинский был осыпан сеном. Иногда, лучше сказать, весьма часто императрица любовалась великими княжнами, и они в русском сарафане плясали по-русски под две скрипки, на которой на одной играл старик капельмейстер Паскович, полковничьего ранга, в большом пудренном парике, в шитом кафтане, при шпаге, а secondo играл тоже какой-то 70-летний детина. Судите сами, с каким мы восторгом смотрели на умилительное лицо Великой Екатерины, на её радость и, наконец, на обнимание двух ангелов в сарафанах. Недостает сил все описать, памяти не станет, когда вспомнишь, что это было в 1794 или 1795 году».

«Не могу не рассказать еще один вечер в Царском Селе, – продолжает Башилов – государыня, нагулявшись, всегда садилась играть в шахматы вчетвером, а иногда в вист. Кавалеры все были дети по 80 лет, и это всегда было в биллиардной комнате. Великие князья, великие княжны играли всегда в фанты, а главные коноводы были: любезнейший из придворных граф Чернышев и любезно-дерзкий граф Эльмпт. Всегда бывало играли в муфти «par ordre de moufti», и муфти всегда был Эльмпт. Он дурачился, обманывал, ловил, и фантов набиралась целая шляпа, фанты вынимала А.С. Протасова, и достался фант «le docteur et le melade» больной был А.П. Нащокин, а лекарь граф Эльмпт. Сняты были чехлы с кресел, устлали биллиард, положили Нащокина, оборотили стул вместо подушки, повязали голову салфеткой, убрали тело чехлами белыми и сделали халат. Повели пред царицею кругом биллиарда; все шли по два в ряд, а граф Эльмпт сзади шел. Привязали к петлицам несколько пустых бутылок, длинные бумажные ярлыки, каминная кочерга коротенькая вместо клистирной трубки; положили Нащокина, и ну ему ставить клистир. Государыня так хохотала, что почти до слез. Я думаю, каково было и Нащокину. Он сердился, вертелся, но повиновался, как тот вельможа в «Горе от ума». Потом опять фант: «ambassade turque»; камергер Олешев избран, он был очень тих, скромен, родня Суворову, и желал так веселиться, как иному весело лезть на виселицу; но делать нечего: «il fallait des plastrons». Эльмпт, главный церемониймейстер, а пажи всегда были его прислужниками и все мигом достанут. Опять чехлы с кресел, сделали на Олешева чалму, нажгли пробку, намарали брови, сделали бороду черною, одели в чехлы и навешали шалей. Он морщился, просил пощады, но без этой процессии веселья бы не было. Шутка эта впоследствии имела весьма неприятное окончание. Олешев, которого Павел Петрович любил, бывши дежурным в Павловске, говорил об этой насмешке и, когда государь Павел Петрович вошел на престол, то граф Эльмпт выключен был из службы и отослан к отцу в Ригу.

Державин в своих записках, между прочим, рассказывает: «Однажды (именно 15 июля 1792 года) по наступлении 7 часа, в который обыкновенно государыня хаживала с придворными в Царском Селе в саду прогуливаться, вышел Державин из кабинета в свою комнату, дабы отправить некоторые её повеления по делам, по коим он докладывал и, окончив оные, пошел в сад, дабы иметь участие в прогулке. Статс-секретарь Петр Иванович Турчанинов, встречая его, говорил: «Государыня нынче скучна, и придворные как-то никаких не заводят игр; пожалуй, братец, пойдем и заведем хотя горелки, – Державин послушался. Довелось ему со своею парою ловить двух великих князей Александра и Константина Павловичей, – он погнался за Александром и, догоняя его на скользком лугу, покатом к пруду, упал и так сильно ударился о землю, что сделался бледен, как мертвец. Он вывихнул в плече из сустава левую руку. Великий князь и прочие придворные побежали к нему и, подняв едва живого, отвели его в его комнату. Хотя вправили руку, но он не мог одеться и должен был оставаться дома обыкновенных шесть недель, пока несколько рука в суставе своем не затвердела».

25 июня 1796 года в Царском Селе родился великий князь Николай Павлович. В это время Екатерина, Павел Петрович и Мария Феодоровна жили в старом дворце, – великий князь и великая княгиня – в комнатах близ церкви, выходящих окнами в сад, где впоследствии жила императрица Елизавета Алексеевна. 25 июня в половине четвёртого утра Екатерине дано было знать чрез камердинера, присланного из комнат их высочеств, что великая княгиня должна скоро разрешиться от бремени; чрез четверть часа тот же камердинер доложил о рождении нового великого князя. Тогда государыня прибыла на половину цесаревича и, в её присутствии, царский духовник протоирей Савва Исаев совершил молитву над новорожденным, которого нарекли Николаем. О рождении великого князя было объявлено в Царском Селе пушечною пальбою и колокольным звоном.

Ранним утром того же дня великий князь Павел Петрович один отслушал благодарственный молебен в Царскосельской придворной церкви. В 10 ч. утра он принимал поздравления от придворных особ, при чем жаловал их к руке. В полдень было совершено торжественное молебствие в присутствии Екатерины и всего Двора; затем она принимала поздравления и жаловала к руке. По случаю рождения великого князя Николая Павловича, в царскосельском дворце того же 25 июня состоялся парадный обед на 64 куверта, но без пушечной пальбы, а 29 июня в день тезоименитства Павла Петровича – большой бал для особ первых пяти классов, назначенный, по словам камер-фурьерского журнала, как для празднования сего тезоименитства, так и для принесения поздравления государыне и великому князю с рождением Николая Павловича.

Крещение новорожденного происходило в воскресенье 6-го июля.

По случаю рождения великого князя Николая Павловича Екатерина написала два очень интересных письма к Гримму.

25-го июня она сообщает: «Сегодня в три часа утра мамаша родила громадного мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно, длиною он аршин без двух вершков, а руки немного поменьше моих. В жизнь свою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

5-го июля Екатерина пишет тому же Гримму: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда еще восьмидневный ребенок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело: у нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжать, то придется по прошествии шести недель отнять от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивается не хуже моего».

Император Павел I терпеть не мог Царского Села. Во все свое царствование он едва ли не один только раз жил здесь в любимом дворце его матери, – это с 17 по 31 июля 1800 года, и то, должно прибавить, довольно неудачно.

С государем случилось здесь неприятное происшествие.

Княгиня Гагарина находилась в числе приближенных лиц, следовавших за Двором, и ей отведена была квартира в самом дворце. Император заходил к ней, по обыкновенно, весьма часто и не переставал твердить ей о своей любви. Однажды княгиня решилась бежать в Петербург. Не без препятствий, однако, удалось ей это исполнить. Придворная челядь, всегда чуткая к своим выгодам и, вероятно, уже понимавшая желания государя не отпускать княгиню от себя, отказала ей в придворной карете. Тогда Анна Петровна решилась уйти из дворца пешком, чтобы отыскать какой-нибудь частный экипаж. Эта решимость заставила прислугу одуматься, и, едва княгиня вышла из дворца, как подана была придворная карета, в которой она и уехала в Петербург. Брат же её, князь Лопухин, пожелал следовать за нею, но не мог уехать без разрешения государя. Явился к Павлу, но тот был не в духе и закричал: «Болван! на что тебе?» Когда князь объяснил государю о причине своего намерения, то Павел очень встревожился и, отвечая на собственную свою мысль, сказал: «Tout cela, ce sont des exagerations», отпустил Лопухина и тут же решил, что сам повидается с княгиней Гагариной.

До 1820 года в Большом Царскосельском дворце произошло мало перемен.

В мае 1820 года во дворце случился пожар, который повредил церковь и двенадцать прилегающих к ней дворцовых комнат.

Император Александр Павлович был чрезвычайно огорчен этим и сказал, что «до сих пор он был так избалован счастьем, что с сего времени страшится противного себе».

«На сей случай, – говорит Л.Н. Энгельгардт, – Л. Нарышкин сказал, что дворец Царскосельский сгорел от того, «Que la cuor n’a pas de pompe», ибо там не было пожарных инструментов.

После пожара деятельно принялись за поправку дворца. В донесении архитектора Стасова от 16 сентября 1820 года князю Волконскому о производстве художественных работ во дворце, между прочим, читаем: «Живопись на холсте из масла производят художники: Академии профессор Шебуев – плафон в церковь за сорок тысяч рублей в 18 месяцев с августа, профессор Егоров – 15 образов в иконостас и два на хоры за 8900 рублей в шесть месяцев с августа, профессор Иванов – три образа в алтарь за 2400 руб. в шесть месяцев, профессор Тупылев – вверх на стены четыре образа за 1200 руб. в четыре месяца, академик Бессонов – плафон в картинную галерею за двадцать тысяч рублей в 11 месяцев с августа и академик Брюллов два плафона в гостиную» (Флора и Зефир) и столовую (на половине государя) за десять тысяч рублей в октябре сего года».

В алтаре церкви плафон («Слава Святого Духа») был написан в 1822 г. академиком Антонелли за двадцать тысяч рублей.

На хоры плафон (св. София и её дочери Вера, Надежда и Любовь) был написан за тридцать тысяч рублей художником Отто Игнациусом; впрочем, он не имел возможности докончить свою работу, и плафон дописывал художник Густав Гиппиус в 1824 году.

Что касается до икон церкви, то 23 из них (взамен такого же числа сгоревших) было написано новых, а из 92 уцелевших старых многие были подклеены на новый холст, с поправкою живописи, другие же починены в испорченных, прорванных и измятых местах; на иконах, написанных на дереве и жести, заделаны трещины.

Часть испорченных картин в картинной галерее была, под наблюдением Лабинского, исправлена художниками Императорского Эрмитажа Бриоски и Бенчини; многие из картин были переведены и подправлены.

Плафон был окончен Шебуевым в 1823 году.

1-го июня 1823 года Шебуев писал президенту Императорской Академии Художеств Алексею Николаевичу Оленину: «Наконец, Бог меня сподобил благополучно окончить великую для меня работу, – плафон Царскосельской церкви поставлен на место 19-го сего мая месяца и удостоился всемилостивейшего государя императора воззрения! Итак, мне бы оставалось только радоваться, если б я не имел жену и детей, для которых одна слава моих работ, буде таковая может мне принадлежать, недостаточна, ибо мне нужно моих детей воскормить, воспитать и наградить, хотя и весьма малым состоянием. Я подрядился по малой опытности в столь огромных произведениях искусства написать помянутый плафон в полтора года за сорок тысяч рублей, полагая получить достаточную от него выгоду. Но дело вышло совсем иначе. Вместо полтора года времени, я, при неослабном труде, принужден был работать без малого три года. К сей первой для меня неудаче во времени присоединился убыток в денежной сумме, ибо принужденным нашелся (дабы столько же времени не потерять в отделке архитектурных украшений и позолоты около главной плафонной картины) нанять несколько человек живописцев, которыми принужден был заплатить почти половину условленной суммы, другую же половину употребил большею частью на разные к сему делу пособия, как-то: холстину, грунтовку, краски и более всего на особенного рода станки, которые я должен был придумать для удобнейшего производства столь большого размера картин. В прежние времена за подобные работы платилось по 80.000 р. О подобной цене я и помышлять не смею, но дерзаю всеподданнейше просить хотя о малой прибавке к условленной мною сумме».

18-го июня А.Н. Оленин просил Министра Императорского Двора, князя Голицына «о милостивом внимании к отличному художнику (Шебуеву) как поведением, так и талантами своими, тем более, что таланты сии он ныне посвящает особенно на пользу Императорской Академии Художеств. В скором времени я буду иметь честь, – писал Оленин, – представить вашему сиятельству превосходные его опыты по части анатомической для художников. Звание живописца его императорского величества подобно тому, как сие водится при многих европейских дворах, с небольшим жалованием, и выдача ныне не более 5000 рублей единовременно составили бы верх его счастья».

23-го июня государь жалует Шебуеву 5000 рублей из кабинета, в подарок за плафон, а через пять дней приказывает профессора Шебуева определить к Эрмитажу и дать ему звание живописца его императорского величества, с жалованьем по 3500 рублей в год, т. е. на 500 руб. больше того, что получали состоящие при том же Эрмитаже художники Кюгельхен, Игнациус и Босс.

Плафон Шебуева – замечательное произведение, отличающееся богатством фантазии, высокорелигиозным характером, изумительным рисунком и блестящей живою живописью, чуждой крайностей.

Император Александр I остался в восторге от этого произведения.

Вот что, между прочим, говорил Шебуеву князь Александр Николаевич Голицын в день освящения Царскосельской придворной церкви: «Василий Кузьмич! государь еще раз – после службы – посетил церковь и долго восхищался вашим плафоном. Император так много доволен вашим произведением, что приказал вам просить у него все, что вам угодно».

Император Александр Павлович любил Царское Село и нередко жил в нем.

Здесь он, между прочим, 16 августа 1833 года подписал манифест об отречении великого князя Константина Павловича от прав престолонаследия и о назначении наследником великого князя Николая Павловича.

После выхода в день Богоявления, 6-го января 1824 года и сопровождавшего его парада войск гвардии, государь, по обыкновению, отправился в Царское Село; 12-го, прогуливаясь в саду, он почувствовал сильные приступы лихорадки с жестокою головною болью, вскоре затем появилась тошнота и рвота, Александр Павлович в тот же день уехал в Петербург.

Весною того же 1824 года Император переехал в Царское Село, где, по рассказу Тарасова, соблюдался следующий порядок: Государь «в седьмом часу утра кушал чай, всегда зеленый с густыми сливками и с поджаренными гренками из белого хлеба; потом, сделав свой начальный туалет, требовал меня для осмотра и перевязки ноги; после того, одевшись окончательно, выходил в сад чрез собственный выход в свою аллею, из коей постоянно направлялся к плотине большого озера, где обыкновенно ожидали его главный садовник Лямин и все птичье общество (лебеди, гуси и утки), обитавшее на птичьем дворе, близ этой плотины. К приходу его величества птичники обыкновенно приготовляли в корзинах разный для птиц корм. Почуяв издали приближение государя, все птицы приветствовали его на разных своих голосах. Подойдя к корзинам, его величество надевал особенно приготовленную для него перчатку и начинал им сам раздавать корм. После сего давал садовнику Лямину разные свои повеления, относящиеся до сада и парка, и отправлялся на дальнейшую прогулку. В 10 часов возвращался с прогулки и иногда кушал фрукты, особенно землянику, которую он предпочитал всем прочим фруктам. К этому времени г. Лямин обыкновенно приносил большие корзины с разными фруктами из обширных царскосельских оранжерей. Фрукты эти, по собственному его величества назначению, рассылались разным придворным особам и семействам генерал-адъютантов, кои занимали домики китайской деревни. После того государь, переодевшись, принимал разных министров, по назначению приезжавших с докладами из Петербурга, и начальника главного своего штаба. Окончив свои занятия, в третьем часу отправлялся в Павловское к вдовствующей императрице, августейшей своей матери, целовать её руки и, возвратясь оттуда, в четыре часа обедал. В девятом часу вечера кушал чай, после коего занимался работою в своем маленьком кабинете; в одиннадцать часов кушал иногда простоквашу, иногда чернослив, приготовляемый для него без наружной кожицы. Часто случалось, что его величество, откушавши сам, приказывал камердинеру своему простоквашу или чернослив отсылать на ужин мне. Перед тем, как ложиться в постель государю, я обязан был войти, по требованию его, в опочивальню и перевязать ему ногу; после чего его величество, перекрестясь, ложился в постель и тотчас засыпал, всегда на левом боку. Государь засыпал всегда тотчас и самым крепким сном, так что шум и крик дежурного камердинера и лакеев, прибиравших обыкновенно в опочивальне его платье, белье и разные вещи, нимало не препятствовали сну его».

После кончины императора Александра I, 28 февраля (12 марта), печальная процессия с его телом приблизилась к Царскому Селу. Император Николай Павлович с великим князем Михаилом Павловичем выехали навстречу шествию. Государя сопровождали из приехавших иностранных гостей принц прусский Вильгельм и принц Оранский. Здесь же находились и царскосельские обыватели и духовенство. День был солнечный и довольно теплый, так что на шоссе таял снег, и была грязь. Выйдя из коляски, государь, приблизясь к колеснице, поклонился в землю, потом, поднявшись на колесницу, упал на гроб и залился слезами; с другой стороны колесницы то же сделал и великий князь. Николай и Михаил Павловичи были в траурных плащах и распущенных шляпах, они пошли пешком за колесницей до придворной церкви, куда был затем внесен гроб и поставлен на катафалк.

На следующий день «1-го (13) марта от князя Голицына я получил, – пишет в своих воспоминаниях лейб-медик Тарасов, – приказание поспешнее явиться к нему. Он с озабоченным видом спросил меня: «Можно ли открыть гроб и может ли императорская фамилия проститься с покойным императором?» Я ответил утвердительно и уверил его, что тело в совершенном порядке и целости, так что гроб мог бы быть открыт даже для всех. Потом он мне сказал, что император мне приказал, чтобы в 12 часов ночи я при нем и графе Орлове-Денисове со всею аккуратностью открыл гроб и приготовил все, чтоб императорская фамилия могла вся, кроме царствующей государыни, которая была тогда беременна, родственно проститься с покойным. В половине 12 вечера священники и все дежурные были удалены из церкви, а при дверях вне оной поставлены были часовые; остались в ней князь Голицын, граф Орлов-Денисов, я и камердинер покойного императора Завитаев. По открыли гроба, я снял атласный матрац из ароматных трав, покрывавший все тело, вычистил мундир, на который пробилось несколько ароматных специй, переменил на руках императора белые перчатки (прежние несколько переменили цвет), возложил на голову корону и обтер лицо, так что тело представлялось совершенно целым, и не было ни малейшего признака порчи. После этого князь Голицын, сказав, чтобы мы оставались в церкви за ширмами, поспешил доложить императору. Спустя несколько минут, вся императорская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, вошла в церковь при благоговейной тишине, и все целовали в лицо и руку покойного. Эта сцена была до того трогательна, что я не в состоянии вполне выразить оную. По выходе императорской фамилии, я снова покрыл тело ароматным матрацем и, сняв корону, закрыл гроб по-прежнему. Дежурные все и караул снова были введены в церковь ко гробу, и началось чтение Евангелия».

Прусский генерал Герлах, сопровождавши сына короля в Россию, пишет в своем дневнике, что при вскрытии в Царском Селе гроба императора Александра присутствовал также принц Вильгельм. По его рассказу, императрица Мария Феодоровна несколько раз целовала руку усопшего и говорила «Qui c’est mon cher Alexandre. ah! comme il a mougri». Трижды возвращалась она к гробу и подходила к телу. Принц Вильгельм, по свидетельству Герлаха, был также глубоко потрясен видом усопшего государя.

5-го марта тело императора Александра Павловича перевезли в Чесму и поставили в церкви дворца, а 6-го шествие двинулось в Петербург.

После вышеупомянутого пожара в царскосельском большом дворце, в течение XIX столетия было произведено несколько починок и реставраций; из них самые значительные и наименее удачные: переделка парадной лестницы и лионской гостиной по проекту Моничетти, а также безобразная реставрация плафонов в большой зале и некоторых других комнатах.

Мы видели, как постепенно изменялись наружный вид и внутреннее убранство большого царскосельского дворца.

От первоначальной постройки Бронштейна не осталось и следа.

Сохранился лишь Растреллиевский дворец с пристройками Камерона.

От времени императрицы Елизаветы Петровны уцелели: парадные апартаменты (за исключением лестниц императора Александра II), циркумференция и церковь, от Екатерининского царствования – парадные же комнаты, холодная баня и агатовые комнаты в верхнем этаже и Камеронова галерея. Из художественных работ до нас дошли во дворце произведения знаменитых художников Елизаветинского, Екатерининского и Александровского времен.

Павильон Эрмитаж

Постройка Царскосельского Эрмитажа начата была в 1745 году. В 1747 году императрица Елизавета Петровна приказала вокруг «Эрмитажа» сделать каналы с подъемными мостами, по указанию архитектора Чевакинского. В самом Эрмитаже государыня приказала наличники, двери и панели украсить резьбою и вызолотить или высеребрить, «как пристойнее», сообразуясь с цветом обоев; в зале написать плафоны, а в корпусе, где подъемные стулья, сделать скамейки и обить их зеленым бархатом с позументом; для подъема столов и «прочих принадлежностей» определить особых 12 человек, которые, будучи обучены этому, должны быть всегда «в том деле» исправными. Постройку Эрмитажа императрица повелела окончить в возможно скорейшем времени, обить его лаковыми обоями. В корпусы Эрмитажа шпалеры были написаны с серебром. Обратила внимание Елизавета Петровна на светлые переходы и пожелала, «что, хотя от эрмитажной залы к четырем вокруг стоящим корпусам светлые переходы сделаны, а надлежало бы вместо деревянных построить каменные». 21 июля 1748 года императрица приказала обер-архитектору графу де-Растрелли представить ей модель украшения строившегося Эрмитажа. Делал ее мастер Нильсен.

В 1752 году «живописец, театральный архитектор и Императорской Академии Наук профессор перспективы» Иосиф Валериани пишет плафон в Эрмитаже.

Здесь же пишет живописный мастер Антоний Перезинот с своими живописцами. Живописный подмастерье Иван Бельский золотил плафоны.

«Десюдепорты» пишет Валериани. Последний 28 мая 1752 года получил следующее предписание: «Господин живописный мастер Валериан! При Царском Селе в Армитаже надлежит вам написать восемь картин самою чистою живописною работою в восемь сделанных десюдепортов, а какие изображения должны быть на этих картинах, о том вам (должно) согласиться с обер-архитектором Растреллием». В то же время идет отделка резьбы в комнатах и на куполе Эрмитажа.

В 1757 году была составлена следующая опись Царскосельского Эрмитажа. «В Эрмитаже, в верхнем этаже, в средней зале – пол штучный, цветной, из разноцветных дерев; в потолке и по поддугам плафон живописный и около него резной карниз позолоченный. Столов подъемных пять. Труб, в коих подымаются тарелки, обитых кровельным черным железом, – 35. В столах тарелок, ходячих по шкивам, серебряных с аспидными досками – 35. При тарелках и машинах колокольчиков медных – 46, навешенных на проволоке и веревочках. В зале светлых створчатых с панелями фрамужных дверей – 12, с золоченым переплетом, в каждой по 13 богемского стекла. Панели и резьба везде позолочены. В простенках зеркал больших составных, в резных золоченых рамах – 8; над ними живописных десюдепортов в таковых же рамах – 8. Подле зеркал жирандолей, подобных дворцовым, – 16, каждая о 5 ручках, коих всех – 80. Подле зала две подъемные машины, на коих стоит канапе, зеленым сукном обитое, и пол. В машинных покоях стенной столярный убор; в потолках живописные плафоны и под ними резной золоченый карниз. От залы к корпусам четыре галерейки, в коих полы штучные, плафоны живописные с золочеными карнизами, по стенам такой же столярный золоченый убор. «Подле галереек четыре корпуса со штучными полами, живописными плафонами, золочеными карнизами и резьбою. В каждом корпуса зеркал составных по 8, жирандолей о 3 ручках по 16. Во всех четырех корпусах жирандолей 64, чашек двутрубочных 192, окон по 3, с дубовым створчатым золоченым переплетом, каждый в 8 богемских стекол. В каждом корпуса, по одной створчатой светлой двери с позолоченною с обеих сторон резьбою. Над дверьми с обеих же сторон живописные десюдепорты в резных золоченых рамах. В нижнем эрмитажном этаже полы простые дощатые, потолки и стены штукатурные; дверей светлых, створчатых, фрамужных с панелями 22, с простыми стеклами; окон в корпусах и сенях 24. В этом этаже расположены подъемные машины для столов, рам и тарелок со всеми принадлежностями, канатами, веревочками и колокольчиками». – В конце XVIII века архитектор Неелов описывает Эрмитаж очень кратко: «Эрмитаж посредине рощи, между поперечным каналом и нижними прудами, длиною и шириною крестообразно по 16 сажен. При нем отделенная кухня подле продольного канала, длиною 14, шириною 5,5 сажен, с каменным на Садовую улицу мостом». Георги о Царскосельском Эрмитаже замечает: «Пустынька и эрмитажная столовая построена императрицею Елизаветою Петровной в лесу в виде круглого греческого храма. Стол расположен на 18 кувертов и совершенно подобен столу в Эрмитаже, в С.-Петербурге находящемуся».