Текст книги "Роман с авиацией. Технология авиакатастроф"

Примерно к середине лета, когда в занятиях наступило относительное затишье, – мы занимались лишь плаваньем, совершали вечерние прогулки, пели под гитару, а в дождливые вечера сидели в палатках и резвились, колотя друг друга шинельными скатками, – в палатках «спецов» вовсю шла подготовительная работа по организации традиционного ритуала «крещения „ратников“». Так называлось посвящение в «спецы». Наши командиры этому не препятствовали. Мы уже знали, в чем оно состояло. Не знали только, когда это произойдет – «спецы» держали все в глубокой тайне. И вот однажды в одно из воскресений, когда все «ратники» находились в лагере, нам объявили, что все мы должны выйти на пляж. Всегда готовы! Там нас уже поджидала вся «спецовская» братия. С криками, смехом и улюлюканьем они кинулись на нас, как туземцы племени Тумба-Юмба на пришельцев. Каждого «ратника», как есть – в брюках и гимнастерке, подхватывали за руки и за ноги и с нескрываемым чувством радости, как людоед, получивший свою добычу, затаскивали на пятиметровую вышку для прыжков в воду. Медленно раскачивали и бросали вниз на волю случая. Тех, кто начинал упираться, кидали с «выдержкой» – брали за ноги и опускали головой вниз. Подержав так секунд двадцать, до тех пор, пока «ратник» переставал трепыхаться, отпускали. А тех, кто продолжал дергаться, при раскачке и перед тем, как бросить с вышки, в последний момент придерживали за одну ногу. Бедный «ратник» терял центр тяжести, а затем беспорядочно кувыркался с пятиметровой высоты в пучину вод. Надо было видеть, как он, мокрый и бледный, с выпученными глазами выныривал из воды. Но уже через минуту на его лице появлялись уверенность и понимание того, что с этой минуты он тоже «спец». Очухавшись, он тут же помогал тащить на вышку упирающегося всеми силами однокашника и принимал активное участие в его «крещении». Конечно, приятного в этой процедуре было мало, но никто не роптал. Однако веселье было всеобщим – на берегу от такого зрелища покатывались от смеха даже те, кто только что вылез из воды. Прыгать с вышки я не умел и при сдаче норм ГТО применял тактику «собачьей выдержки». Она заключалась в том, что, стоя на краю доски, перед прыжком нужно было поднять руки вверх, напрячь все мышцы тела и медленно валиться вниз. И если во время падения выдержка не подведет и ноги не согнешь, то вход в воду свечей обеспечен, а значит – зачет. И когда меня раскачали и бросили, я принял это положение и в воду вошел прямо, как палка, опомнившись только тогда, когда моя голова полностью ушла в ил. Еле выдернув ее, как водяной, весь в иле и водорослях, хорошо нахлебавшись, я появился на поверхности. А на меня уже летел кто-то следующий. Так состоялось наше «крещение». Отныне мы навсегда распрощались со званием «ратника» и стали полноправными «спецами». На следующий год нам самим предстояло крестить наших младших товарищей. Вскоре лагерный сезон подошел к концу, и нас отправили домой на каникулы.

После летних отпусков мы еще долго делились впечатлениями о времени, проведенном в лагере. В начале октября помимо занятий началась усиленная строевая подготовка и изучение строевого Устава – спецшкола готовились к участию в военном параде 7 ноября. В это время командующим Уральским военным округом был выдавленный подальше от матушки-Москвы Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Со свойственной ему твердостью он наводил в своем округе жесткие порядки, вплоть до того, что заставил всех без исключения генералов сдавать зачеты по упражнениям на перекладине. Как говорят, офицерский состав выражал недовольство, но регулярно посещал спортивные занятия, ибо авторитет и крутой нрав этого маршала были известны не только в Союзе. Парад принимать будет лично он, а от этого зависела судьба многих. Итак, пыль на нашем плацу никогда не ложилась. Мы все лучше и лучше чувствовали строй и, как положено по Уставу строевой службы, наконец начали просматривать «грудь четвертого человека». Заместитель начальника спецшколы по строевой подготовке подполковник Махнин с высоты своего двухметрового роста внимательно следил за тем, чтобы роты в сто человек четко выполняли команды офицеров. Квадрат «десять на десять» должен был двигаться как один человек. Если смотреть на него по диагонали, все фуражки должны быть выстроены в прямую линию и не прыгать. Шеренга по десять должна осуществлять поворот направо или налево, не ломая прямой линии. А по команде: «Равнение направо!» все одновременно поворачивали головы и переходили на строевой шаг, прижимали руки по швам, но движение продолжалось по прямой. И, чтобы чувствовать движение рядом стоящих, «спецы», по старой традиции юнкеров, брались мизинцами рук друг за друга и на один уровень поднимали свои штиблеты. Малейшая ошибка – и процедура повторялась вновь и вновь. Если кто-то подумает, что муштра – удел «солдафона», то он ошибается. Чувство строя дается только тренировкой. Потом, в строю реактивных бомбардировщиков, идущих со скоростью 600 километров в час, приходилось с креном до тридцати градусов по команде ведущего выполнять разворот всем вместе. И, когда идешь «крыло в крыло», а рядом, вверху, висит огромная машина твоего товарища, способная из-за одного неточного движения пилота мгновенно обрушиться на тебя, а ты, устремив свой взгляд только на ведущего, не сможешь этого заметить, только тогда по-настоящему понимаешь значение строевой подготовки, даже на земле.

Так продолжалось изо дня в день, до самой генеральной репетиции парада войск на центральной площади города. Генеральная репетиция парада, чтобы не мешать городу, проводилась ночью. Открывали парад суворовцы и «спецы».

После первого прохода выдавалась оценка самим маршалом. С первого раза мы прошли даже лучше суворовцев, о чем сообщил нам сияющий Махно. На следующий день, чтобы выспаться перед парадом, нам дали выходной. Где уж там! Несмотря на первую бессонную ночь, в десять утра мы все собрались на «спецбульваре». Обменялись впечатлениями и решили двинуть в кино на «Лисы Аляски», где впервые увидели жизнь и работу американских летчиков на военной базе во льдах. Особо поразил нас их устроенный быт: бар, полный напитков, игра на трубе одного из героев и полное пренебрежение к опасностям в полете. Тогда же впервые мы увидели, как пилот, прежде чем сесть в свой самолет, смотрел в какой-то листок – карту обязательных проверок – и пункт за пунктом проверял по ней готовность техники. Такие карты проверок в нашей авиации мы увидели только лет через десять – сотни операций проводились на память и «на глазок». Естественно, после длительной беготни по службам, обеспечивающим полет, что-нибудь да забывалось: заглушки в двигателях, на приемниках замера скоростного напора набегающего потока воздуха, дающих питание приборам скорости, струбцины на элеронах и плоскостях рулей. Все это приводило к вынужденным посадкам сразу после взлета, а иногда и к более серьезным последствиям. Однако я отвлекся, а «спецы» на площади уже слышат команду: «Парад, смирно! К торжественному маршу, по-ротно, дистанция одного линейного, первая рота прямо, остальные – направо! Шагом марш!» – Грянул сводный духовой оркестр – с соседних зданий посыпались дремлющие голуби. Я так усердно шлепал по закатанной булыжником площади, что у меня в самый неподходящий момент развязался шнурок на ботинке. Только чтоб не наступили – завязывать его уже было поздно. На параде мы снова прошли лучше всех, что и завершили очередным праздничным балом, и кое-кто из бывших «ратников» появился уже со своей подругой.

Последующее время обучения прошло как-то быстро и очень активно. Мы старались не отставать и от культурной жизни нашего города – доставали билеты на гастроли джаза Леонида Утесова, Эдди Рознера, Александра Вертинского и Вадима Козина, которого дальше Урала почему-то не пускали, – тех, чьи пластинки еще в гражданской школе мы затирали до дыр. Единственный концерт джаза Утесова состоялся в помещении Оперного театра. Цена билета по тем временам была фантастически высокая – пять рублей.

Не сумевшие достать билеты сорвали входную дверь, что было впервые в истории существования театра. В городе был Театр музкомедии, где великие актеры Маренич и Евдокимова, Дыбчо, Коринтелли, Сытник, Виноградова, Сотосова и другие показывали прекрасные образцы этого легкого музыкального жанра. Со своим другом Геннадием мы не пропускали ни одной премьеры – билеты на галерку стоили копейки. Особое влияние на нас оказали первые американские фильмы с замечательными голливудскими актерами. Речь за кадром шла на английском языке, а внизу экрана быстро шли титры на русском, которые мы иногда даже не успевали прочитать. Но смысл ухватывали сразу. Эти фильмы никогда не шли в центральных кинотеатрах, а только в Домах культуры имени Горького и железнодорожников. Короткое название и внизу приписка: «Взят в качестве трофея». Фильмы «Долина гнева», «Судьба солдата в Америке», «Роз-Мари», «Сети шпионажа», «Мост Ватерлоо», «В джазе только девушки», «У стен Малопаги» и многие другие мы смотрели по несколько раз. Мы старались подражать поступкам этих героев, всегда доводивших любое дело до конца, учились джентльменскому отношению к женщине, постигали науку не терять чувства собственного достоинства в любых ситуациях, за что впоследствии и были неоднократно биты. Слабый ветер свободы «шестидесятников», доносившийся из Москвы, долетал и до нас: появились стихи Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко, песни Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого.

Почему-то в нашей «спецовской» среде особенно прижился фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым и Мартинсоном в главных ролях. Реплики их мы знали наизусть. На любой вопрос был ответ: «Вы болван, Штюбинг, завтра ваша щетина по мановению волшебной палочки превратится в золото» или: «Там, где стоит солдат райха, он стоит твердо!». Мы и внешне старались подражать героям этого фильма. Мы были дети войны, и для нас разведчики были героями нашего времени.

Не теряли связи и со своими старыми друзьями из гражданских школ, регулярно посещали их вечеринки, устраиваемые на дому, где вместе слушали старые пластинки Шульженко, Сокольского и Лещенко, джазы Утесова и Варламова. У меня был и останется до конца дней моих самый верный и преданный друг – Геннадий Бокарев. Еще в гражданской школе мы нашли общий язык и между нами быстро установились теплые дружеские отношения, которые, несмотря на расстояния, мы бережем до сего дня. Он всегда отличался искренней доброжелательностью к людям, особым стремлением к знаниям. Тренируя свою память, он запоминал все, что читал и видел, обладал образным мышлением, знал имена всех актеров тех заграничных фильмов, которые нам удалось посмотреть, хорошо играл на гитаре и пел. Отслужив в армии и постреляв в Венгрии, он окончил ВГИК. Когда в журнале «Юность» была напечатана первая повесть Геннадия «Мы», наша компания узнала в его героях себя.

Позже он стал главным редактором Свердловской телестудии, а затем киностудии… Я благодарен судьбе за его дружбу, за бесконечные беседы по вечерам после школы, когда мы никак не могли расстаться, хотя и жили далеко друг от друга. Это было время воспитания и испытания чувств, желания понять самих себя, окружающую нас жизнь и свое место в ней. Мы подолгу засиживались у его соседа Сереги, жившего вместе со своей старенькой мамой в подвале деревянного дома в его дворе. У Сереги был старый, окованный жестью сундук, доверху набитый пластинками и самопально изготовленными на рентгеновских снимках музыкальными новинками, ради которых он, казалось, и жил. По воскресеньям он торчал на «толкучке» – городском базаре, чтобы приобрести что-нибудь новое из записей. Он доставал свои драгоценности из видавшего виды сундука в строго определенной последовательности, которую знал только он, и осторожно ставил пластинки на старенький проигрыватель. Мы млели от этих мелодий, и мир казался нам полным надежд. В последующем, много лет спустя, чтобы вписаться в мирную жизнь после жесточайшего авиационного бытия, при первой возможности мы навещали дом этого меломана, который, не найдя родственную душу, так и остался холостяком. С ним мы еще раз прослушивали эти дорогие для нас мелодии юности. Где ты, наш незабвенный друг Серега, теперь, где твои прекрасные пластинки, кто сейчас слушает их вместе с тобой?

И все, что мы впитали тогда, ушло с нами в кустанайские, кировабадские, орские и другие летные школы и военные училища и помогло выжить в нелегких испытаниях за этот роман с авиацией, ради которой мы оставили все, что было до нее. Мы интуитивно сознавали, что в будущем, как лунные стада, разбросанные по углам и весям необъятной России, уже никогда не соберемся вместе. Спецшкола, спасибо тебе за все! Спасибо тебе, Юрий Лапкин, за то, что ты помог мне воссоздать картину нашей жизни в спецшколе ВВС.

Часть вторая
Курсанты

На следующий вечер изрядно недоспавших после выпускного вечера «спецов» выстроили на перроне свердловского вокзала для последней проверки и отправки в Военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков, расположенную в Кустанае. Поезд отправлялся через час. Сопровождающий офицер, в подчинение которого мы поступили с этого момента, дал нам несколько минут для последнего прощания с родителями, подругами, друзьями, с прошлой жизнью, для многих – навсегда…

А теперь за мной, мои юные друзья! Вперед, туда, где на скользких палубах кораблей в штормах и бурях стоят на вахте ваши друзья и воспаленными глазами флибустьеров ищут новые земли, туда, где за право считаться человеком, борются «Два капитана», туда, где в свете молний они режут воздух в кабинах реактивных самолетов.

Скоро, совсем скоро мы начнем летать. Мы верили в это. И совсем не думали о том, какие испытания ждут нас впереди. Тогда мы еще не знали, что только одному из десяти повезет прочертить в небе свою трассу.

На следующий день поезд прибыл в Кустанай. «Степь да степь кругом» и палящее казахстанское солнце. Сорок минут езды в битком набитых зеленых армейских автобусах по пыльной, растрескавшейся, как панцирь черепахи, дороге, вдоль которой с вытянутыми шеями семьями стояли любопытные суслики, и мы въехали за колючую проволоку нашего почти двухгодичного добровольного заточения. Нас не смутил вид старых, кое-как подремонтированных, выкрашенных защитной зеленой краской длинных деревянных бараков, в которых нам предстояло жить и учиться. У одного из них, сверкая воронеными стволами пулеметов, стоял учебный истребитель Як-11, который нам предстояло освоить после полетов на спортивном самолете Як-18. Мы тут же облепили его, как муравьи гусеницу, кто-то даже пытался залезть в кабину, но она предусмотрительно оказалась запертой. В воздухе раздался оглушительный грохот – с учебных полетов на этих самолетах возвращалось очередное звено курсантов. Нас распирало от гордости – скоро и мы будем такими!

Бараки, куда нас разместили, были разбиты на небольшие кубрики, где стояли двухъярусные железные кровати и тумбочки, по одной на двоих. Закончив нехитрое обустройство, мы высыпали во двор. День клонился к вечеру. Посреди двора в форме «каре» прямо в землю были вколочены скамейки, на которых сидели вернувшиеся с полетов курсанты-старожилы. Оттуда раздавался звон гитары. Первое, что бросилось в глаза, был их бравый вид. Опаленные солнцем, почти черные лица с выгоревшими бровями и красные от послеполетного напряжения глаза. Выцветшие от постоянных стирок в бензине, почти белые гимнастерки, пыльные сапоги. Однако во взгляде, в движениях чувствовались уверенность и собранность, как будто они на своих Як-11 только что вернулись из боя. И пели они какие-то свои, незнакомые нам песни: «Моль, моль – ядовитая букашка. Моль, моль – безобразная канашка. Моль, моль – такой маленький зверек. Где не сядет – всюду тянет, везде берет, поет!» – хором подпевали они. Окружив их тесной толпой, стараясь не пропустить ни слова, мы молча прислушивались к незнакомым словечкам и шуткам, которые они отпускали. Мы поняли, что прежде, чем мы станем такими, нам еще долго придется быть их учениками.

На следующий день была баня. Отвезли нас на автобусах снова в город. Отпарившись и отмывшись с дороги, мы выстроились в очередь к пивному ларьку в надежде добыть кружку освежающего напитка. Стояла тридцатиградусная жара. Пересохшими глотками мы орали на «чужаков», прибывших вместе с нами из других спецшкол и аэроклубов, пытавшихся пролезть вне очереди. Наконец, получив свою кружку с какой-то мутноватой жидкостью, постепенно успокоились и начали осматриваться по сторонам. Переодетые в безразмерные гимнастерки, галифе и кирзовые сапоги, мы снова стали похожи на новобранцев. Старая форма, погруженная на грузовик, отправилась на сжигание. Вместе с ней синим пламенем сгорела наша беспечная юность.

Кустанай, сплошь утыканный деревянными домами, заселенный ссыльными поселенцами, представлял после Свердловска унылое зрелище. На его окраинах, у станции, стояли на рельсах старые ветхие вагоны, в которых жили, как сельди в бочке, первые покорители целины – те «активные комсомольцы», которые приняли «хрущевскую оттепель» за чистую монету. Выстроившись в затылок своим начальникам, они слишком рьяно взялись за исполнение партийных директив. Тут-то, чтобы избавиться от их быстро растущей инициативы, придумали целину, БАМ, что-то еще – и ребята с песнями поехали в дальние края. Собрав в кустанайских степях несколько эшелонов зерна, которое потом прело и приводило в негодность десятки вагонов, стоящих без разгрузки в тупике перед элеватором, целинники готовились в отпуска. В следующие недели по распоряжению местных властей именно мы, вновь прибывшие, чтобы окончательно не вывести из строя деревянные вагоны, стоя по колено в раскаленном зерне, выкидывали его совковыми лопатами прямо на шпалы. Рабочий персонал элеватора состоял из десятка давно спившихся теток. По их собственным словам, тяжелее стакана они уже не могли ничего поднять.

Первый год обучения – теория. Но до начала занятий еще далеко. На следующее утро, еще толком не проснувшись, мы услышали громовой голос нашего нового старшины: «Подъем, маменькины сыночки! Шевелись! Вы будете вскакивать у меня и одеваться ровно за минуту! Опоздавших – сгною на кухне!» – На первый раз за минуту не получилось. Поступила команда снова раздеться и лечь в кровать. Только после пяти подъемов мы через минуту стояли в две шеренги в проходе казармы и слушали перекличку. Повторных команд не было. Все, кто не успел встать в строй, уже топтались отдельно и ждали объявления наряда. Остальных – на улицу, умываться. Через пять минут рота стояла на плацу перед бараком. Старшина обходил строй спереди, затем сзади и, заметив у кого-либо плохо начищенные каблуки сапог, командовал: «Шаг вперед!» – Таких нерадивых оказалось человек десять. Все получили по очередному наряду вне очереди. И если настанут трудные времена, мы сможем дать сто очков любому уличному чистильщику обуви. Остальные по команде строем двинулись на завтрак. «Запевай!» – прогремел старшина. Спросонья петь не хотелось – хотелось есть. Подошли к столовой, но команды «Рота, стой!» не последовало. Пришлось делать второй круг, пока кто-то не заскулил привычный мотив: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится…» Остальные нехотя подпевали. А старики перед столовой по предварительной команде старшины: «Рота!» – и прежде, чем он собирался выкрикнуть «Стой!» – дружно отвечала: «Чего?» – «Прямо!» – орал уже надоевший им старшина, и рота делала еще один круг. Эти ребята уже не признавали «чистой солдафонщины». А мы с горем пополам, поднимая клубы пыли, дошлепали до столовой. Быстро, без толчеи расселись на лавки за длинные деревянные столы, похватали наши алюминиевые миски с уже остывшей перловой кашей – «шрапнелью». Чаю не полагалось – до начала учебы мы сидели на довольствии «курса молодого бойца». Вечно голодные желудки требовали добавки. Но и она быстро расходилась по многочисленным едокам. Тогда Володя Кусков быстро придумал способ наполнения животов. Каждый из нашей компании поочередно выбегал к раздаточной «амбразуре» и в виде добавки захватывал несколько кусков свежего хлеба. В таком режиме нужно было выдержать больше месяца. Приходившие кое-кому от заботливых родичей посылки с едой тут же опустошались теми, кому посчастливилось оказаться рядом. Последние, чудом уцелевшие деньги были в складчину проедены в местном военторге. Однако строгий режим распорядка дня даже при таком скудном довольствии через пару месяцев сделал наши физиономии круглыми. Сегодня я с удовольствием смотрю на свою фотографию с курсантского удостоверения тех лет. После ужина и вечерней проверки, сложив перед сном обмундирование, мы, как матросы по реям, взбирались на свои двухъярусные койки, и через пять минут в казарме раздавался могучий храп. Но не тут-то было. Обойдя прикроватные тумбочки и заметив непорядок в укладке гимнастерок, старшина командовал: «Подъем! Выстроиться у своих тумбочек!.. Почему носки сапог в разные стороны? – проходя мимо очередной койки, спрашивал он. – Как фамилия?» Все перекладывалось снова. Но на этом процедура не заканчивалась. «Отбой!» – гремел старшина. Обойдя еще раз казарму, старшина снова кричал: «Подъем!»… Рота проходила курс молодого бойца. Доведенные бестолковостью аэроклубовцев, никак не хотевших понять толк этой процедуры, привыкшие к порядку «спецы» подначивали простодушных деревенских парней. Спасением от срывов был юмор, даже черный.

До наступления учебы нас использовали как неквалифицированную рабочую силу. Из основного строительного материала этих мест – навоза, сена и глины – мы целыми днями лепили большие кирпичи – «саманы», а потом строили из них всякие «времянки» для различных вспомогательных служб и караульных помещений. К слову сказать, в них было теплее, чем в наших учебных бараках. В порядке шефской помощи ездили на поля к казахам, убирая и складывая в кучи мелкие водянистые помидоры, которые ими тут же разворовывались по своим телегам. Взводу, который направлялся на полевые работы, обед выдавался «сухим» пайком: консервированная свиная тушенка, хлеб, вода, сахар и чай. Раздобыв у бригадира казахов здоровенный казан, мы сами готовили себе харч. Но не вдруг – сначала надо было найти топливо для костра, отмыть и отскоблить котел. Глядя на наши старания, на то, как ребята старательно отдраивают этот котел, бригадир-казах никак не мог взять в толк, зачем это делается. Плесни в котел воды, поставь на костер и обед готов. Уже давно разгорелся костер из набранных сучков саксаула и засохших лепешек скотины. Но вот, наконец, работа закончена, но и время, отведенное на обед, – тоже. Бригадир, покуривая в стороне, поглядывает на часы. Но «солдат без харча – не солдат», и мы не спеша заливаем котел водой, медленно вываливаем туда тушенку и кучу честно заработанных помидоров, достаем папиросы «Беломор» и начинаем ждать. Через полчаса «непотребный» запах свинины приподнял из зарослей травы головы расположившихся неподалеку на обед мусульман. Достав свои ложки, мы чинно приступаем к трапезе. Наелись досыта, но в котле еще осталась ровно половина. Предлагать казахам – сочтут за оскорбление. Вылить – не поднималась рука. Перекурив, мы снова принимаемся за ложки. Доели все и в полном блаженстве развалились у догорающего костра и задремали. Бригадир, понимая, что на сегодня мы уже не работники, молча сел на свою скрипучую телегу и укатил. А нас разбудил гудок приехавшей за нами машины. Но положенный ужин в столовой тоже был съеден без остатка.

Иногда нас поодиночке вызывали на какую-то «мандатную» комиссию. Низенький, ничем не приметный, с серьезным выражением лица капитан, медленно листая наши дела, допытывался, что делал каждый из нас до спецшколы, чем занимались родители, бабушки и дедушки до революции, спрашивал, какого мы происхождения. Я вспомнил, что во время войны в восемь лет штамповал военные пуговицы, стирал с матерью запекшиеся кровью, изрешеченные пулями армейские телогрейки, таскал ведрами воду с другого конца квартала. В школу ходить было не в чем. После того, как в пустой центральный универмаг завезли с брезентовым верхом и на толстой деревянной подошве ботинки для сталеваров, можно было появляться на улице. Но морозы в тот год были крепкие… А какого я был происхождения – не знал. Много позже об этом поведала мне мать. Мой дед по отцу – Тихон, имевший высокий духовный сан и служивший еще при царе в российском посольстве в Турции, узнав, какие испытания на выживаемость достались его внуку, затосковал бы на том свете. О нем положительно отозвался в своей книге «Красные орлы» главный политработник Советской Армии Голиков (инициалы не помню). Другой дед по материнской линии – Степан, которого мне довелось застать, был техноруком крупной фабрики. Далекий от политики, он успешно работал на той же должности по приглашению советской власти как высококвалифицированный специалист. Словом, рабочим происхождением я похвастаться не мог.

После таких бесед количество наших «салаг», особенно прибывших с аэроклубов, заметно поубавилось. Этот капитан потом всегда сидел в своем маленьком кубрике, как раз у крыльца нашего барака, где мы собирались покурить. Сквозь слегка отодвинутую занавеску было видно, что он, трудяга, все пишет и пишет. В общем, мужик был хороший – никогда не делал нам замечаний, даже если мы, увлекшись спором, сильно орали и сквернословили. После этой строгой проверки за все время работы в авиации меня никогда и никуда не вызывали.

Осенью, когда после отбоя мы наконец засыпали, а старшина и дежурный офицер отбывали домой в город, нас будила пулеметная очередь. Это «старики», прибывшие из караула, без предупреждения разряжали нервы и обойму из автомата по укрепленному для этой цели в конце коридора старому тюфяку. И прежде чем высунуться из своего кубрика «до ветру», нужно было оглянуться по сторонам.

Вскоре, как солдаты в окопах, мы уже привыкли спать под грохот стрельбы и видели сны о прошлой и такой далекой жизни. Нам снилась спецшкола, сытная еда, а иногда и наши оставленные на произвол судьбы подруги.

В октябре наряду со строевой подготовкой и караулами наконец начались занятия. Нас знакомили с основами аэродинамики, навигации, двигателями, радиооборудованием, историей военного искусства, общевойсковой тактикой и еще со многими другими военными дисциплинами. Больше всех нам нравился преподаватель по истории военного искусства. Окончивший две академии и много повидавший на своем веку, он был человеком высокообразованным, воспитанным на лучших армейских традициях русского офицера. Рассказывал ярко и красочно о великих полководцах всех времен и народов – от Александра Македонского и до наших дней, их характерах, пристрастиях, подробно анализировал ход военных операций, которыми они командовали, решения, которые они принимали. Вспоминал службу с Маршалами Советского Союза Рокоссовским, Баграмяном и другими известными военачальниками. «Мы должны постигать прежде свое Начало, чтобы понять часть своего Конца», – любил говорить он. Но тогда мы еще не были знакомы с Новым Заветом и не понимали глубокого смысла этого изречения.

Радиоэлектронные средства читал элегантный майор с французской фамилией Лаурье. Мы исправно записывали его лекции в толстые проштампованные и пронумерованные тетради, которые после урока сразу же сдавались в особое секретное хранилище. Иногда посреди своей лекции он вдруг замолкал, подходил к окну и, глядя куда-то вдаль, вдруг, без всякого перехода, начинал вспоминать о годах учебы в Академии в Москве, которую многие из нас, кроме как в кино, и не видели никогда. Он понимал, что слушать об устройстве радиолокатора нам уже изрядно надоело, и своеобразно разряжал обстановку. «Армия, дорогие коллеги, – задумчиво глядя в окно, говорил он, – это объединение мужчин для завоевания женщин. Поэтому армия – антипод семьи, выход из-под контроля женщин. А служба женщин в армии – это попытка контроля деятельности мужчин. Верх – холостяк, гусар до двадцати восьми лет, низ – казарма. Служба в авиации кроме романтики позволяет уйти от повседневного, тотального контроля всех и вся. Думайте, думайте и учитесь летать, чтобы не застрять в казарме до пенсии, ибо плата за невежество – бедность. – И тут же, без всякого перехода: «Сейчас бы пивка холодненького». – Сразу видно, майор был гусаром с философским складом ума, но не летчик. О пенсии думать не хотелось – хотелось летать. «Учение без размышления вредно, а размышление без учения – опасно», – писал Конфуций.

После короткого дневного сна – снова в классы, на самоподготовку. Чтобы запомнить сотни тактико-технических данных иностранного вооружения – скорости разных типов самолетов, лобовую и боковую толщину брони танков, кораблей, средства вооружения предполагаемого противника – пришлось применить давно известный прием. Взяв мел, я писал это по конспекту на всю классную доску, стирал и по памяти восстанавливал написанное до тех пор, пока данные не совпадали. Прием помог. Когда, стоя у стола преподавателя, я докладывал, что ответ закончен, и прежде, чем поставить оценку, он обычно задавал вопрос «на засыпку»: «Тактико-технические данные американского танка "Шерман"», – я барабанил данными до тех пор, пока изумленный преподаватель, заглянув в свои шпаргалки и убедившись, что я не вру, прекращал мою трель. «Все так знают?» – обращался он к остальным курсантам, опустившим глаза в конспекты, чтобы не попасться на глаза. – «Все!» – дружно орали курсанты. К следующему уроку мы готовили уже другого.

Преподаватель по двигателям, тоже майор, имел большой опыт по обучению таких балбесов, как мы. Понимая, что любая техника рано или поздно может развалиться, притом в самый неподходящий момент – в воздухе, он требовал от нас назубок знать все масляные каналы на разрезанной железке поршневого двигателя, словно из нас готовили конструкторов. – «Знайте, что современный реактивный двигатель состоит из двадцати тысяч деталей. А пока осваивайте поршневой. Работу и назначение всех деталей вы все равно не запомните, но основные системы вы должны знать, даже если вас разбудят ночью. Вот как масло поступает к коленвалу», – говорил он и, к нашему удивлению, закуривал папиросу, вдувал ее дым в одно из многочисленных отверстий. Ждал, когда дым проберется по каналам, и очень удивлялся, когда он выходил совсем в другом месте. Нам хронически не хватало времени для освоения такого объема информации, и он поделился с нами своим опытом – заниматься при свете карманного фонарика под одеялом после отбоя. Другого времени, после всевозможных строек и нарядов, просто не было. Мы ухватились за его совет, как утопающий за соломинку. Под одеялом было темно и душно, глаза слипались от хронического недосыпания, да еще тут как тут появлялся старшина: «Во! Еще один любознательный! Не устал?» – приподнимая край одеяла, интересовался он. За нарушения режима сна курсант тут же получал ведро, тряпку и пристраивался к мытью огромной казармы.