Текст книги "Роман с авиацией. Технология авиакатастроф"

Наступила зима, температура опустилась до двадцати градусов тепла. Уменьшилось количество рейсов, и девать себя было некуда. В продуктовых магазинах на фоне пустых прилавков вдруг появились банки с крабами, по ошибке завезенные в эти края. Между рамами моего единственного окна, используемого в качестве холодильника, этих банок влезло десятка два. Это был мой единственный подарок жене, которая, досрочно сдав зимнюю сессию, прилетела ко мне на каникулы. Любовь не может помешать следовать своей Судьбе. Подруги юности, родительский дом остались в прошлом. Теперь она будет смотреть на звезды, пытаясь угадать, на какую из них держит курс мой самолет, и небо будет значить для нее только одно: оттуда вернется к ней ее муж. С чемоданом и рюкзаком, из которого торчала ручка поварешки, в одно раннее утро она появилась перед штабом отряда. Я сразу оценил практичность и кулинарные способности моей подруги. Новый год мы встретили, «как в лучших домах», – спиртом, разбавленным шампанским, и большой тарелкой крабов. Две недели – праздник сердца – пролетели, как один миг.

Слушай свое сердце. Ему внятно все на свете, ибо оно сродни Душе Мира и когда-нибудь вернется в нее. Люди не придают значения простым вещам, и, может быть, поэтому пишут философские трактаты.

Летело бесценное время, проходили лучшие годы, когда ты полон сил и желания совершенствовать летное мастерство, чтобы освоить более современный тип самолета. Но нет налета. Пустые разговоры, бесцельные шатания по базарам Минвод, Симферополя, Ташкента, Сочи…

Наконец, закончив учебу, насовсем прилетела жена. И теперь, возвращаясь из рейса, уже при подруливании к перрону, я искал глазами кудрявую головку. А вон и она, стоит у решетки и машет мне рукой. Посылаю назад рычаг боковой форточки и даю ответный приветственный знак. В кабину врывается горячий воздух Каракумов, а в моем портфеле дожидаются московские гостинцы и ее любимые конфеты со Столешникова переулка.

Мы постепенно стали обзаводиться хозяйством. В центральном универмаге появились первые телевизоры с большим экраном, но на половинный заработок второго пилота можно было купить только радиоприемник «ВЭФ», деньги на который благодаря исключительному умению жены вести хозяйство мы все же скопили. Теперь в нашей восьмиметровой комнате стало веселее. В Свердловске родители жены с большим трудом купили для нас новый холодильник «ЗИЛ» – нужно было готовиться к рождению ребенка. И вот в конце сентября я отвез жену в роддом. Но именно в эти дни меня поставили в рейс на Москву – некому лететь.

Мой напарник ушел в отпуск, и никакие веские причины не поколебали решения комэски. Улетал я с тревожным чувством – в самый ответственный период жизни жена осталась совсем одна. Прилетев через три дня, я узнал от соседей, что у нас родилась дочь, и побежал в роддом. Потом жена рассказывала мне, что местные роженицы, сочувствуя одиночке, подкармливали ее, кто чем мог. Красавицу-дочку по обоюдному согласию мы назвали Юлией. На следующий день я привез моих девочек домой. И с этого дня для нас обоих началась изнурительная бессонница первого месяца кормлений и пеленаний нашей неспокойной дочурки. Перед полетами жене приходилось подолгу гулять с коляской по городку, чтобы я мог хоть немного поспать. Не могу не восхищаться тем, как мужественно переносила она все тяготы и неудобства моей авиационной жизни. Она всегда была моей надежной опорой. Наделенная природным умом и интуицией, еще ребенком, она первая в военном городке, расположенном в Латвии, где перед войной служил ее отец, рано утром вышла гулять и увидела низко летящие самолеты с фашистской свастикой. Шестилетняя девочка, почувствовав неладное, разбудила дом. Тогда в военном городке все уже понимали, что что-то должно произойти. Старшие командиры давно отправили свои семьи в Россию, остальным строго запрещалось даже говорить о возможном начале войны с «дружественной» Германией. Всех мужчин, в том числе ее отца, отправили в военные лагеря, и городок остался без защиты. Моя будущая теща Ксения Федоровна, схватив пятилетнего сына и первое, что попалось под руку, сообщила другим, оставшимся без мужей, семьям, и на первой попавшейся телеге, еще на что-то надеясь, они стали уходить к железнодорожной станции. По дороге телега сломалась, но они умудрились остановить случайный грузовик с солдатами и, успев посадить только малолетнего сына, – военные не могли больше ждать, остались на дороге одни. Добравшись с Риммой пешком до станции, они застали товарный поезд, который из-за бомбежки вынужден был стоять на путях. К счастью, нашли и брата Толю. Паника, разбежавшиеся беженцы, разбросанные чемоданы с наспех собранным скарбом, крики раненых, плач детей, взрывы бомб – все это было сущим адом. Оставшись без необходимой одежды, без пищи, Ксения Федоровна схватила первый, оставленный кем-то огромный чемодан, но он оказался битком набит столовым серебром, совершенно не нужным в этих обстоятельствах. Оставив этот бесполезный груз там, где он лежал, оставшиеся в живых женщины и дети после налета бросились по товарным вагонам. Судя по остаткам зерна на полу, этот поезд только что вернулся из Германии, доставив туда по договору российское зерно для солдат германского рейха. По дороге их бомбили еще несколько раз. И только некоторым, в том числе и их семье, удалось выскочить в расположение наших отступающих, истекающих кровью и брошенных без управления частей. С трудом, голодные и оборванные, они добрались до Свердловска, откуда по всевышнему велению всего лишь год назад они выехали для защиты наших, формально поделенных с фашистской Германией, границ политического влияния в Европе. К счастью, оставленная на период командировки квартира в Свердловске оказалась не занятой, но все пришлось начинать заново, одним, без отца, о судьбе которого они ничего не знали. Моему будущему тестю Алексею Николаевичу удалось вырваться из окружения. Получив тяжелую контузию и провалявшись в госпиталях, он перед уходом на фронт все же смог послать семье весточку.

Шло время. Используя любую возможность, я совершенствовал свое летное (скорее штурманское) мастерство – мой командир, демонстративно игнорируя мою работу на реактивной технике, взлетал и садился только сам. Поскольку мой заработок и летный профессионализм определялись налетом, которого становилось все меньше и меньше, мне пришлось принимать непростое решение. Мои жизненные установки, которые я получил еще в ВВС, – всегда только вперед, вошли в противоречие с заведенными раз и навсегда «незыблемыми» порядками в летном отряде. На летных разборах, во время изучения документов по летным происшествиям никто ничего не слушал. Обсуждали проблемы ремонта автомашин, квартир, говорили о чем угодно, только не о летной работе. Она была как бы само собой разумеющимся обеспечением этих житейских задач. Любая летная новость мгновенно разлеталась по щелям кабинетов, где сидели все те же многочисленные родственники кладовщиков, инженеров и летчиков. Истинно – не надо работать в авиации, выгоднее работать около нее.

Однако случались и исключения. В зале устанавливалась тишина, когда на разборе появлялся инспектор Туркменского управления Неон Дмитриевич Рыбин – из первых выпускников Высшего авиационного училища, ленинградец, прекрасный летчик, эрудированный и толковый человек. Раньше он работал по заданиям геологоразведки, искавшей уран в раскаленных песках Каракумов. В его задачи входил, в частности, и подбор площадок для посадки. Уран там нашли. Все получили Государственные премии. Неону Дмитриевичу забыли даже сказать спасибо.

Слова философа В. Розанова о России: «Есть Россия видимостей, а есть Россия сущности…» – в полной мере можно отнести и к гражданской авиации: есть авиация видимостей и есть авиация сущности, и вторая важнее и реальнее первой. То была обычная жизнь нашего авиаотряда, с которой мы после ВВС столкнулись, как с паровозом, паровой двигатель которого здесь пытались приспособить в качестве основного агрегата для атомной установки. Временами препятствия казались сильнее надежд. Хотя жена получила работу в местной медсанчасти, и мы ожидали очереди на квартиру, но постоянно чувствовали себя чужаками. Если в антисанитарную среду поместить стерильный объект, то объект разрушается. Если в те же условия поместить такой же антисанитарный объект, то он адаптируется, так как будет соответствующим и его иммунитет будет достаточным Сидеть без соответствующего налета, а значит, без перспективы, я уже не мог. Каждое утро по радио мы слышали, что достижения Туркмении в народном хозяйстве становятся просто невиданными, и мы с женой решили, что туркмены обойдутся и без нас. Мы все чаще стали думать о переводе домой – в Свердловск. И поскольку я летал только на Ил-14, мне надо было переучиться на самолет Ил-12, которые были в Свердловске. В Туркмении – всего два Ил-12, но местным летчикам вовсе не хотелось летать на нем по закоулкам пустыни, где были задействованы эти самолеты. Я подал рапорт и вскоре получил возможность переучиться. В моей летной книжке появился допуск к полетам на Ил-12. Но работы все равно не было. Теперь меня уже ничего здесь не держало.

Ссылаясь на потерю летной квалификации, я подал рапорт о переводе, который не без определенных задержек был все же подписан. И вот, продав наш небольшой скарб, на вырученные деньги я взял жене билет на самолет в Свердловск. Сам же решил «зайцем» с нашим экипажем добраться до Москвы, а оттуда с сибирскими экипажами – в Свердловск. С небольшим портфелем, куда вошло все мое имущество, я подошел к самолету, готовившемуся на Москву, и обратился к знакомому командиру.

– Извини, брат. На борту инспектор Туркменского управления Рыбин, – виновато сказал он.

Делать нечего, подвалил к Неону Дмитриевичу, который видел меня в первый раз.

– Какие проблемы, коллега, садись, – прозвучал ответ. Ранним утром, прибыв во Внуково, я узнал, что прямо сейчас на Новосибирск через Свердловск идет Ту-104. Через несколько минут, отыскав нужную стоянку, я со «стеклянным» билетом – бутылкой коньяка – уже бегал у передней стойки огромного реактивного авиалайнера. Экипаж в кабине, чемоданы и пассажиры уже на борту, у самолета только бортинженер, проверяет закрытие всех люков. Я к нему. – «Иди в кабину, проси разрешения у командира», – сочувственно посоветовал он. Поднялся, первый раз увидел огромную кабину пассажирского реактивного авиалайнера. Стою в проходе. Общее освещение выключено, кругом, как на новогодней елке, разноцветные огни лампочек и приборов. Экипаж проделывает последние штатные операции при подготовке к вылету. Все заняты своим делом. Никто не обращает на меня внимания. На внушительных металлических устройствах, похожих на катапульты, сидят пилоты. Поймав момент, когда командир повернул голову в мою сторону, я что-то невнятно пробурчал. – «Устраивайся», – дружелюбно сказал он и снова повернулся к приборам. У меня как камень с сердца свалился. Вошел бортмеханик и встал на мое место между пилотами. «Доложить готовность к запуску! – услышал я по внутренней трансляции голос командира. Засвистели турбины. «Выруливаем», – сказал командир и положил правую руку в черной кожаной перчатке на круглую шайбу управления.

Лайнер под скрип механизмов передней стойки шасси медленно пополз между стоянок самолетов к взлетной полосе. Головы летчиков развернуты в сторону форточек – плоскости крыльев далеко сзади. Всего в метре от плоскостей на стоянках по обе стороны самолеты – из форточек пилотов, как не высовывайся, их не видно. Надо провести машину так, чтобы не задеть торчащие по обе стороны рулежки их кабины. Ювелирная работа! Штурман притушил яркость огней в своей стеклянной кабине. Через двадцать минут процедуры руления – лайнер на взлетной полосе. Грохот двигателей, выведенных на взлетный режим, энергичный подъем передней ноги, так что меня придавливает к полу от перегрузки, огни полосы полетели назад, и лайнер с большой вертикальной скоростью пошел вверх. Через пару секунд слева я увидел маркированный красными огнями шпиль МГУ, а самолет пошел в правый разворот на Люберцы – выходной коридор московской воздушной зоны. Слева, сияя морем огней, осталась Москва. – «Конец связи», – услышал я последний обрывок трансляции переговоров летчиков – связь перешла к штурману. И тут же на всю кабину – звуки джаза. Впервые в жизни я был свидетелем этой фантастической картины – взлета тяжелого реактивного пассажирского авиалайнера. В условиях вынужденного темпа хорошо слаженная работа пилотов способна вызывать чувство эстетического наслаждения. Как воздушный гимнаст, рассчитывая без страховочной сетки свой прыжок навстречу трапеции, не может ошибиться – темп задан, так и пилот, интегрируя показания десятков приборов, в полете на большой скорости должен попасть в заданную точку. В те минуты я дал себе слово – сделать все от меня зависящее, чтобы снова летать на реактивной технике. Какие трудности мне придется преодолеть на этом пути, я еще не знал. «Но трудность не есть неисполнима», – вспомнил я слова своего инструктора. Переживания и бессонная ночь брали свое, и только теперь я мог позволить себе присесть на маленькое приставное кресло и закрыть глаза. В моем портфеле так и осталась лежать бутылка коньяка, которую даже бортмеханик категорически отказался взять, в кармане – свидетельство пилота четвертого класса, а в голове – планы генералиссимуса.

На следующий день я отправился в знакомый аэропорт Кольцово, куда мы бегали еще пацанами смотреть самолеты, где во время войны летчиком-испытателем Бахчиванжи испытывался наш первый реактивный истребитель с прямыми крыльями. Тогда, к сожалению, прямые крылья не выдержали нагрузки, пилот погиб. Полет реактивного истребителя стал возможен только тогда, когда у немцев обнаружили стреловидные крылья, имеющие совсем другую аэродинамику. Правда, это только одна из версий конструкторских поисков. Здесь же, недалеко от аэродрома, наш особист арестовал катапультировавшегося из самолета-разведчика У-2, подбитого ракетой на большой высоте, американского летчика-шпиона Пауэрса. Нарушение границы воздушного пространства Союза через Афганистан и Туркмению было сразу засечено нашими локаторами. Но, как водится, пока согласовывали меры воздействия к нарушителю с праздновавшей Москвой, самолет был уже над Уралом. Я вспомнил, что в это же время, 1 мая 1960 года, мы шли на Ил-14 вдоль границы на Красноводск и получили команду срочной посадки на военном аэродроме Джебел, в двух шагах от Афганистана.

Авиаотряд Уральской отдельной авиагруппы располагался, как и в Ашхабаде, тоже в деревянном бараке. У штаба, в стороне от общей толпы, возле трофейного, с открытым верхом автомобиля с никелированными спицами колес, стоял импозантного вида командир корабля. Помятая, как у видавшего виды капитана, фуражка, из-под которой торчала курительная трубка, вальяжный вид – все говорило о независимом характере владельца этой машины, которая, несомненно, представляла большую ценность для киношников.

Летом разборы полетов, проводимые совместно с представителями других служб, проходили прямо на открытом воздухе. Бросилось в глаза множество немолодых уже женщин с тремя шевронами командира корабля на летной форме. Заместителем командира отряда по летной подготовке была Людмила Уланова, женщина, сама проложившая себе дорогу в авиацию и испытавшая на себе при посадке Ил-18 первый «клевок» самолета при обледеневшем стабилизаторе. Ну, думаю, только бы не попасть в экипаж, где командиром будет одна из них. Мои опасения оказались напрасными. Это были всего лишь старшие бортпроводницы. Удивляло стремление некоторых служб обязательно натянуть на себя форму и знаки различия, принадлежавшие летному составу. Даже у пивного ларька можно было увидеть «летчика» в шевронах командира корабля, на поверку оказывавшегося инспектором пожарной охраны. Летные кожаные куртки и знаки различия как-то незаметно перешли к кладовщикам, которые, будучи членом какой-нибудь общественной организации, стали основным контингентом, решающим все социальные вопросы в летных объединениях. Куда бы летчик ни подавал заявление: на машину, гараж, кооперативную квартиру – он всегда оказывался последним. Эти люди всегда находили «веские» аргументы того, чтобы летчику в последнюю очередь, – и так, мол, много зарабатывает.

«Настали тяжелые времена, уже появился человек в деревянных сандалиях. Нагло стуча, он прошел по асфальту», – писал классик. Экипажу строго запрещалось возить «зайцами» даже своих летчиков. А какая-то уборщица, заложившая экипаж с «зайцем», даже получила премию.

Теперь каждый, кто крутился возле самолета, мог поднять голос на экипаж. Кассиры, как и раньше, продолжали продавать по два билета на одно место. Дежурные по посадке, проверив кабину экипажа на наличие "зайцев", сажали в салон того, кто платил больше. При посадке пассажиров в Адлере у трапа можно было наблюдать такую картину: пассажиры протягивали дежурной вместе с билетом и паспортом вложенные туда сторублевки. Дежурная шустро отделяла их и бесцеремонно запихивала в объемистые карманы. У кого вложений не обнаруживалось, оттеснялись в конец очереди. Однажды мы с женой собрались в кисловодский санаторий. Билеты были куплены заранее. Не привыкшие толкаться и лезть вперед, мы вошли в самолет последними. На наших местах и с такими же билетами уже прочно обосновалась кавказская семья. Опять пришлось просить командира, чтобы он разрешил лететь жене на откидном сидении около холодной двери, а мне в кабине. Долетели, но жене сразу по прилету пришлось обращаться по поводу сильной простуды в местную поликлинику.

Правда, о летчиках вспоминали, когда проходили какие-либо торжественные мероприятия: надев все награды (а летчик, в лучшем случае, кроме знаков за безаварийный налет и присвоенного класса, никогда их не носил), они должны были находиться на трибуне у знамени вместо почетного караула. Но стоило летчику совершить какой-нибудь «прокол», все эти активисты скопом набрасывались на него, и каждый пытался высказывать свое суждение о летном деле и бесцеремонно давать советы командиру корабля. Не дожидаясь выводов комиссии, разъезжались после смены по домам и, привлекая внимание пассажиров, продолжали рассуждать в общественном транспорте о том, что надо было бы сделать экипажу в той или иной аварийной ситуации. Когда, работая со львами, опытный дрессировщик допускает ошибку, и лев проявляет свой характер, остальные львы не вмешиваются, тигры же – кошачья порода – набрасываются на него всей стаей. Но такова уж природа этих людей, и Бог им судья.

Однако в родном городе и настроение другое. Меня без излишних проволочек включили в экипаж, где командиром корабля был мой ровесник, тоже уволенный из ВВС и несколько лет проработавший авиатехником на земле. Все остальные члены экипажа были также моего возраста. Командир, еще не очень свыкшийся со своей новой профессией, мне доверял и давал возможность совершенствовать летное мастерство. Одним словом, все складывалось неплохо.

Поскольку экипажи были давно укомплектованы, вновь прибывшему приходилось затыкать все «дыры» и летать с кем и куда поставят. Но это я расценил, как возможность познакомиться с разными людьми и различным подходом к летному делу. У каждого командира свои порядки – успевай приспосабливаться. Один вместо команды «Убрать шасси!» просто махал рукой вверх, другой делал все сам. Рассказывают, как один бортмеханик, переведенный в другой экипаж, но привыкший к таким жестам, хватанул рукоятку шасси на уборку во время разбега самолета, когда его новый командир решил просто почесать за ухом. В результате самолет сел на брюхо прямо на взлетной полосе. Раскрепленный метод членов экипажа подразумевал четкое выполнение каждым единой технологии работы. Самостоятельность формировала ответственность, а значит, и права, а это уже попахивало демократией. А тут организовал бригаду в кабине – и спрашивай только с командира. Зачем работать с каждым специалистом, проще с одним, с бригадиром. Но бригадира нужно готовить. Замполиты четко следили за тем, чтобы в командирской книжке был сочинен план работы, особенно по изучению решений последнего съезда партии. Процветало начетничество. Ты замполиту: «Мне отдыхать негде, как бы записаться на очередь в кооператив». – Он тебе: «Какие газеты выписываешь? Расскажи, в чем суть приказа номер такой-то» или «Какие вопросы ставились на очередном пленуме партии?» – А этих приказов начальство пекло, как блины, и один важнее другого. Кто-то где-то подломал АН-2 или вертолет – весь Аэрофлот учит, как надо садиться. На командира корабля возлагалась обязанность доучивать своих членов экипажа всему тому, чему его не доучили те, кому положено это сделать еще на земле. Когда не было времени заниматься подготовкой специалистов, использовали военный опыт. А проколы всех таких недоучек взваливали на командира корабля, и это было закреплено в руководящих документах. Зачастую сверху летному командованию давали понять, что этого «сынка» надо ввести в строй в первую очередь. Над «сынком» трудились. Но выучить специалиста, полностью обеспечивающего безопасность полетов, за короткий срок, как родить ребенка раньше положенного срока, естественно, не получалось. Его пристраивали к опытному командиру корабля, где он все равно умудрялся что-нибудь натворить. Другой проблемой были проверяющие на борту из высоких инстанций. Вылезшие размяться из-за высоких министерских столов и подчас «зацикленные» на своих последних указаниях летному составу, они без всякого предупреждения записывались в задание на полет с проверкой экипажа и зачастую вносили разлад в его работу, нарушая устоявшийся и привычный порядок работы «своего» командира. И хорошо, когда такой начальник заранее включался в план полетов. Наиболее «стрелянные» специалисты накануне полета пытались выведать у других экипажей, которым приходилось с ним летать, особенности его работы, привычки. Но и это не помогало: подлаживаясь, они подчас разрушали привычный алгоритм своей работы. Результатом стали серии происшествий с проверяющими на борту. Правда, некоторые умудренные опытом летные начальники, принимая во внимание свои нечастые полеты, в сложной погодной обстановке не мешали экипажу работать самостоятельно. Некоторые даже вылезали из пилотских кресел и, стоя за креслами, наблюдали работу экипажа. Ну где ж на всех таких сознательных наберешься?

Вскоре меня перевели в другой экипаж и тут же отправили в Ереван для перегонки на нашу базу последнего Ил-12 – они получали новую технику, а старую сплавляли «старшему брату». Оформив командировочные и авиационные билеты, мы вместе с пассажирами ожидали посадки на рейс, который выполнялся на только что прибывшем к нам с завода самолете Ил-18.

В первый раз я увидел огромный пассажирский салон этого лайнера. Заглянув с разрешения экипажа на минуту в пилотскую кабину, мы начали отыскивать свои места. Они оказались в последнем салоне. Места в первых салонах занимали в основном кавказские «джигиты» – почти международный рейс с соответствующим обслуживанием.

– Пошли в первый салон, – предложил радист.

– А зачем, здесь безопаснее, – высказался командир.

– На первых креслах лучше, – настаивал радист.

– Это почему же?

– А если катастрофа, то коляска со спиртным от удара по инерции пролетит вперед, отскочит от перегородки и проедет мимо нас еще раз.

Ереван встретил нас радушно. Экипаж был размещен в центре города в хорошем номере гостиницы. Местные инженеры, обрадовавшись избавлению от старого самолета, начали тщательно готовить его к передаче, и у нас оказалась целая неделя для знакомства с городом. Хотя был еще февраль, погода звенела. «Арарата не видно, но у подножья горы лежал слишком пьяный Ной», – припомнились мне слова классика. На абрикосовых деревьях почки быстро превращались в красивые соцветья, базары ломились от свежей зелени. Набродившись по городу и прихватив с собой местного сухого вина по рублю за «огнетушитель», мы возвращались в свой уютный отель. Пока еще в наших карманах были командировочные, первый ужин состоялся прямо в ресторане гостиницы. Суббота. За столиками одни мужики – таковы местные обычаи. Шашлыки, горы зелени, из которой, как кегли, торчали горлышки бутылок сухого вина и знаменитого коньяка. Это было пиршество южного темперамента. Из-за плотной завесы табачного дыма оркестра было почти не видно и не слышно – сплошной гортанный гвалт на смеси армянского с русским, каждый пытался перекричать соседа. Быстро поужинав, мы выбрались на свежий воздух. Красивая центральная площадь была пустынна. Новенькие легковые машины разных марок – единственное самоутверждение, которое мог себе позволить уважающий себя владелец глубоко законспирированного частного производства, своими сигналами нарушали общее спокойствие. Проходя мимо одного из магазинов, мы увидели в витрине мужские болгарские дубленки – большой дефицит в то время на холодном Урале. На следующий день в номере мы уже обмывали свое приобретение. Эту дубленку я проносил лет двадцать, потом на ней спал мой пес. Но вернулась мода, и я снова натянул ее на себя. Умели же делать братья-болгары! Через неделю мы по полной программе приняли самолет, облетали и с небольшой загрузкой и свежей армянской зеленью вернулись на базу.

Очередной мой командир с редким отчеством Африканович был очень воспитанным и вежливым человеком. Он говорил тихо и веско. Командир был намного старше меня, и мы пролетали с ним некоторое время, пока он не ушел переучиваться на Ил-18. Некоторое время мы даже вели переписку. Он многому меня научил, чему я по сей день ему благодарен. Единственное, чего я не понимал: почему каждый раз он выключал радиокомпас после того, как снимал с него показания. «Чтобы враги не запеленговали? – маялся я в догадках, – с ним в войну можно было лететь на любое задание». Оказывается, все просто – тем самым он экономил его ресурс. Хорошо, что все остальные приборы нельзя было временно отключить.

Свердловский аэропорт «Кольцово» отличался хорошими людьми и непролазной грязью на стоянках самолетов.

Весной и осенью или после дождя выбраться из самолета к диспетчерскому пункту и не увязнуть считалось спортивным достижением. Часто можно было видеть такую картину: прилетевший командир надевал на ноги полиэтиленовые пакеты, брал на плечи штурмана – пусть хоть один член экипажа будет выглядеть прилично – и тащил его на себе метров триста в диспетчерский пункт вместе с тяжелым портфелем, набитым летной документацией. По дороге подвыпивший грузчик, случайно поскользнувшись и влипнув в глину, как муха в липучку, тщетно взывал о помощи. О чистоте обуви можно было забыть. В профилакторий шли гуськом по скользким деревянным доскам мимо «Булонского леса», из которого слышались песни и где на ветках всегда можно было найти стаканы, а на пеньках – еще свежую закуску.

К концу лета я был представлен к летной проверке для ввода на должность командира корабля. После каждого этапа полета, особенно при имитации отказа одного из двух двигателей и последующего восстановления его работы, чтобы ничего не пропустить, я доставал и зачитывал самопально изготовленную карту контрольных проверок штатных процедур, чем, видимо, и поверг в изумление моего проверяющего. Не зря же мы внимательно смотрели фильм «Лисы Аляски», где я впервые увидел такую контрольную карту у американских летчиков, которые постоянно ею пользовались. У нас тогда все делалось по памяти. Мои же коллеги – проверяемые летчики, разволновавшись, совершали проколы. Молодой и строгий заместитель начальника Уральского управления по летной подготовке инженер-пилот первого класса Николай Иванович Железнов (ему тогда еще не было и сорока лет) из пятерых кандидатов на командирское кресло дал команду ввести меня в строй первым. Через некоторое время, пройдя положенный курс тренировки, я, наконец, стал командиром корабля Ил-12. Жена, не отставая от меня, успешно защитила кандидатскую диссертацию. Подрастала наша любимица, дочка Юлия. И когда в двухкомнатной тещиной квартире нас оказалось семь человек, моему тестю, прекрасной души человеку, Алексею Николаевичу Сысоеву, от завода дали однокомнатную квартиру, куда нас и отселили. Мы получили возможность жить своей семьей.

В модной в те годы пьесе МХАТа драматурга Александра Гельмана «Старый Новый год» один специалист, кандидат наук по унитазам (блестяще сыгранный Александром Калягиным), следуя очередной моде, вытаскивал все лишнее из своей квартиры. А актер Вячеслав Невинный, игравший мастера игрушечной фабрики, наоборот, ее загромождал. Я тоже с помощью друзей затащил на второй этаж нашего дома тяжеленное, только что купленное пианино «Красный Октябрь» – хотели соответствовать времени, обучать музыке малышку Юлию. Я всегда уважал людей, умевших играть на этом недоступном для моих рук инструменте. И когда жена была на работе и соседи не стучали в стены, я часто негнущимися пальцами долбил по новеньким клавишам, оглашая квартиру непотребными для музыкального слуха звуками. Но ничего, кроме мелодии «В бананово-лимонном Сингапуре» А. Вертинского, я так и не освоил.

Полет Юрия Гагарина в космос мы встретили как знак нового отношения к авиации. Гагарин был военным летчиком и моим одногодком – и это вдохновляло. Мы были молоды, и мир казался нам полным надежд.

Закрепив меня за опытным, налетавшим двадцать две тысячи часов безаварийного налета инструктором, наш экипаж направили на месяц в заполярный город Салехард для вывоза рыбы. Наловленная за короткое северное лето обитавшими по устью реки Оби артелями рыбаков, она со всех точек самолетами Ан-2 свозилась в заполярный Тазовск и на другие грунтовые аэродромы, принимавшие большие самолеты. Наша задача: за зиму вывести ее оттуда в Салехард. Далее через Тюмень рыба шла по всему Союзу.

Ранним утром, набитый под завязку «колониальными» товарами для Заполярья, наш Ил-12, звонко оглашая окрестности форсажом двух своих двигателей, с трудом оторвался от взлетной полосы Свердловска. С дозаправками в Тюмени, Ханты-Мансийске и Березово он должен был еще до захода солнца (зимний полярный день короток) сесть на замерзшую грунтовую полосу Салехарда. Взяв заправку в Тюмени, пошли вверх по Иртышу через Тобольск до Ханты-Мансийска. С высоты в две с половиной тысячи метров при солнечной погоде во всем величии на крутом берегу реки возвышался Тобольский монастырь, где в былые времена содержалась царская семья, которая затем, из-за опасения ее освобождения «белыми», была отправлена в Екатеринбург, в бывший дом купца Ипатова. Я помню этот дом, стоявший с заколоченными окнами, как раз напротив Дома пионеров (бывший особняк уральского заводчика Демидова), куда мы еще пацанами пытались проникнуть. Позже, когда тайное стало явным, этот, еще крепкий, особняк, как позорную часть нашей истории, снесли. Сегодня на этом месте стоит храм, где россияне все еще пытаются замолить чужие грехи за безвольного царя.