Текст книги "Роман с авиацией. Технология авиакатастроф"

Мы летим по земле, отвоеванной еще Ермаком при Иване Грозном.

Подвиг Ермака по завоеванию Сибири не был напрасным – по его следам казаки постепенно, шаг за шагом, прошли всю Сибирь, вплоть до самого Великого океана. В 1586 году на реке Туре ими был заложен город Тюмень, в следующем году близ Искера – Тобольск. В 1604 году возник город Томск.

Таким образом, продвигаясь все дальше на восток, русские строили остроги, т. е. города-крепости, облагали туземное население посильной данью. Вместе с тем для диких народов Сибири они несли развитую культуру и чистейшую в мире религию. Уже в скором времени резко вырос жизненный уровень туземцев. «Колонизаторы» заботились об их просвещении и здоровье, как о своем собственном. Европейцы до сих пор не могут взять в толк, зачем это русским нужно было. Американцы в начале прошлого века, пробираясь на Аляску мимо советского «начальника Чукотки», обменивали у охотников свои ружья, порох и спирт на бесценные меха.

Политика освоения Сибири проводилась мудро, с дальним прицелом на будущее. Чтобы прочнее привязать Сибирь к Руси, города и веси старались заселять выходцами из европейской части государства. Кроме казаков, составлявших ядро русского населения Сибири, туда направлялись пашенные крестьяне, которые набирались из охотников и вольных людей.

В 1617 году казаками был основан Кузнецк, а через четыре года воевода Дубенский закладывает город Красноярск. В 1631 году атаман Порфирьев строит Братский острог на Ангаре, в этом же году казак Бекетов отправляется вниз по Лене и вскоре закладывает Якутский острог. В 1643 году Василий Поярков вместе со своими товарищами казаками проникает на Амур и основывает там Нерчинский острог, в ведение которого через пятнадцать лет поступают обширные пространства Амурского края со всею Даурией. В 1898 году казак Семен Дежнев добрался до Земли на северо-востоке – до пролива, разделяющего Чукотку и Аляску. Так что мы летаем по своей земле, недра которой, как в Арабских Эмиратах, должны приносить пользу их народу, ибо эта земля открыта и завоевана нашими предками.

Малые народы ханты и манси имели большой аэродром, расположившийся в устье слияния Иртыша с Обью, откуда жизненно необходимые товары шли дальше на север – летом по реке, зимой по воздуху. Обратно, снабжая пушные аукционы всего мира, шел соболь, а также всякая рыба. В ресторане аэропорта мы были поражены качеством белого хлеба из американской муки, мы даже припасли его на дорогу – больше недели он оставался свежим. Следующая посадка – в Березово, где высланный вместе с дочерьми, закончил свои славные дни опальный губернатор Санкт-Петербурга Александр Данилович Меншиков. Хорошо начинал, но, раздобрев на царской казне и взятках, тоже хотел породниться с царем, войти во власть. Истинно: «Талант порождает славу, а слава ускоряет его исчезновение».

Радиокомпасы уже перестроены на Салехард. Перед снижением я решил размять затекшие в унтах ноги и проверить, как себя чувствуют несколько пассажиров-«зеков», которых для пересылки куда-то дальше в сопровождении двух охранников нам подсадили в Березово. Открыв дверь пилотской кабины и занеся ногу, чтобы перешагнуть через порог, я замер от неожиданности. Вместо пола на уровне колен одетых в черные телогрейки «зеков» по всему фюзеляжу лежал плотный слой тумана – грузовой вариант самолета слабо отапливался единственным патрубком печи, выведенным из пилотской кабины. Ко всему привыкшие «зеки» даже не повернули головы в мою сторону. – «Скоро прилетим, начальник?» – прижимая замерзшими руками к груди овечьего тулупа свой «калаш», обратился ко мне охранник-нацмен (русским русских охранять не доверяли – использовались межнациональные особенности). – «Начинаем снижение», – выдавил я и закрыл на запор дверь. – «Добавь тепла мужикам, не довезем – замерзнут!» – попросил я бортмеханика.

С высоты полета город Салехард казался, не в пример нынешнему, большой деревней с беспорядочно разбросанными маленькими домиками. На краю города виднелись стоянки самолетов самых различних типов – многие авиаотряды на зимнее время для вывоза рыбы забрасывали по решению правительства сюда свои самолеты и экипажи. В северных широтах полеты разрешались только днем. Сели, сдали груз, и самолеты уже назавтра были поставлены в рейс.

Темнело. Устроившись в просторном темном одноэтажном бараке аэропортовской гостиницы и перекусив прихваченным с собой провиантом, с сознанием исполненного долга мы завалились спать в узкие монастырские железные койки.

За пару часов до рассвета наши бортмеханики и технари уже грели самолетные двигатели. И кто первым успевал вырвать машину подогрева двигателей и вылететь, тот и мог сделать лишний рейс перед возвратом на базу. Кто провозился, тот ночевал на птичьих правах где-нибудь в Тазовске, Воркуте или Норильске, потеряв налет и все блага отдыха на базе. Порядки такие же, как в романах Джека Лондона о золотоискателях на Клондайке – кто не успел, тот опоздал.

Первый рейс за рыбой в Тазовск. По радио – последняя погода на основном и запасном аэродромах, видимость – миллион на миллион. На пустом самолете за два с лишним часа мы пересекли заснеженное, широченное устье реки Оби. Внизу, на ровной глади снежного покрова, временами прослеживались черные упряжки собак. – «Это один охотник за двести километров едет в гости пить чай к другому», – объяснял инструктор. При подлете к аэродрому радист протянул нам последнюю фактическую погоду и ее часовой прогноз. Инструктор попросил еще раз взять прогнозы запасных. – «Все нормально, сейчас будем там, зачем напрягать радиста?» – говорю я Петровичу. – «Береженого Бог бережет», – пробурчал инструктор. Получили разрешение на снижение и вдруг – фактическая погода на пределе: снег, метель и плохая видимость. На аэродроме только одна приводная радиостанция, а не две, как положено. Заход при плохой видимости по одной приводной радиостанции сложен: не определишь направление ветра на схеме захода – не попадешь на полосу. Вышли на «привод», стали строить «коробочку» для захода на посадку. Выполнили третий разворот – полосы не видно. Строго по расчету выполнили четвертый. Самолет на последней прямой. Шасси, закрылки выпущены. Сейчас должны появиться закопченные черные бочки, показывающие направление на полосу. Еле различив первую, я начал снижение на единственный радиопривод. «Так и держи – от бочки к бочке – и попадешь на полосу, – спокойно говорит Петрович, – шевелись». -Так, от одной, еще не занесенной снегом бочки, затем к другой, я вышел на еле различимую посадочную полосу. – «Шасси выпущены, полосу вижу, к посадке готов», – доложил инструктор. – «Ветер по полосе. Посадку разрешаю», – ответил диспетчер. После посадки я уже ничего не видел: куда и в какую сторону рулить? Остановился, чтобы не зацепить крыльями высоченные сугробы. Потянул рычаг бокового стекла назад и высунул на мороз голову, чтобы определить расстояние от плоскости крыла до сугробов.

– Закрой! Не студи кабину, – пробурчал инструктор.

Впрыснув некоторое количество бензина в маслобак, чтобы утром легче запустить двигатели, и забрав свои походные пожитки, мы отправились в занесенный по крышу снегом домик диспетчерского пункта искать приют на ночлег. Приняв последний самолет, аэродром закрылся до следующего утра.

На следующий день только после обеда, когда расчистили полосу, взяв на борт мешки с замороженной рыбой и заправив положенное по расчету до максимального взлетного веса топливо, мы собирались лететь на базу, в Салехард. Но, как мне показалось, инструктор слишком долго изучал все прогнозы по запасным, карты ветрового режима по трассе. Наконец он дал команду бортмеханику дозаправить самолет «под пробки» сверх расчетного взлетного веса. – «Не положено», – пытался возразить я. – «Не положено получку выдавать жене без заначки», – со знанием дела ответил он. Перегруженный самолет в холодном воздухе благополучно оторвался на самом краю расчищенного участка полосы.

За час до подлета к Салехарду аэродром дал закрытие, запасные – Воркута, Норильск, Тазовск – тоже. Оставалось развернуться на север и лететь в Амдерму – аэродром Полярной авиации. Где-то посредине пути бортмеханик обращается ко мне и, показывая на топливомеры, говорит: «Ваше топливо, командир, кончилось! Принимайте решение». – Я бросил взгляд на топливомеры и обнаружил в баках бензина еще на час полета, которого нам как раз хватало, чтобы добраться до северной оконечности Югорского полуострова, после которого начинались моря Северного ледовитого океана – Баренцево и Карское. Там, через узкий пролив за островом Вайгач, лежит Новая Земля с ее атомными полигонами. Посмотрел на своего инструктора. Тот, как ни в чем не бывало, дремал в правом кресле. Это был хороший урок. С тех пор на всех самолетах, на которых мне довелось летать, топливная «заначка», не учитываемая ни в каких документах, всегда имелась на борту.

Через полчаса показалась Амдерма, которую я видел в первый и последний раз. Мы сели на хорошо вычищенную полосу, поставили самолет на стоянку и направились к длинному, занесенному снегом бараку, из крыши которого торчал целый лес неизвестных нам антенн. Войдя в помещение и захлопнув за собой дверь, я не сразу понял, куда мы попали. Тепло, как дома. На чистом полу длинного коридора, по обеим сторонам которого располагались комнаты, лежали новые ковровые дорожки. В диспетчерской сидел молодой человек в модном свитере, рядом, внимательно разглядывая пришельцев, лежал огромный породистый дог. – «Добро пожаловать!» – приветливо сказал диспетчер и нажал одну из многочисленных кнопок на своем диспетчерском пульте. Подтверждая доброжелательность хозяина, дог лизнул мою руку и, громко чихнув, начал тереть свой нос лапой – видимо, мой бензиновый запах сразу отшиб у собаки нюх. Через минуту, в норковой шубе и на каблучках, появилась красивая, но уже в годах женщина. – «Мария Ивановна, покажи, пожалуйста, экипажу их комнаты и накорми, чем бог послал. Они, по всему, останутся у нас до утра».

Отвыкшие от такого внимания к экипажу, мы смущенно последовали за ней. В каждой комнате, рассчитанной на двоих, стояли широкие деревянные кровати, на стенах висели толстые китайские ковры, на тумбочке стоял только что появившийся тогда латвийский радиоприемник суперкласса «Фестиваль». Сняв с себя провонявшие рыбой и бензином зимние, из собачьего меха летные куртки, мы отправились на ужин. Посреди уютной столовой стоял большой стол. Он был заставлен холодными закусками, свежим белым хлебом и банками с компотом из болгарских персиков. – «Откуда у них персики?» – удивился радист. – «А чукчи их не едят», – пояснил бортмеханик. – «Это почему же?» – «А голова в банку не проходит», – вспомнил старый анекдот механик. От усталости смеяться не хотелось. Через несколько минут появилось горячее жаркое. – «Живут же люди», – орудуя ложкой, отметил радист. – «Полярная авиация! Ешь, но не привыкай», – отпарировал Петрович. Стянув заиндевевшие с холода унты и раздевшись до нижнего белья, мы забрались под теплые верблюжьи одеяла и тут же отрубились.

На следующее утро экипаж был хорошо накормлен без всяких талонов на питание, которые выдавали нам на базе в те времена. На эти талоны с небольшой переплатой в каждом буфете аэропорта без проблем можно было получить бутылку коньяка. Наш самолет уже разогрет и заправлен, что никак не мог взять в толк наш бортмеханик. В Салехарде, чтобы вылететь пораньше, обходились без завтрака. После набора высоты на выхлопе в фюзеляж отопительной самолетной системы ставили чайник, а в сопло печки, которое выходило в фюзеляж, засовывали мерзлую тушку заранее припасенной рыбы. Через двадцать минут она запекалась и покрывалась жирком. Больше всего для этой цели подходили сырка или муксуна. Иногда для разнообразия запекали щуку или налима, от которого на весь самолет пахло болотом. Меню, как у чукчей, оставалось неизменным в течение всей двадцатидневной командировки. От рейса к рейсу мы пополняли свой «стратегический» запас рыбы – на случай аварийной посадки в тундре. Несмотря на интенсивные полеты, тонны рыбы оставались не вывезенными. По весне размокали и покрывались слякотью, из которой невозможно оторвать шасси, грунтовые аэродромы: самолеты улетали на свои базы и, опасаясь разложения, оставшуюся рыбу просто сжигали. И так из года в год. Но местный рыбнадзор исправно исполнял свои обязанности и докладывал, куда надо, если при проверке обнаруживал у экипажей лишние килограммы. Однако диспетчеры условной фразой предупреждали экипаж о встрече, так как мы всегда делились с ними своим «уловом». В таких случаях в воздухе открывался люк, и вся накопленная рыба шла за борт на радость полярной живности. Если предупреждение поступало уже во время захода на посадку, самолет проруливал в конец полосы и там сбрасывал этот груз для местных технарей. А мы снова и снова восстанавливали наши потери исконным в этих краях методом – меняя бутылку спирта на пару мешков рыбы у бригадира.

В Салехарде летный состав ночевал в гостинице аэропорта – длинном и темном бараке без отдельных комнат, в котором помещалось около сорока железных коек. По углам, для придания этому «залу» сходства с Майами-бич, в деревянных бочках стояли засушенные пальмы с вечнозелеными ветками. Не видя большую часть года зеленого цвета, летчики малой авиации, сидя на своих кроватях, часами молча смотрели на них, как бедуины после долгого перехода смотрят на травинку оазиса в Аравийской пустыне. При появлении нашего экипажа из каждого угла на нас с интересом уставились десятки глаз. То ли были занесены снегом их аэродромы, которые некому чистить, то ли еще что, но они молча сидели на своих продавленных койках и прислушивались к каждому нашему слову. С нами и между собой они почти не разговаривали. Наверное, когда все время находишься на людях, то и говорить не хочется, да и не о чем.

В те времена в нашем летном отряде, как и во всей стране, боролись с пьянкой, особенно с коллективной. Посему наш инструктор, переживший и не такое, удобно расположившись на своей постели, достал для себя маленькую «московской» и, не обращая на нас никакого внимания, налил себе чарку. В ожидании приглашения мы вытянули шеи. – «Принеси-ка водицы», – глядя на пустой графин, в котором с лета чудом сохранилась последняя муха, обратился он к радисту. Через десять минут с кружкой воды появился радист. – «Что так долго? Можно подумать, что ты ходил к Тихому океану», – запив водицей, проворчал Петрович. – «Почему к Тихому? Ледовитый ближе – лунку долбил, а лед оказался толстым», – не дождавшись угощения, невозмутимо ответил тот. Но Петрович продолжал пить в одиночку, потихоньку хмелел и разговорился. Вспоминал свою посадку во время войны с Японией на их острове Хоккайдо, где начальник гарнизона якобы лично передал ему свой самурайский меч и власть. За начальником гарнизона потянулись местные торговцы с предложением гейш. Не проинструктированные замполитами о японском сервисе и не зная, что с ними делать, кроме одного, от последних вежливо отказались. Японцы кровно обиделись. Наговорил и всякого другого. Мы же, трезвые и не ожидавшие такого поворота дела, становились все мрачнее и мрачнее. И когда он, прикончив свою «четвертинку», рассказал случай про то, как шли в бой с волосами, а выходили лысыми, бортрадист, по молодости не бывавший на войне, в ответ заметил: «Было и наоборот». – «Точно!» – кивнул командир, и через минуту мы услышали его мощный храп. В дальнем углу кто-то поперхнулся чаем.

Ранним утром, когда на дворе еще темно, к нашим постелям, как партизан за языком к немцам, осторожно подкрадывался бортмеханик и потихоньку, чтобы не услышали другие экипажи, будил нас к вылету. Двигатели были уже разогреты, и с первым лучом солнца наш самолет уже стоял на взлетной полосе. Опыт не купишь! Так продолжалось двадцать дней без выходных, пока экипаж не налетал свою норму – сто часов. Накопив по мешку мороженой рыбы, возвращались в Свердловск. После нашего прилета всякое обслуживание в аэропорту на время прекращалось – все службы уже знали номер нашей стоянки. Грузчики и техники за невиданно короткое время разгружали наш Ил-12, и каждый получал свою долю. А мы, перекатывая унтами по снегу до такси по тяжелому мешку рыбы, разъезжались по домам. За двадцать дней работы – сто часов налета в Заполярье и десять дней отдыха. Это ли не настоящая летная работа? Поневоле позавидуешь летчикам полярной авиации… А в Салехард уже летел другой экипаж – хорошего помаленьку.

Налетав положенное количество часов с грузом, я получил, наконец, допуск к перевозке пассажиров. География моих полетов значительно расширилась: рейсы во Львов, Москву, Казань, Краснодар, Сочи, Ленинград. Особенно мы любили грузовой рейс через Ижевск, Череповец в Питер. Там можно было приобщиться к культуре, а в мастерской на Литейном купить питерского пошива аэрофлотовские фуражки. Заказов от сослуживцев – хоть отбавляй. В маленькой мастерской, как раз рядом с Высшим авиационным училищем летчиков, куда потом закинет меня судьба, всегда полно заказчиков со всех аэропортов Союза. Брали десятками. Иметь такую фуражку в Аэрофлоте считалось особым шиком. Чисто сработанная, с морским полукруглым козырьком, в отличие от тех, что выдавались на складах – с квадратным, она была верхом картузного мастерства. В таких фуражках прилетали питерские летчики и те, кто там побывал. Вскоре их носил весь Аэрофлот, пошивочные мастерские которого еще долго продолжали шить картузы, пригодные разве что для сооружения вороньих гнезд. Цвет форменной одежды летчиков и знаки различия менялись со сменой каждого нового министра: темно-синяя, серая и снова темно-синяя, погоны, шевроны, опять погоны. Снабженцы не успевали выполнять заказы, и редко один экипаж выглядел одинаково. После «спецовской» и армейской выправки эта разношерстность в форме одежды резко бросалась в глаза. На складах всегда чего-нибудь да не хватало: то пуговиц, то шевронов, то брюк. Но фуражки на всех, в том числе на инженерах и техниках, были питерские. Вот только пилотка так и осталась собственностью летчиков ВВС да моряков. А ведь так удобна – с головы не сдувает при любом ветре, не цепляется за самолетное оборудование и не мнется в портфеле. Но сегодня любой начальник чувствует себя гораздо увереннее, когда вместо головы у него на крыше целый аэродром.

Грузовой рейс в Ижевск. Получив информацию о прогнозе погоды, загрузке, заправке и подписав у диспетчера разрешение на вылет, я первым отправился на стоянку самолета. Пересменка. Бортмеханик где-то еще искал техника по выпуску, второй пилот добывал сопроводительные документы на груз. Поднявшись на борт по приставленной к задней двери лестнице, я почувствовал, как хвост самолета вместе с лестницей стал уходить из-под моих ног вниз и я оказался на земле. Вот те на – ЧП! Быстро спустившись обратно, я обнаружил сломанную штангу, которой подпирали грузовой самолет на хвосте при стоянке и всегда возили с собой. Две штыревые антенны, торчавшие как раз в этом месте, были смяты. Вызвали центровщика – ответственного специалиста за правильное размещение груза на самолете, доложили начальнику смены аэропорта. Оказалось, что тяжеленные чугунные вентили, которым место на платформе грузового поезда, но именно их-то и не хватало в конце месяца для выполнения плана какому-то заводу, отправлялись за большие деньги воздухом. Эти железки, разложенные грузчиками ночью без надзора центровщика на покрытые чехлами пассажирские кресла ближе к хвосту, а не по всему салону (далеко тащить!), и посадили самолет на хвост. Сменный начальник аэропорта, не желая огласки, быстро договорился с инженерами, и они срочно заменили сломанные антенны. Все списали на якобы подгнившую от коррозии подпорку-штангу. Можно представить, что было бы при таком размещении груза после взлета. Самолет просто бы не оторвался от полосы. – «Штанга убрана, дверь закрыта», – доложил радист, и мы покатились на старт. Эта фраза повторялась им каждый раз и при начале «розлива». Самолет Ил-12 был, в общем-то, неплохим, но по сравнению с Ил-14 – «чумазый» вариант. Все части его двигателей, не как на Ил-14, были притерты друг к другу без всяких защитных резиновых прокладок. Посему, когда грязью забивался дренаж картера, в полете из двигателей на фюзеляж изо всех щелей летело моторное масло. После посадки вся поднятая винтами пыль была на нем и, прежде чем провести профилактические работы, техникам долго приходилось отмывать его бензином. Этот запах преследовал нас весь полет. Но бывало и хуже.

Как-то при полете в Минводы, уже над Аральском, на правом двигателе резко упало давление масла, и, пока мы определяли причину, температура цилиндров стала расти выше допустимой нормы. Экипаж вовремя заметил это, винт был «зафлюгирован» (четыре плоскости винта принудительно развернуты вдоль полета), а двигатель во избежание разрушения и пожара – выключен. Жара, полный салон пассажиров, багаж и груз тянули машину все ближе к земле. До ближайшего запасного – Гурьева – оставалось около полутора сотен километров. Бортмеханик тихо прошелся по салону, незаметно для пассажиров взглянул на отказавший двигатель и, убедившись, что все в порядке, вернулся в кабину. Пассажиры даже не обратили внимания на то, что давно замер винт правого двигателя и мирно дремали в своих креслах. Самолет, оставшись с одним двигателем, медленно теряя высоту, летел вдоль мутных вод Урала. По причине низкой высоты полета связь с диспетчером Гурьева прервалась. Экипаж уже присматривал площадку для аварийной посадки. Второй пилот высказал сожаление, что не взял удочки. И когда до земли оставалось не более ста метров, мы с облегчением увидели прямо по курсу грунтовый аэродром Гурьева. Благополучно приземлившись, мы прямо на полосе выключили изрядно перегретый оставшийся двигатель. Доложили по дальней связи о происшествии на базу и каждый день ожидали прибытия ремонтной бригады с новым двигателем. Прилетев домой с недельным опозданием, мы получили выговор от домашних – никто из командования даже не позвонил нашим семьям и не сообщил о непредвиденной длительной задержке – видимо, у замполита были более важные дела. Мы же, ожидавшие ремонтную бригаду со дня на день, домой не отзвонились, не желая лишних расстройств. Еще один лишний шрам на сердца наших жен! И сколько их накопилось за четверть века? Оказавшись снова среди родных и друзей, жизнь в Свердловске закипела с новой силой. Мой школьный друг Геннадий Бокарев, окончив ВГИК и получив должность главного редактора на местном телецентре, открыл нам доступ к его киношному фонду, и мы смотрели фильмы, которым еще долго предстояло пылиться на полках: сериал о приключениях Джеймса Бонда, который был доступен только большим городским идеологам, японский фильм «Девушки из Такарацуки»… Много позже я видел вживую эти танцы в Токио – красивая работа! Довольно часто в наш город приезжали на гастроли столичные театры, и мы старались не пропустить ничего интересного. Шел тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Однажды в летном отряде я впервые увидел объявление о туристической поездке в Венгрию – Чехословакию, тут же подал заявление, которое за неимением особо желающих было подписано. В середине декабря мы с женой сидели в поезде «Москва-Прага». Короткий «шмон» в поисках советских денег на приграничной станции Чоп – «деревянные» в Болгарии шли за полцены на левы. Наш поезд переставили на другие колеса для западной колеи, и на следующий день мы уже были в Праге. Компания подобралась хорошая: два летчика с малой авиации – вертолетчик и командир летного отряда, женщины-учительницы. Разместили нас на окраине города в отличном отеле. Имея в кармане только двести крон на человека (как раз на одну нейлоновую сорочку – «писк» моды), прихватив с собой бутылку «Столичной», мы нахально двинулись в их ночные бары: «Альгамбра» и «Татран», где, по данным «разведки», показывали «соцстриптиз». Раздевание девушек допускалось только до определенного предела, от которого наш сосед по столу – лесоруб из Пышмы, пришедший туда в только что купленных, еще пахнущих свежей краской новых резиновых галошах, просто визжал. В Будапеште, на Рыбацком бастионе, под звуки скрипки ели переперченную и густо приправленную томатом уху, плавали в бассейне с минеральной водой. Гуляли по вечернему городу, заходили в магазинчики на улице «Смерть мужьям», где в первых частных лавочках продавались на вес дорогие французские духи – нюхать можно, купить невозможно. Пили сухое венгерское вино, которым нас обильно угощали в одном из кооперативных хозяйств, посещение которого входило в обязательную экскурсионную программу. Но посмотреть в свободное время только что вышедший на их экраны фильм «Лимонадный Джо» – чешскую пародию на американские вестерны – нам запретили. А там в кабаке белокурый ковбой Джо просто пил колаколовый лимонад и закусывал его стеклянным стаканом – и все! Но перед дверями отеля, как дневальный в казарме, весь вечер дежурил сам руководитель группы. – «Ни-ззя!..» – «Неужели уже успел получить ценные указания нашего посольства?» – прикидывали мы. Уж очень остерегались тогда «тлетворного» влияния запада. Однако там же местные демократы, а не наш куратор, «по секрету» сообщили нам о снятии Никиты Хрущева.

Через пару лет мы с женой по путевке на неделю слетали в Индию. Увидели там ужасающую нищету и тщательно скрываемое кастовое богатство. Поневоле напрашивалась мысль о том, что каждый народ в силу своей лени выбирает себе власть, форму бытия и соответствующую его менталитету религию. И если это навязывается кем-то преждевременно и силой, рано или поздно разрушается.

Любовались красками заката над минаретами из белого мрамора Тадж Махала – усыпальницы жены когда-то всесильного шаха Великих Моголов – Джахана, затонувший бриллиантовый трон которого до сих пор лежит где-то на дне Индийского океана. Завоевав когда-то часть Индии и распространив свое господство и влияние на Северную Африку, они добрались и до Испании. Переженившись на испанках и превратившись в мавров, они и в архитектуре оставили свой неповторимый «мавританский» стиль. Построенный в пятнадцатом веке шахом Джаханом мавзолей относится к одному из чудес Света и олицетворяет собой эпоху Великих Моголов. Сам же шах, отстраненный от власти собственным сыном, закончил свои дни в Красном форте, построенном на другом берегу реки Ждамны.

Мы бродили по старинным замкам Джайпура и Бенареса, плавали на лодках по мутным водам Ганга, на берегах которого индусы сжигали тела своих умерших родственников и сбрасывали в воду их пепел. На живописных городских базарах мы покупали какие-то дешевые сувениры на отпущенную нам нищенскую местную валюту. Кое-кто хвастался приобретением прекрасно ограненных изумрудов, как потом оказалось, сделанных из донышек бутылок из-под «Советского шампанского». На последние гроши вечерами с окраин большого города добирались на моторикше до своего отеля с кондиционерами и обильной индийской кухней. На велорикшах, плата за которые была значительно ниже и на которых осуществлялись все городские перевозки, нам ездить запрещалось – усматривалась эксплуатация дружественного народа. Один наш коллега, понимая, что не вернется в отель к ужину, и не найдя моторикшу, сел на педали велорикши и сам довез за пару рупий его водителя в коляске до нашего отеля. Удивленный рикша никак не хотел слезать и, размахивая руками, на ломаном английском еще долго приглашал нас свозить его куда-нибудь, естественно, за наши деньги. Все это было очень экзотично и интересно, это был свой, особенный, незнакомый нам мир. В последующие годы, когда появлялась возможность и позволяли финансы, мы с женой продолжали ездить «за бугор», правда, в основном отдельно друг от друга: я – на теплоходе по северным и балтийским странам, жена – в круиз по Европе – семьями тогда не пускали. Вспоминаю предшествующие каждой поездке собеседования в различных партийных инстанциях. Нужно было иметь железные нервы, чтобы не сорваться на таких собеседованиях. Особым рвением отличалась комиссия райкомовских ветеранов. Начитавшись с утра различных газет, они, словно соревнуясь друг с другом, пытались вывернуть из несчастного туриста хоть какие-то зачатки инакомыслия.

Свердловский авиаотряд не отставал от времени. Вскоре на нашем перроне появился красавец Ил-18. Четыре двигателя, малый расход топлива, большая дальность и способность садиться на грунтовые полосы сделали Ил-18 незаменимым в Аэрофлоте. Желающих и готовых переучиваться было больше, чем нужно. Шаман перевыполнил свой план по приему в партию – летчики относились к рабочей сетке и, в отличие от инженеров, принимались туда без очереди. Хорошие заработки, а следовательно, и большие партвзносы очень устраивали тех, кто жил не идеями, а за их счет. Вступи в партию – поедешь на переучивание. Предложение такого рода я по наивности воспринял как сделку с совестью, и мое переучивание было отложено до лучших времен. Чтобы не терять время и как-то улучшить свои анкетные данные, я занялся изучением английского языка – поступил на Центральные курсы иностранных языков в Москве (что-то вроде того, если бы я решил обучаться заочно танцам), как раз в унисон последнему требованию на этот счет нашего министра авиации. И когда посылать на переучивание было уже некого, наконец, вспомнили и про меня. Собрав свой портфель, я во второй раз снова отправился в Школу высшей летной подготовки в Ульяновск, где переучивали летный состав со всего Союза.

Преподавательский и инструкторский состав школы был классный. В короткий срок они смогли дать нам практические знания и навыки в освоении этого нового поколения магистральных пассажирских авиалайнеров. Теперь уже электросхемы отдельных самолетных систем были похожи на лабиринт и занимали всю классную доску. Нужно было быть готовым указкой по схеме показать путь тока от командной кнопки до исполнительного агрегата. А так как схемы были основательно затерты, то при частом их складывании и разворачивании в некоторых местах образовались проплешины. Вечером, при подготовке, вроде бы все было ясно. А наутро слушатель, вызванный к доске, дойдя до очередной «плеши», снова не мог указкой добраться до конца схемы. Женщине-преподавателю это почему-то доставляло удовольствие.

В столовой школы кормили неважно, хотя и за свой счет. В воскресный день мы с товарищем по общежитию (он хорошо готовил) шли на базар, набирали для борща все, что положено, прихватывали пару бутылок сухого вина, и тогда обед и ужин был приготовлен по всем законам кулинарного искусства. В этот день по узким коридорам нашего общежития часто раздавался вопль: «Поберегись!» – Это с общественной кухни, обжигаясь горячей сковородкой с жареной картошкой, бежал повар-любитель. После сдачи экзаменов иногда ходили ужинать в центральный ресторан «Венец».