Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 40. Лица подо льдом

Я смотрю и вижу лишь сплошь недолюбленных детей, которых просто не прижали к сердцу и не прошептали им того, что они так хотят услышать.

Дети, брошенные без любви в самой трясине ледяного плена.

Их лица, с широко открытыми глазами, подёрнутые белой паутиной, замёрзли подо льдом.

Они, озлобленные и ослеплённые, словно взбираются со сломанными ногами на высокую и крутую гору.

Ноги сломали себе сами.

А чем выше – тем сильнее в горах буран. И тем кровожаднее открывают пасти бездонные пропасти.

Старичок Стинг пел – только на одно у него надежда, что русские тоже любят своих детей.

Но иногда мне становится страшно. Иногда мне кажется, что русские не любят своих детей.

Камо грядеши: 78, 6

Глава 41. Снусмумрик

Образ Снусмумрика срисован Туве Янссон с несостояв-шегося жениха.

Снусмумрик носит старую шляпу, играет на губной гармошке. Играет весёлое – все в пляс, играет грустное – все пригорюниваются.

Он был в неведомых странах, пересекал озёра из лавы, плыл в неизвестность вместе с пустоглазыми хатифнаттами, ходил по лесу в сотне километров тишины.

О своих странствиях он рассказывает небрежно, украдкой, уносясь взором в воспоминания.

Он видел невероятное, но не сможет рассказать и тысячной части. Да он и не стремится.

У него случаются попутчики. Но нет соратников. И никогда не будет.

Снусмумрик не привязывается к материальному. А живые существа материальны так же, как и палатка.

– Конечно, это никакая не тухлая, а чудесная жёлтая шёлковая палатка. Но не надо слишком привязываться к собственности. Брось её.

– Прямо через край? – растерянно спросил Снифф и перестал плакать. Снусмумрик кивнул. Снифф подошёл с палаткой к краю пропасти.

Скольких Снусмумрик выбросил из своей жизни в пропасть? Этого мы никогда не узнаем. А он сам не скажет.

Хотя нет-нет, а вспомнит кого-то. Потом словно чего-то испугается, увидит призрак прошлого и затихнет.

Снусмумрик ходит по жизни и странам и приручает, направо и налево. Как только приручит, как только шевельнётся тёплая привязанность – Снусмумрик исчезнет.

– Ты хочешь уйти?

Снусмумрик кивнул. Они сидели и молча болтали ногами над речкой.

– Когда ты уходишь? – спросил Муми-тролль.

– Прямо сейчас, – сказал Снусмумрик, соскочил с перил и потянул носом утренний воздух.

Он не злой и не безжалостный. Он просто уходит. Просто уходит.

Что-то ампутирует внутри себя и уходит.

Счастлив ли он?

Вспоминает ли тех, кого приручил, и кто сейчас за горизонтом ночи думает о нём?

Снусмумрика знают молчаливым, компанейским. Весёлым, спокойным, лёгким, обаятельным придумщиком.

А знает ли кто, каков Снусмумрик в дороге?

Что у него на душе, когда он один, из ниоткуда в никуда, в богом забытой стране, среди существ, не разговаривающих ни на одном из понятных языков?

Что увидится в его глазах, если в этот момент в них взглянуть?

Иногда Снусмумрик думает: «А вот сейчас я исчезну. Сойду на обочину дороги и пропаду. И никто не узнает, где я».

И в этот момент Снусмумрик становится таким, каким его не видел никто – скованным щемящим ужасом, словно холодная, зеркальноглазая змея подкралась, обвила тело и смотрит пристально и недвижно, размышляя – съесть ли сейчас живое, испуганное, сжавшееся сердце, или подождать?

Этого нет у Туве Янссон.

Но это есть на душе Снусмумрика.

Откуда я это знаю про него?

Да знаю уж. Знаю.

Камо грядеши: 56, 75

Глава 42. Ло. Ещё один дождь

Вот уж который год, как потерялся контакт – пропала привычка мило болтать по вечерам.

Поздороваешься, спросишь о том, о сём, потом об интимном, потом о грустном, потом о радостном.

Вечер плавно перетечёт в ночь, а ночь частенько и в предрассветные сумерки.

«Спокойной ночи, Коря! Я тебя целую», – скажет она.

Идёшь спать, а по телу мурашки.

Я знал каждую родинку по её фотографиям. Все капли солёных морских брызг на её купальнике. Блик в её чёрных-чёрных-чёрных глазах.

Каждый день, занимаешься домашними делами, возишься на кухне, бумажки по работе сделаешь. Ходишь лениво туда-сюда. Книжку полистать. В ванне полежать.

Волшебство чувственности днём сонливо. Еда со вкусом пластика.

И вдруг аська – О-ОУ! «Привет! Выходи поболтать».

Вскакиваю как собака, почуявшая своих.

За окном всё так же по дождю шуршат машины, по телевизору гундосит Путин, солнце не вылазит из-за свинца, но во всём словно изумрудный огонь зажёгся.

Холод осени гонит зной.

Я – самоуверенный, с опытом жизни и выживания, чуть потрёпанный, постоянно меняющий статусы – то я женат, то развёлся, то уже успел жениться снова.

Неуверенность скрываю цинизмом и небрежностью.

Всё, что трудно починить, привык рубить с мясом.

Никто не понимает, чем я занимаюсь. Догадываются, что криминалом, но конкретики никакой. Неуловимо всё.

Родился в Украине, живу в России. Периодически пропадаю из виду и вдруг появляюсь в непонятной точке земного шара.

По привычке поколения, выросшего в 90-х, каждую секунду готов оскалиться, зарычать и укусить, даже если никто не желал мне ничего дурного, а хотел просто погладить животное с вздыбленной холкой.

Она – сочная красавица, настоящая, текущая жидкостями еврейская девушка.

Молодая, но очень зрелая. Южные девушки рано распускаются.

Хармс уже всё сказал в своё время об этих жгучих дочерях Сиона, описал всю эту глубинную чувственность: «Голая еврейская девушка раздвигает ножки и выливает на свои половые органы из чашки молоко. Молоко стекает в глубокую столовую тарелку. Из тарелки молоко переливают обратно в чашку и предлагают мне выпить. Я пью; от молока пахнет сыром… Голая еврейская девушка сидит передо мной с раздвинутыми ногами, её половые органы выпачканы в молоке. Она наклоняется вперед и смотрит на свои половые органы. Из её половых органов начинает течь прозрачная и тягучая жидкость».

И вот сидим мы, она в Израиле, я в России.

«Печальная страна, а в ней твоё окно», – как-то скажет она обо мне строчкой из Шевчука.

Это одно из самого нежного, что я о себе слышал.

Мне каждый говорил, что я добрый. Я злился и не понимал, что это значит.

Она первая сказала это так, что я поверил. Хотя до сих пор не знаю, что мне с этим делать, если уж невозможно вернуть Господу этот странный дар.

Она меня поразила вообще сразу же – человек, который разговаривает по-русски, а ментальность при этом совсем не русская. Не российская, точнее.

Изумление. Словно пришелица с другой планеты.

Ей повезло – в Израиль она попала в свои шесть лет, достаточно рано, не успела врасти до этого, вырывать не пришлось. Думает на двух языках. Вставляет иногда забавные незнакомые словечки с характерным, картавым, вызывающим «х».

Она – плоть от плоти своей небольшой, но безумной страны, старой и молодой, древней и новой, история которой не похожа ни на какую другую.

Клочок трёх религий, пустыни, море и колючая проволока. Безумие смешений, Европа посреди Ближнего Востока, дремучий Восток, просачивающийся из самых, казалось бы, пропитанных университетами людей.

И она среди всего этого. Органичная донельзя, чертовка.

Не будет высокопарным сказать, что она росла на моих глазах – таки семь лет разницы.

Я в неё верил, и она это знала.

«Когда мне трудно, я представляю, что ты стоишь за спиной, и мне не страшно».

В неё очень легко верить и радостно.

Она мне давала выход из темноты, она была свечой, архаичной фигурой из древних иудейских сказаний. Царицей, именно в том, трудночитаемом смысле языка ветхозаветных пророков. Навсегда непостижимой, избранницей Бога.

И одновременно с этим – юной девушкой со свободным телом, кокетливой, взбалмошной, любящей кофе, испанский язык и танцы, коллекционирующей фигурки сношающихся овец. Очень миниатюрной – гораздо более миниатюрной, чем казалась по фотографиям.

Она вывела меня из очень трудного лабиринта. Возможно, на свете нет больше людей, которые могли бы это сделать для меня. Именно это и именно для меня.

…Самолёт заходил на посадку. Подо мной поползла набережная Тель-Авива, много раз виданная в эмигрантских фильмах.

Я, с мутными криминальными подвязками, только переставший быть невыездным после работы на оборонке, с чистым заграном, разведённый, без детей, без работы, да ещё и не еврей вдобавок и без родственников-евреев, не должен был получить израильской визы.

А если бы и получил – не должен был пройти жёсткий кордон аэропорта Бен-Гурион, страны, замершей между очередными войнами.

Но я даже не рассматривал это как опасность – я знал, что Бог меня проведёт через эти смешные земные придумки.

Мы встретились впервые под стенами Иерусалима, Вечного Города.

Там же был наш первый поцелуй – где-то на лужайке между дворцом Ирода, Голгофой и Геенной Огненной.

Судьба не лишена иронии и умеет разговаривать символами.

Я научился ходить по лабиринту плоти Иерусалима.

Я узнал настоящее дыхание ночного моря.

Я видел пустыни, становящиеся садом, гулкие бойкие торговые улицы. Земли, созданные надеждой, и земли, убитые неверием – часто они были разделены лишь огораживающей лентой.

Видел себя ребёнком и стариком.

Я-старик оглянулся и посмотрел на меня. Я был горбатым, худющим, со спутанными длинными волосами. Сам себе презрительно фыркнул. Отвернулся и ушёл вглубь домов.

Я был виден. Жить было не страшно, несмотря на то, что жить – это умереть.

Тогда Бессмертие мне показалось. Позволило себя рассмотреть.

Тогда я впервые узнал, что можно не только приезжать, но и возвращаться.

Она была для меня Живой.

Много-много позже пришли странные вопросы, суть которых невозможно было объяснить телу.

Тело не понимало, что это такое – разные государства, разные судьбы. Что такое бытовуха и как она утомляет жизнь, вымывает из неё огонь.

Попробуй, объясни ребёнку, что «нельзя». Почему нельзя? Ради чего нельзя?

Так и тело скрипело зубами и злилось, не получая своего, того, что больше всего хотело.

Когда настал момент мне для себя самого принять решение – победил Снусмумрик.

Никто в этом не виноват. Я не умел в то время иначе. Не знал, что возможно как-то иначе.

Как часто мы причиняем самую острую боль тем, кого больше всего любим.

Она любила дождь.

Пикник «Ещё один дождь» был нашей песней. Я видел это – следы на морском песке, меняющие под водой форму и исчезающие навсегда.

А дождь плетёт тебе серебряный шарф,

А дождь обнимет прозрачной рукой.

Сто долгих дней он тебя поджидал,

Сто долгих дней он мечтал о такой.

Как будто иду, всё время иду

По этой земле, как по тонкому льду.

Так смой все следы, слова уничтожь.

Прошу тебя дай, ещё один дождь.

Будь осторожен в своих желаниях и в звучащих песнях – они сбываются.

Я не знаю, кто ты, тот или та, кто дочитал аж досюда то, что имеет отношение только к моему морскому омуту. Хотя это само по себе уже вызывает благодарность.

Что я хотел всем этим сказать? Ничего.

Ничего, правда.

Я не собирался писать ничего из того, что само написалось, попросило выхода.

Ничего, кроме того, что жизнь – это процесс, и иногда не нужно искать под него классификации и правила.

Я не знаю, как правильно.

Скорее всего, никто не знает.

Иногда я встаю перед незавидным выбором – боль или пустота. Я выбираю первое. Потому что второе ужаснее.

Нет ничего ужаснее нерастраченной нежности.

Подавленные чувства не имеют срока давности. Поэтому когда они просятся на волю – я их отпускаю. Что толку держать в клетке птиц?

Я не всегда понимаю, что именно я отпускаю. Что именно покидает меня.

Одно я знаю точно – единственный способ прийти в новое чувство – прожить старое. Не отмахнуться от него, не облить кислотой цинизма, не задавить внутрь и сделать вид, что ничего не было. А прожить – как бы это ни было страшно и больно. Получить новый опыт из старой ситуации.

Тогда освободится место для нового.

Это страх смерти, страх отпустить – страх отпустить, страх умереть, потому что кажется, что уже ничего никогда больше не будет, если не замумифицировать то, что есть.

Слава богу, это не так. Теперь я это точно знаю.

Как было – так не будет никогда, но обязательно будет как-то по новому, и не менее ярко.

Наверное, это всё, что я знаю о любви. И, наверное, это всё, что и нужно о ней знать.

Пусть живёт то, что просит жизни. Пусть даёт плоды то, что желает плодоносить. Пусть будет отпущено то, чему удел умереть.

Смерть – это рождение.

Дай умереть тому, чему суждено умереть.

Новое рождается на золе.

…И лишь стены Иерусалима будут навечно вечными.

Хотя кто знает.

Камо грядеши: 26, 9

Глава 43. Нежить

Познакомились на дискотеке. Лицо помню плохо.

Кругом шум, слова отрывистые. У каждого в руке по бутылке с энергетиком.

Сквозь неоновые лампы всё кажется кислотно-зелёным. Люди мелькают. Всё как в мире людей – влетел астероидом без надобности в чью-то жизнь, сказал пару слов, исчез.

Пригляделся к ней. Блондинка чуть за тридцать. Приятно пухленькая. Синие джинсы, белая блузка.

Таким очень легко придумывать биографию – школа в небольшом городе, ранний брак, ребёнок. Родители пьют. Муж бросил. Переехала в Москву. Жила в общаге. Подрабатывала. Сейчас устроилась в солидную фирму. Съёмная квартира, просторная, но в «спальнике», с ремонтом, ночевать после работы чтобы.

Много работы. По выходным слёзы времени на иллюзию личной жизни.

Собственно, таким, как я, со стороны тоже биография придумывается легко – хороший парень, в общем-то, но раздолбай. Женой-детьми бы обзавестись, а он всё пьянки-гулянки. Подрабатывает здесь-там. Иногда забухивает. Явно был женат. Разведён. Явно успехи в жизни были, но напугало что-то, остановило.

Безответственный. Ищет что-то, а что – сам не знает.

Поговорили ни о чём, перекрикивая биты. Дежурный коктейль, дежурные слова, дежурные комплименты. Всё не имеет ни малейшего вкуса. Коктейль, восхищения, разговоры – не вкуснее ваты.

Поездка без эмоций по залитому огнями городу.

За рулём поплёвывающий сухонький озлобленный мужичок, слушающий шансон.

Прохлада ночи. Безглазые коробки спального района, с редкими неживыми жёлтыми огнями.

Шаркающие звуки собственных шагов.

Подъезды. Мусорные баки. Виртуозно припаркованные под всеми углами вкосую на бордюрах машины, хищно подмигивающие сигнализацией.

Звон ключей. Пищание домофона. Глухой надрывный звук утробы лифта.

Вошли в квартиру. Щёлканье света. Никому не интересные извинения за бардак с никому не интересными пассажами, что «у меня так же».

Поздно уже, ночь глухая, времени мало. А завтра снова надрывное утро, бухгалтерия, стерильный пластик офиса, злые глаза, истеричные крики в телефонной трубке.

Лишние слова воспринимаются как воры.

Душ. Поспешно выключенный свет.

Постель. В постели встретились две инородные вселенные, раздавая друг другу испуганные, дежурные указания.

Секс. Туповатое удовольствие.

Теперь спать.

Но что-то пошло не так.

Почему-то не спалось. По потолку изредка проезжали тени автомобильных огней. Тикали часы.

Тело рядом казалось бесформенным.

Вдруг всю эту тугую подушку из ваты и отупения пронзило что-то острое. Как стилет в грудь. Как неловкое движение хирурга.

Острая боль. Потом печаль. Потом горечь. И потом вдруг нежность.

Я, повинуясь какому-то всхлипу души, обнимаю лежащее рядом тело. Неожиданно тело мне отвечает. Обнимает в ответ.

Я прижимаюсь к груди.

Неожиданно я понимаю, что обнимаю совсем не того человека, с которым пришёл сюда. А вскоре понимаю, что обнимаю и не человека.

Я в постели с каким-то существом. Кожа его зеленоватая, а быть может это мне в темноте только кажется? Тело продолговатое. Словно всё тело переходит в толстый хвост. Существо обволакивает меня.

Я должен был испугаться до смерти. Но… Но мне не страшно. Скорее даже на меня нахлынывает теплота к этому неясному существу – оно меня обнимает, нежно, ласково, бережно.

Оно живое. Всё кругом – дома, душное небо, машины, обезличенные лица – всё мёртвое. А оно живое. И оно выбрало меня.

Я на какую-то секунду хочу освободиться из объятий и посмотреть – кого же я обнимаю. Но я не делаю этого. Зачем? Что я хочу увидеть? И если я увижу что-то – станет мне от этого радостнее?

«Теперь ты всё понял». Чей это голос? Мой? Существа?

Был ли он вообще?

В живых объятиях я засыпаю. Спокойно и умиротворённо.

Я слушаю сердце. Оно уводит меня куда-то вглубь, в какие-то глубокие океанские воды.

…Наступило утро. Пронзительно запищал китайский будильник.

Раздражённое бурчание. Окно без занавесок смотрит в глаза надменно и нахально, как провинциальный верзила.

Всё сквозь туман. Всё возвращается в бессмысленную вату.

Щёлканье чайника. Грязное бельё. Шум воды. Суета. Соседи в лифте.

Неаппетитное тело.

Несвежий ветер.

Из зеркала на меня смотрит нежить.

Камо грядеши: 20, 80

Глава 44. БГ

У каждого поколения свой БГ – кому Б-г, кому Билл Гейтс. Кому Борис Гребенщиков, кому Блайнд Гвардиан, кому bg.ru, кому просто бугага.

Камо грядеши: 71, 59

Глава 45. Погнали наши городских. Думы на брегах канала Грибоедова

Так получилось, что всю жизнь я живу по окраинам. Нередко по индустриальным, где оранжевые облака и дымят заводы.

Да, я как классический рэп-персонаж – могу сидеть на кортанах у горящих мусорных баков и читать, кидая распальцовки, о нелёгких буднях простого труженика хип-хопа в гетто-кварталах, йоу.

Я дитя индастриала, серых плит, одинаковых спальных районов, зацементированных детских площадок, гнилых подвалов, зассаных подъездов.

Мне с самого детства приходилось немало переезжать с места на место, но я никогда не жил в городском центре – всё на околицах, на отшибах, где за домом начинаются пустыри, сплошь покрытые собачьими минами.

И общался я с себе подобными.

Коренные жители центра – любого, в принципе, города, – мне представлялись совершенно иноземными существами. Кем они тогда, впрочем, и были.

Коренной житель центра города – это особый склад, особый статус, как ни крути.

Обладатель жилья в центре города, как правило, получает его по наследству – а за этим целая семейная история. О дедушке-чекисте, о бабушке-балерине, о любовнице Берии, о сапожнике Сталина. История с тёмными пятнами, история с отсылками на легенды времён.

А если жильё в центре города пришло и не по наследству, а куплено, так это тоже особый расклад – жильё в центре всегда дороже, при прочих равных составляющих, и человек, который сознательно выбирает жильё в центре, даже в прореху кошельку, имеет свои сложившиеся представления о городской жизни – и видит себя встроенным в неё, вместе со своими представлениями и идеалами.

Публика в центре всегда более особенная, более рафинированная, более тонкая.

И фактор центра – да, значимый фактор.

Я раз в Астрахани был в гостях у семьи – живут на втором этаже двухэтажной бывшей купеческой усадьбы, прямо на набережной, окна на Волгу и променад. На первом магазин.

Второй этаж, впрочем, это громко сказано – там в доме скорее полтора этажа, под жилплощадь приспособлены бывшие мансарды – летом как в парилке, зимой как в холодильнике.

Места – реально порой повернуться негде, а они ещё с малым ребенком. Коммуникации никакие, то воды нет, то света, и на машине не подъедешь.

И – сам бог велел вроде – продавай, за центр доплата солидная, и на эти деньги можно приличную новостройку в две комнаты брать на окраине.

А они не хотят. Не хотят и всё – содержание их жизни в центре намного перевешивает форму на окраине.

Я поначалу у виска крутил, а вот сейчас до меня что-то дошло, и я уже не кручу.

Это я со своей пролетарской колокольни судил, дитя спальных районов. Я даже масштаб их богатства оценить не мог.

Я достаточно долго жил уже в Москве, но опять же – за МКАДом, где люди о пёсьих головах, на куличках.

В какое-то время познакомился с целой плеядой коренных, «центровых» москвичей – и они мне внезапно очень к сердцу прикипели.

До того у меня бытовало, каюсь, пролетарское предубеждение – мы, дескать, парни с рабочих окраин, жизни-то понюхали, знаем, почём фунт изюму да труд хлебороба, а вы, к бабке не ходи, с разгону видать – чистенькие, сытенькие, зажратые, с щёчками пухлыми да жабо на отлёте – короче, бей их!

А тут мне враз стало стыдно за мои прежние мысли – коренные москвичи оказались в лучшем смысле слова интеллигентными, духовно богатыми, интересными и совершенно искренним образом доброжелательными.

Я их полюбил и теперь пасть порву, ежель кто на честь покусится.

С какого-то времени мне стало хотеться переселиться в центр. И сейчас хочется всё яснее и отчётливей.

У меня, по сути, всего один опыт более-менее длительного жития в центре – в Минске, когда снимал квартиру на Городском Валу – центрее некуда: напротив ФСБ, особый кайф, на него глядя, курить дары полей, блаженно выдыхая в форточку. Пять минут – Костёл Симеона и Елены. Вокзал – от силы минут десять.

Это было круто, я сейчас отчётливо понимаю.

Останавливался в Петербурге, в Мучном переулке, второй этаж, окна во двор-колодец. Вышел из парадного – в пешей доступности вся соль жизни. Что ни происходит, всё восторг.

В кайф даже разразившаяся ночью на несколько часов пьяная драма – баба пришла к своему мужику, который на телефон не отвечает, а он бухает с корешами и ей вращение придавал, а осью был детородный орган.

А она вспылила – и за все поруганные годы пошла ему припоминать подробности – мы всем «колодцем» не спали, слушали, развесив уши – даже полицию никто не вызвал. Грозились, но это так, для проформы.

Пожил я немного в центре, и как-то аж тоска и зависть меня скрутили.

Есть, говорят, белая зависть и чёрная – вы этому не верьте. Не бывает никакой белой зависти.

Зависть – это зависть. Зависть – это чувство, которое возникает от ощущения обделённости – когда у кого-то есть то, чего нет у меня.

И, отбросив белое-чёрное, зависть может разниться лишь по дальнейшим действиям – может быть зависть конструктивная и неконструктивная.

Конструктивная – это когда у кого-то есть то, чего нет у меня, и я, на волне поднявшейся злости, обеспечиваю и себе то, в чём я обделён.

А неконструктивная – это когда у кого-то есть то, чего нет у меня, и я трачу силы на то, чтобы у этого кого-то этого не стало. Ну, или если не в силах этого сделать, просто трачу силы на то, чтобы обгадить его, ну и свою заодно – трудно, махая лопатой в дерьме, не замараться – жизнь.

Вспыхнул я, стоя на каком-то из мостов канала Грибоедова. «Какого хрена?!» – вопрошаю Мироздание. – «Дондеже?! Доколе?!».

Потом подуспокоился. Гневом дело не решить.

Успокоился и залюбовался.

Ладно. Какие мои годы? Я ведь только жить начинаю, только дышать научился, плавать в сладком плену ночных улиц.

Заказываю у Дорогого Мироздания – хочу комфортно и интересно жить в центре какого-нибудь красивого, проникновенного, неисчерпаемого города. Аминь.

И мне сразу полегчало. Бог меня любит – мои желания сбываются, это я знаю. Пусть не сразу, но сбываются.

Я представил себя так, как будто это уже произошло – я горожанин, живу в историческом центре.

Гуляю средь дворцов, старинных домов, уютных кафешек. Встречаю других горожан – степенных, статных. Улыбаюсь им. Приподнимаю шляпу.

Мне сразу стало приятно, тепло, хорошо, уютно. Словно мёрз долго под ветрами, в промокших носках, а тут вошёл в солидный дом, пью горячий кофе с корицей, протягиваю ноги к камину, в котором стреляют поленья.

Будет и на моей центральной улице праздник.

В этой тёмной воде отраженья начала

Вижу я, и как Он, не хочу умирать.22
  ДДТ, «Чёрный пёс Петербург»


[Закрыть]

Камо грядеши: 68, 94