Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 14. Учитель и армянин. Непоучительная история без морали

Когда ехал на Байкал, познакомился с двумя мужичками.

Один – школьный учитель из Казани, другой – армянин из Петрозаводска.

Школьный учитель ехал на Ольхон в пятый раз – каждый год приезжает с палаткой, живёт дикарём, ловит рыбу, медитирует у костра, зарастает окладистой бородой.

Армянин ехал в первый раз. В столице Карелии у него прогорел бизнес. Он удрал от кредиторов и решил поступить нестандартно – просветлиться на Ольхоне, а там… а там будет видно, что дальше.

Школьный учитель был неплохим, в общем-то, мужичком, но с ярко выраженной учительской профдеформацией – привычкой доносить любую мысль как истину в последней инстанции.

Армянин был скольже, с двойным дном. Но хотя бы проповедовать не принимался.

Армянин попивал водочку и коньяк – за приезд, за отъезд, за просветление.

Учитель гордо блюл здоровье, нравственное и физическое. Трезвость как норма жизни.

Рассказывал что-то про гиперборейцев, про то, как наши предки до ста лет жили, на молоке да каше, ну и прочий анастасийский бред, в который, как любой экопоселенец, свято сам верил.

Они сошлись, волна и камень, лёд и пламень. Так, как сходятся непохожие люди.

Спорили о чем-то увлечённо.

Точнее – не спорили. Учитель доносил мысль, снисходительно называл армянина Фомой неверующим.

Хотя тот ни разу ему не перечил, только лишь кивал, приговаривая с акцентом: – «Так, всё так. На молоке и каше, по сто лет жили, так…».

Учитель – голубоглазый, высокий, поджарый. Пышная шевелюра.

Армянин – с вершок, лысый череп. У него была привычка присесть, положив щеку на руку, и барабанить пальцами по блестящей лысине.

Армянин ходил в церковь. Делал это во многом напоказ.

Учитель всем своим видом показывал, что он великодушно прощает человечеству его маленькие слабости.

Армянин снимал комнатку в бурятском доме, рядом со мной.

Учитель жил в палатке, но приходил к нему в гости.

– К природе, Аркадий, к природе быть ближе надо! – убеждал он, – успеешь в четырёх стенах пожить, эх, Фома неверующий!

– Так, всё так! – кивал армянин, – природа – мать, ближе к ней надо быть.

После чего выпивал стопочку коньяка.

Учитель пил травяной чай. Глиняную кружку приносил свою.

Однажды армянин, больше предпочитавший слушать, вдруг начал рассказывать какую-то свою историю – про Армению, о своем деде. Вспомнил озеро Севан, глядя на воды Байкала – вдруг в нём впервые промелькнуло что-то настоящее, человеческое. Отрешённые глаза заблестели карим огнём.

Первый раз рассказывал он – путано как-то, непоследовательно, но с душой.

Учитель слушал молча, потом неодобрительно хмыкнул, допил чай, вскоре собрался и ушёл к себе в палатку.

Больше в гости не приходил.

Армянин всё так же попивал коньячок. Я слышал, как он вздыхает и цокает языком в соседней комнате.

Иногда гремела фляжка.

Учитель с армянином ещё много раз пересекались – ну, Хужир – центр притяжения, тем более жили мы у самой Шаманки, место ходовое. Природа природой, но консервы в сельпо никто не отменял.

Вежливо здоровались. Но учитель уже не проповедовал. Словно обиделся на что-то. Но вновь великодушно простил людям их маленькие слабости.

Армянин шёл в одну сторону холма, учитель в другую. Я смотрел им вслед.

«Так и не познакомились», – подумал.

Камо грядеши: 84, 37

Глава 15. Москва. Город-шаурма

Если меня попросят сходу, с пылу-жару, не думая, назвать какой-то такой один, однозначный символ Москвы, выражающий городскую душу, то мне даже задумываться не придется – это шаурма.

Москва – город-шаурма.

Шаурма – блюдо пришлое, но быстро ставшее своим; оно сумело привнести свою самобытность – разве это не свойственно многим тем, кто некогда впервые сошёл на московский перрон с благородной целью покорить столицу?

Шаурма готовится на ходу. Посмотрите за руками смуглого крутильщика – разве в этом нет московского шарма? Срезать мясо, взвесить его. Подложить капустки – разбавить мясо ботвой. Помидорку, огурчик. А потом завернуть это все в рулон. Сверху капнуть кетчупа-майонеза – разве Москва не так же поступает? О-о, этот город вполне способен на то, чтобы с живого человека снять мясо, его самое ценное содержимое, и разбавить его капустой. А потом завернуть в рамки, как в прокрустово ложе. А эта капля сверху – как божественная маковка, как утешение в суете.

Ещё шаурма течёт жиром, стекает в рукав, завякивает пуховик.

Пожирающие шаурму чавкают, ругаются, машут жирными пальцами. Ищут салфетку вытереться. Сыто урчат и вновь чавкают.

Знаете, что во всем этом самое главное? Шаурма – это, чёрт побери, вкусно.

Ой, вот только не надо строить из себя английских королев и морщить носик.

Вкусно.

Камо грядеши: 5, 92

Глава 16. Однажды в Крыму. Три литра

Возможно, кем-то этот рассказ будет сочтён за пропаганду наркотиков и порочного образа жизни. Но я не ставлю такой цели.

Я вообще никаких целей не ставлю. Я просто хочу рассказать немного о событиях моей жизни жаркого лета 2005 года.

Я не призываю делать, как я. И вообще ни к чему не призываю.

Даже и не знаю, с чего начать…

Занесло меня сперва в Киев. Я был свежеразведён и в яме хронической, многолетней депрессии, из которой выходил медикаментозно, на достаточно жёстких антидепрессантах.

Тяжелая химия, йоу!

Действие антидепрессантов было странным – ломило тело. Всё время хотелось сильно сжимать зубы. Наверное, так ощущается ревматизм. В этом болезненном поёживании было даже что-то мазохистски-сладкое.

Эмоции приглушены. В этом и смысл – если не можешь отдохнуть от собственных чувств, то волшебная химия уберёт их. Будь овощем, расслабься, сынок, отвоевал своё.

Можно было бухать, но хмель приходил туго, словно через вату. Мы пили сладкую, липковатую вишнёвую настойку просто как компот.

Можно было курить траву – в атмосфере травокурного Киева это ложилось кумарным фоном более гармонично.

Ещё варили дичку – время было жаркое, прямо в городском парке вызрела конопля.

Собрали урожай, купили молока. Залили зеленые кусты конопли. Варили, помешивая.

Жарко. Зной летний, небо побелело. На кухне варится конопля. В комнате я и мой добрый друг Максимилиано записываем новый альбом нашей группы в комнатных условиях (впоследствии альбом станет нашим самым любимым и безбашенным).

Периодически бросаем гитару и бежим на кухню, следим, чтобы молоко не убежало.

Молоко выкипает и становится сперва нежно зелёным, потом цвета камуфляжа, наконец, почти тёмно-серым.

Выпиваешь душную зелёную жижу.

Много пить нельзя – она коварная, действовать начинает не сразу, только через несколько часов. Причем если ошибся дозняком, выпил много, чтобы уж нагребло так нагребло, может нагрести так, что не очнёшься.

Какое-то дурное веселье – в стране есть странные люди, которые следят, так сказать, за оборотом наркотиков, что-то там запрещают. А совершенно рядом можно пойти в городской парк, нарвать там легально конопли и показать любому наркоконтролю две навесные дули.

Одни делают вид, что работают и бдят, другие никакого вида не делают.

Помнится, заходим к Монаху, у него там под батареей пакеты с травой стоят.

Это в малахольной России траву кораблями потребляют. Увидят спичечный коробок, и с москальским экзальтированным акцентом – «Вау! Много травы!». А в Украине – бабах, трава пакетами, тяжёлыми, как кирпичи.

На заводе одному мужичку принесли чертёж – выточить на станке металлическую пробку для закладывания травы в бульбулятор. Мужик оказался прошаренным, смекнул что за штука – «э-э, шалуны!…». Подмигнул. Но пробку на фрезерном станке выточил и лишних вопросов не задал. Чем еще на оборудовании радиозавода заниматься. Не радио же выпускать.

Ну так вот – эту пробку в бутылку, травы туда как на полк солдат, зажигалка, конопляный дым с запахом горящей степи.

Пых! Трава злая, рвёт глотку. Выдыхаешь синеватый дым, подержав в груди, в форточку.

Трава берёт в свой кумарный плен.

«Монах, покурить есть?»

«Слепые шо ли, конечно есть!»

Потом заходит Влад, с тем же вопросом. Влад – капитан СБУ, отважный воин, берегущий страну от таких, как мы, и таких, как он сам.

Тоже забивает мокрый бульбулятор.

«Влад, а сколько ты дашь нам лет вот за этот пакет?» – спрашиваем мы его в процессе.

Влад выдыхает. – «Лет семь», – говорит. Тянется за добавкой.

Еще заходил Андрей.

Андрей работает санитаром на Скорой Помощи. Он сатанист. Очень вежливый. Любит загонять что-то декадентское.

В тот день принёс с работы какие-то колёса. Сказал, что забористые.

Я их скушал.

Не знаю, то ли это наложилось на мои антидепрессанты, то ли нет, но в ту ночь меня ломало.

Это ощущение, что хочется выскочить из тела. Любое положение вызывает боль и невероятную ломоту суставов.

Наверное, в аду так – непрерывная боль. Словно я рождаюсь из тела Лилит, и никак она не может мной разродиться. Словно мышцы её дьявольского влагалища выталкивают меня в какой-то другой мир, а я упираюсь.

Ощущение, что мир на меня осерчал. Отныне в мире нет для моего тела и души места.

Лёжа, стоя, сидя – нет спасения. Я проклят.

Я открыл окно. Свесился с подоконника. Подо мной четырнадцать этажей. Лестница с неба. Скоростной спуск.

Американские горки с билетом в один конец.

Я, с ломающимся телом и очень ясными мозгами, стоял у открытого окна и очень трезво раскладывал на чаши весов плюсы и минусы прыжка вниз.

Минусов было много. Плюс был один, но очень значимый – боль прекратится.

Я так и не принял решения. Заснул у открытого окна стоя, как лошадь на боевом посту.

Очнулся утром, когда над Харьковским массивом ползла розовая утренняя свежесть и звуки метлы были приглушёнными.

Я дошёл до пруда. Выкупался. Как зомби, пришел обратно. Ломка продолжалась, но затихала.

Появились какие-то иные мысли, кроме суицидальных.

Это были единственные серьёзные мысли о суициде в моей жизни.

Я собирался ехать в Крым, на металлёвый фестиваль под Евпаторией – кто знает, тот знает, кто не знает – тот отдыхает.

Ехала также большая делегация киевских металлёвых упырей.

Туда я сумел взять билеты до Евпатории в один плацкартный вагон с ними.

Обратно билетов не было.

«Только СВ остался». Я спросил, почём он. Тётенька ответила. Я решил было, что ослышался, потому что в России за такие цены не то что СВ, а плацкартным из Москвы до Тулы не доедешь, как в Украине из Киева в Крым. Тётенька несколько раздражённо повторила сумму, которая мне (я тогда много зарабатывал) показалась анекдотично низкой. Купил обратно билет на поезд с остальными упырями, да только они плацкартой, а я королём в мягком.

Господи, храни Укрзалiзницю!

А-ла-ла-ла-ла! Галдёж и ничего святого. Зондер-бригада волосатых металлёвых упырей припёрлась на вокзал.

Лёва потащил меня за компанию на базар, покупать колбасу. Как-то не представлял он себе поездку в поезде без колбасы.

Купил. Как пират сунул себе в зубы.

Лёва колоритный – мама армянка, папа еврей, сам шкет, метр с кепкой, но борода как у моджахеда. Говорливый, как и все армяне – ужас.

Зато за барабанной установкой он тоже гоняет вихри.

Завалились в вагон, зазвенели бутылки. С разных вагонов пошли стекаться ещё кореша.

На верхних полках оказались незнакомые хлопцы. «Хлопцы, вы на фестиваль?» – спросили мы их. Те испуганно кивнули. «О-о-о, давай с нами!». Несколько смутило, что они какие-то странные – попсоватого вида, ну да ладно, каких только не бывает.

Только далеко потом мы сообразили, что они ехали на Казантип, а не к нам, оттого и попсовые. Мы их реально перестремали.

Народ бухал. На перроне Днепропетровска купили беляшей – странно было оказаться транзитом на перроне города, где я родился, но не был там лет пятнадцать.

Я разговорился с Гошей. Гоша – с моджахедской, как и у Лёвы, бородой. Олдовый хер, фишку рубит.

Был он по нулям – отправил деньги сам себе почтовым переводом на Евпаторийский почтамт, на «до востребования», так как знал, что если повезёт их с собой, то пропьёт. Я его угощал.

Гоша обратил моё внимание на то, что первые буквы названий альбомов Morbid Angel в хронологическом порядке идут точно по буквам алфавита. Я начал вспоминать – Altar of Madness, Blessed are the Sick, Covenant… – чёрт, и правда по алфавиту! Почему-то меня тогда это впечатлило и поразило.

Приехали. Вышли на перрон. Попсовые соседи с верхних полок быстро от нас слиняли, от греха подальше.

У нас на компанию была одолженная альпинистами палатка. Она была ужасна. Невероятно тяжёлая и неудобная.

Часть народа поехала её ставить – возни с ней много.

Я составил компанию Гоше добрести до почтамта, получить его собственный денежный перевод.

Евпатория. Игрушечные трамваи. Вытоптанные кусты в окурках.

Бесформенные бабы, надувные круги, тенистые аллеи.

Купили бутылку ликёра. Присели, выпили. Купили ещё. Потом ещё, кажется.

Я добрёл до моря. Сел на дощатый пирс, свесил ноги.

Под лодками плескалась морская вода. Я чувствовал себя невероятно одиноким.

Рядом молчал Гоша – обаятельный, но совершенно непутёвый человек.

Приехали на «Солнышко». Тоже, блин, охерительное название для места, где проходит металлёвый фестиваль.

Это коса между морем и лиманом Сасык. Удивительное место. Я его очень люблю.

В одну сторону бурные волны, в другую с йодистой вонью камыши, бордовая илистая вода.

Там ко мне подбежала Жукова. Озорная такая, прикольная. Та искренняя радость, с которой она заприметила меня, как-то впервые за долгое время растопила чуть-чуть мне сердце.

Тут же балагур Михайлов. Я ему предложил очередную бутылку ликёра, что держал в руке. В меня она уже не лезла, в Михайлова на жаре не полезла тоже, мы решили её зарыть, чтобы потом раскопать, представляя себя пиратами.

Зарыли.

Так она там и лежит до сих дней. Уж больно надёжно мы её зарыли, так, что забыли место. Так что будете под Евпаторией и захочется вам выпить – поищите клад.

Я сердцем бывшего алкоголика прямо чувствую, как она там сейчас остывает в ночной прохладе, а днём раскаляется в немилосердном крымском солнце.

Нашел своих. Те поставили палатку. Экое страхолюдище!

Она альпинистская, для каменистых мест, холодных, но уж никак не для крымского пляжа.

В разные стороны идут колья, на них бечёвки – все пьяные обрыганы, что идут до моря, об них спотыкаются, сплющивают очередную стенку, валясь, как тюки с мукой.

Лёва выскакивает из палатки и зычно ругается.

В палатке адский жар. Жить там можно только ночью.

Места вроде и много, но распланировано дебильно.

Посреди палатки стоит шест, который очень легко задеть, его роль выполняет грубоватое полено.

Спим вповалку.

К нам прибился Гоша. Уже успел уйти в алкогольный штопор, и, забегая вперёд, так из него и не вышел.

Места для него не было, но алкоголь, как известно, заменяет и палатку, и еду, и кровать. Он попросился разместиться в предбаннике нашей палатки, где голый песок и мы обувь оставляем, а мы, скептически решив, что он всё равно не сможет этого сделать, и согласились сдуру.

Дыдых! Радостный Гоша в трусах рухнул мордой в песок и чьи-то сандалии и захрапел.

Все эти дни, выходя из палатки, мы стабильно спотыкались о спящего пьяного Гошу.

Он не обижался. Порой и не просыпался.

Вы знакомы с крымским бытом? Со всеми этими газенвагенами, которые маскируются под туалеты, атмосферой наидурнейшего веселья, с ароматом креплёного вина. С водорослями в волосах. Со спонтанным сексом на спасательной вышке с малознакомой хиппушкой, с дредами и подростковой нулевой грудью «доска – два соска». Знакомы? Тогда я не буду углубляться.

Наступил последний день фестиваля.

Лёва потерял паспорт и обратный билет. Народ умудрялся вписываться в палатке и днём, в адскую жару.

Мы всё так же стабильно спотыкались в предбаннике палатки о спящего в песке Гошу. Гоша всё так же не обижался и приветливо кивал.

Все отдыхали. Лишь мы с Максимильяно, как самые приличные, зверски устали от такого отдыха.

Встретили Диму Коня.

Встретишь Коня – накуришься. Народная примета. У Димы всегда с собой есть.

У него тайник в кедах.

Он вынул тайник и как-то сразу уменьшился в росте.

К вечеру наметилось грозовое предупреждение. Усиливающийся ветер срывал плохо закреплённые тенты.

Палатка у нас держалась на соплях.

Мы с Максимильяно полезли внутрь (споткнулись о Гошу), застали там Лёву и ещё кого-то, пытающихся раскурить сухой.

Мы им пытались объяснить, что очень скоро палатку смоет к едрене фене, но на такие мелочи всем было насрать.

В тот момент, когда Лёва таки торжественно пыхнул, ударил такой ливень, что пол палатки пошёл заливаться водой в считанные секунды.

Мы с Максимильяно сумели-таки вытащить свои вещи, перебираясь через Гошу. Лёва смотрел на окружающий мир как на предателя. Поддерживающее палатку полено при очередном ударе стихии треснуло его по лбу.

– Чё делать? – вслух рассуждал Максимильяно.

– Да пошло оно все к чёрту! Пойдём концерт смотреть, – рассердился я.

Мы пошли. Концерт оказался отличным.

В темноте искать палатку смысла не было. Мы пошли на станцию.

Станция сюрреальная – будка, а кругом ровная священная крымская земля. Поодаль шумит море, в другую сторону – железная дорога и камыши лимана.

У будки восьмиугольные окна. В них видно чёрное южное небо, которое раздирают грозовые сполохи.

На станции тут и там лежали тела. Почти не разговаривали.

Нашли выброшенный кем-то бульбулятор. Оставалось от Диминой заначки.

Раскурили. Кумар повёл куда-то сознание, в сладкий мерцающий сон.

У меня с собой была тряпичная циновка. Легли на неё с Максимильяно оба, как два бойца-товарища.

Впрочем, мы и есть два бойца-товарища – с первого класса школы дружим, шутка ли.

Мы смотрели в восьмиугольные окна на грозу.

Было что-то в этом феерически прекрасное, что-то очень глубинное, тонкое, хтоническое. Просто два никому не нужных одиночества, коротающие ночь на земле равнодушного мира на одной циновке, как под одной шинелью.

Один на один с отблесками ночной грозы.

Сладкий сон после надрывного отдыха пришел незаметно.

Рассвело. В море купались голые Барни Гринуэй и Шейн Эмбери из Napalm Death, кумиры детства.

Странное ощущение: те самые люди, с фотографии на обложке кассеты, в лица которых вглядывался – и они казались небожителями из далёкого мира – и вот они, голые, купаются в утреннем крымском море, на «Солнышке».

Палатка лежала мокрой кучей. Поверх палатки, раскинув длани, охраняя собой имущество, храпел Гоша.

Билеты на поезд из Евпатории были лишь на следующий день, на вечер.

Ставить палатку снова не было ни малейшего желания.

Мы были очень уставшими, изнасилованными всеми этими дурными днями. Очень хотелось выспаться.

Я предложил собрать палатку, доехать до Евпатории, оставить её там в камере хранения, чтобы забрать перед выездом, а потом… да будет видно, что потом.

Разбудили Гошу. Он был горд тем, что охранял палатку. Казалось, что будь у него собачий хвост – он им сейчас завиляет.

В камере хранения нужно придумать код – одна буква и три цифры.

Знаете, к аудиокассетам прилагались такие наклейки – с буквами, с цифрами.

Букв там всего две возможных, А и В – для обозначения сторон. Цифр все десять.

Как-то ныне покойный Бурзумий собрал из них единственное, что придумал возможным – надпись ВОВА 666, где нуль выполнял роль О.

Я не придумал ничего лучше, чем забить это же паролем – поставил В 666 и захлопнул за палаткой крышку.

На вокзале Евпатории предлагают комнаты внаём. Но никто не хочет сдавать на одну ночь.

Мы с Максимильяно психанули, увидели маршрутку в Симферополь. Приехали туда. Там нам не понравилось.

– Поехали в Севастополь?

– Да поехали.

Приехали. Гуляли по Севастополю.

Ну до чего же прекрасный город!

Купили в Макдональдсе гамбургеров, зашли на холм, присели их съесть.

В этот момент где-то ударило щемящее душу пение муэдзина.

Попыток снять на одну ночь жильё не предпринимали.

Пока гуляли, присмотрели место, где решили заночевать – склон над автомобильной дорогой.

Внизу бухта. Вид прекрасный до свинского пьяного сентиментального рыданья.

Пусть не самое удобное ложе всё на той же циновке, но в сто раз лучше, чем в палатке, уткнувшись в чьи-то носки.

Забрались. Вечерело. По бухте зажглась гирлянда огней. Воздух стал вкусно синим. Заснули, как младенцы. Два кореша.

Максимильяно только с утра рассказал – просыпаюсь, говорит, от того, что рядом кто-то ходит. Оглянулся – никого. Ночь, внизу бухта, стихли звуки, изредка чайка крикнет.

Лёг снова – что такое, опять шорох, словно крадётся кто.

Осматривается кругом – ну только разве что если ниндзя прячется, а так никого не видно.

Плюнул Макс, повернулся на другой бок, и… и нос к носу столкнулся с ёжиком. Глаза в глаза. Охреневшие друг на друга смотрят.

Ёжик всё таки первый признал в двуногом царя природы и ретировался.

Много позже, когда я вновь попал в Севастополь, я из любопытства разыскал то место, где мы дрыхли. Мама дорогая! Вот же нас таращило! Понятия не имею, как можно было спать на таком отвесном склоне, а плюс к тому – прямо над нами было главное, суперохраняемое управление черноморским флотом, которое мы тогда тупо не заметили. Это примерно как не заметить слона.

Проснулись, поехали снова в Евпаторию. Надо было дождаться вечера, а там уж упасть на полку поезда, и пошло оно все лесом. Холодным, норвежским.

Вновь страшно хотелось спать. Бродили по Евпатории, убивали время.

Играли во все дурные автоматы, стреляли во всех тирах, выпили галлон колы, которую разбавляли растворимым кофе.

Садились на лавочки и начинали клевать носом.

Забрели в местный зоопарк – он маленький, клетки крошечные, и звери в них давно сошли с ума. В прямом смысле – они бегают или прыгают непрерывно по одному маршруту. Могут так час, могут два. Жутковатое зрелище.

Тут подошел к нам хлопец – подросток ещё, скорее всего, лет 16—17. Заговорил, представился Колей. Странный такой – пугливые глаза, сильно скошенные косоглазием, оттого прямо не смотрит, словно в страхе вечно уводит взгляд.

Местный. Работает в зоопарке, кормит зверей.

Оно и видно – такой же потерянный, как и они.

Расспросил нас про фестиваль, какие-то вопросы невпопад. Как будто интервью берёт.

Спросил о том, о сём.

Нам не слишком весело с ним болтать, но всё равно время убиваем.

И вдруг он в болевую точку неожиданно спрашивает: «А вы поспать хотите?». А мы как в один голос подпрыгнули: «Да!».

Он говорит: «Сейчас работу скоро заканчиваю, можно пойти ко мне, поспите до вечера».

Попёрлись за ним. В пути всё те же расспросы невпопад.

Пришли к нему домой, а он сконфуженный – «Брат дома, не получится. Но у нас тут гараж есть для сборищ, там поспать можно».

Пошли туда. Какой-то старый двор. Во дворе куча подростков – увидели его, Колю, налетели как воронята.

Смешные такие – есть время у подростков, когда их ещё не загасили. Когда они ещё свежие, ясные. Парни, которые могут уже играть во взрослую жизнь, теребить первые ранние усы, но всё ещё мальчишеская доброта в них светится. И девчата – могут курить, пить, а всё равно – ты её понюхаешь, а она, как котёнок, шерстью и молоком пахнет. Удивительное время. Оно недолгое.

Коля гордо представил нас как своих друзей. На нас смотрят с восторгом, как на Робинзонов. «Друзья Коли – наши друзья». А я, меня вечная ломка от антидепрессантов жмёт, я к ней уж привык, чувствую себя рядом с ними циничным стариком-людоедом, который, как паук, хочет просто схватить вот такую девочку-подростка, высосать её, а потом отшвырнуть в сторону, как скорлупку, её опустевшее тельце.

Тут вдруг появилась какая-то баба и давай орать: «Шо вы опять каких-то привели! Развели тут проходной двор! А ну гоните этих волосатых взашей!».

Мы с Максимильяно поняли, что поспать нам упорно обламывается.

Вышли на улицу, Коля чуть задержался во дворе. Объясняться с ним не хотелось.

Мы с Максом тупо глянули друг на друга: «Бежим?» – «Бежим!».

И убежали. Коля что-то вслед нам кричал, звал. Мы уже не слышали.

…Сели в каком-то маленьком уличном кафе, где-то в витых улочках, чуть в стороне от туристических троп.

Хотелось накуриться. Да было нечем.

Хотелось достать местной крымской травы, уж очень её хвалили, да тоже неясно где.

Взяли вина. Потом ещё.

Разговорились на философские темы.

Вдруг в разговор включился дядька с соседнего столика. Я, не помню уж по какому поводу, вспомнил Воланда – «трагедия не в том, что человек смертен, а в том, что он внезапно смертен». Дядька пришел в восторг. Словно этой мыслью я воедино замкнул ему цепь всех мыслей мира.

Пересел к нам. Представился Владимиром. На вид лет 30—35.

Местный. Угостил вином. На фоне чудаковатого, юродивого Коли казался просто верхом юмора и адекватности.

Приятно болтали. Захмелели. Пригласил к себе домой – живёт недалеко.

Я ничего не знал об этих кварталах Евпатории. И, наверное, если бы не Вова – и не узнал бы.

Они вроде бы совсем недалеко от линии туристических троп, но случайно в них не зайдёшь.

Словно фавелы – труха, нависшие козырьки. И совсем некурортные люди.

Живёт Вова на первом этаже двухэтажного барака. Пол – вровень с землёй.

Винцо подействовало, развезло. Попёрла какая-то агрессия – и у нас, и у Вовы.

Как-то внезапно выяснилось, что Вова недавно откинулся – сидел 9 лет за убийство.

В общей атмосфере недосыпа и абсурда это было как-то логично. Вписывалось в моё ощущение собственной пропащести.

Внезапно мы спросили – «Вов, а трава у тебя местная есть?».

А у него пацанская гордость – «Нет, но у меня тут все кореша, сейчас достанем».

Пошли во двор. Там видавший виды Запорожец. Рядом сидят на лавочке люди, играют в карты.

Один из них, не помню как зовут, хозяин машины – страшный. Лицо молодое, а тело после героинового стажа – ноги колесом, оплыли, дряблое, словно вывернутое наизнанку тело.

Вова с ним тёрки – так и так, это Саша и Макс, мои кореша, трава нам нужна.

Чувак ему – «Вова, травы нет, есть только ширево – этого пожалуйста, это хоть сейчас. А за травой – это к цыганам ехать надо».

Вова уже распалился – «Ну поехали!».

Чувак ему – «Бензина нет. Дай денег на три литра».

Вова дал. Чувак сходил куда-то, у кого-то в этих фавелах купил трёхлитровую банку с бензином.

Подошёл к машине, открыл задний моторный отсек, а там чудо инженерной мысли – вместо бака трёхлитровая банка! Просто стеклянная банка, в неё идут резиновые трубки.

Мы с Максом выпали в фееричный восторг.

Мы были очень пьяны. Меня в какой-то момент вырубило.

Картину событий я восстанавливал фрагментами – цыгане хотели нас кинуть, чувак предпочёл оттуда уехать, Вова на него орал и наезжал, лез в бычу, что он кинул его корешей (нас то есть), а мы в дупель пьяны.

Потом до меня вдруг дошло – время к вечеру, а у нас скоро поезд. А мы даже не знаем, где находимся.

Убежать от Вовы было трудно. Это не малахольный Коля.

Как-то мы сумели-таки объяснить ему ситуацию. А может, спасло то, что его тоже как-то вырубило. Кажется, он нам сперва показывал разные упражнения из ушу, а потом сидел в кресле, поджав ноги, и о чём-то очень горько плакал, совершенно по-детски всхлипывая и причитая.

Мы с Максом второй раз за день тупо убежали.

У Вовы я забыл свою циновку и последнюю пачку таблеток-антидепрессантов.

Так я и завершил свой курс лечения.

Штормило спьяну невероятно. Солнце ещё распекло хмель.

Сквозь туман лишь помню, что поймали машину – раздолбанный 412-й «Москвич», доехали за мелкую гривну до вокзала.

Чудо – но я вспомнил про палатку, и даже про ВОВУ 666.

После недавней встречи ВОВА 666 прозвучало особенно многозначительно.

Впихнул Максимильяно в его вагон. А сам нашел свой. СВ.

Это было что-то невероятное. Я вошёл в спальный вагон, растянулся на полке, оставил билет на столике, чтобы меня не будили, и отрубился за все пережитые в последние дни ужасы.

Проснулся за пять минут до Киева.

Прошло больше десяти лет.

Я не употребляю наркотиков и алкоголя.

С той поездки осталась плёнка, отщёлканная Максом. Фотография с трёхлитровой банкой-бензобаком, единственная из всех, была отсканирована.

А потом все распечатанные фотографии и плёнка были таинственно утеряны.

Эта фотография с тремя литрами бензина – единственное, что из наглядного осталось в подтверждение того, что лето 2005 года всё-таки было и мне не приснилось.

Камо грядеши: 34, 28