Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 29. Бог – байкер

Начиная читать Ричарда Баха «Бегство от безопасности», я знал, что это история о взрослом мужике, который общается с собой же ребёнком и пишет книгу себе-ребёнку, рассказывая о том, что он вообще понял с высоты седин на висках об этой бренной жизни.

Отличный зачин, но содержание, точнее, исполнение, меня разочаровало.

Готов допустить, что виной тому превратности перевода, а также этот удивительный, раздражающий американский сектантский слог, звучащий как истина и божественная мудрость, даже когда речь идёт о банальных губках для мытья посуды всего за 9 долларов 99 центов.

Ребёнок задаёт взрослому кучу вопросов, которые я бы никогда не задал.

Особенно это касается Бога – о том, отчего Бог мол-де такой злой и жестокий и допускает всякие там страданья.

До меня вдруг внезапно допёр масштаб – оказывается, этим вопросом задавались все, в том или ином возрасте.

Кроме меня.

Бог дал мне жизнь и целый мир на откуп.

Почему Бог не вмешивается в дела этого мира? Да потому, что он для людей его создал. Для меня, в частности.

Не вмешивается потому, что верит в меня. Верит в то, что я разберусь сам. Безусловно так верит, по-взрослому, относится ко мне как к равному, несмотря на то, что он могущественней и видит всё, тогда как я вижу только часть.

Он может мне помочь, если я его попрошу и сформулирую грамотно то, чего хочу. Но он отказывается проживать мою жизнь за меня, и в этом его главное проявление любви ко мне.

Я – по Его образу и подобию. Сам разберусь.

Люди наводнили мир злобой и жестокостью? Ну есть малехо, да. А Бог-то тут при чём?

«Боженька, мы тут насрали, приди-ка, убери за нами говно, если ты нас действительно любишь» – ага-ага.

Все эти стенания о жестоком Боге – это не разговор равных. Это товарно-денежные отношения, в которых люди жалко и убого пытаются купить у Бога поблажки – корыстной молитвой, жертвоприношением, собственными ограничениями.

Многие истязают себя – зачем? На что Богу наказания, истязания? Что ему с ними делать – на хлеб намазывать? У Бога что, дел интереснее нет?

Многие цепляют столыпинским вагоном к Богу такие земные слова, как «добро» и «зло», причем под «добром» всегда подразумевается то, что несёт благо конкретному вопрошающему. Любит вопрошающий чай – для Бога это должно быть добром, не любит кофе – кофе для Бога должен быть злом.

Людишки вообще много о себе воображают – они придумывают моральные лабиринты, теряют в них путь, а потом начинают пререкаться с Богом по пустякам.

Бог истинно мудр – он не вступает в дискуссии с идиотами. Не отвечает на любые попытки манипуляций и товарно-денежных отношений.

Проявляет тем самым уважение, даёт шанс обратить внимание на самого себя.

Он просто игнорирует, молчит до тех пор, пока вопрос не перейдёт в одну плоскость.

С Богом можно говорить только на равных. Диалог возможен только глаза в глаза.

Он красив, Бог. Он байкер, у него хромированный пыльный мотоцикл. Седеющие, длинные, редкие волосы, чуть удлинённое лицо, серо-голубые глаза. Смеющиеся складки у глаз, подвижные уголки рта. Неглубокие оспины на коже.

Я видел его несколько раз в жизни.

Я был в отчаянии и просил о помощи. Он мне всегда помогал.

В крайний раз, как мы с ним виделись, он лукаво подмигнул мне и сказал, чтобы я позвал его только тогда, когда не смогу с чем-то справиться сам.

Тогда я ещё не понял, что на самом деле значит эта формулировка. А значит она то, что я не позову его, потому что в состоянии справиться со всем сам. А ему достаточно лишь в меня верить.

Камо грядеши: 40, 79

Глава 30. Смех мертвецов

Знаете, во всяких телепередачах, сериалах – когда нужно оболваненному зрителю подсказать, после какого слова смеяться, пускают смех за кадром. А когда нужно что-то отметить – пускают аплодисменты.

И бывает – камера обходит студию, там сидят людишки – немного их, а смех или аплодисменты такие, словно аплодирует или смеётся полный китайский стадион.

Это настолько нелепо, что мой дорогой брательник даже как-то сделал целую фейковую радиопередачу, где смех вставлялся в самые неподходящие по смыслу моменты.

Ну представьте:

Я вас любил, любовь ещё, быть может

В душе моей угасла не совсем (га-га-га, зал взрывается хохотом)

Но пусть она вас больше не тревожит (аплодисменты)

Я не хочу печалить вас ничем (хохот, переходящий в истерику)

Нелепо? Ага, да.

Но знаете, что самое нелепое, жуткое и символичное во всём этом? А то, что разные образцы смехов и аплодисментов были записаны ещё в 50—60-ые годы. С тех пор они не обновлялись – нужды в том нет. Сидит за кадром техник – нажимает на кнопку «смех» или «аплодисменты» в нужный момент.

А многие из тех людей, которые аплодируют или смеются за кадром телепередач – они уже давно мертвы.

Да-да, произносит какой-нибудь государственный муж речь – а ему аплодируют мертвецы.

Шутит какой-нибудь Петросян, смотря в нас масляными глазёнками, а его шуткам смеются мертвецы.

Каждый раз, когда вы вновь услышите смех мертвецов – задумайтесь над этим глубочайшим символизмом.

Камо грядеши: 63, 88

Глава 31. Когда Бог был Змеёй

Когда Бог был Змеёй, Земля была каменистой.

Удушливые ветры волновали горькие воды.

По камням шуршал хитин.

Над гладью вод носился божий дух и клубился вулканический дым.

Когда Бог был Змеёй, царила тьма. Живая тьма.

Хитин шуршал по лону тьмы.

Шелест вод царил на всей земле.

Удушливый запах преследовал Бога.

Когда Бог был Змеёй, рождалась жизнь.

Там, в темноте, во чреве.

Именно туда, в темноту, в лоно, во чрево, упало первое семя.

Именно там, в темноте, оно взросло.

Когда Бог был Змеёй, для меня всё только начиналось.

Я научился ходить.

Я пересекал горькие воды, вдыхал удушье, смотрел на вечно тёмное небо.

Мой путь и путь Бога разошлись.

…Иногда я чувствую близость к Змее.

Иногда я точно так же крадусь по камням, уползая в темень.

Но я помню – любое семя произрастает прежде всего из темноты. Оттуда.

И если кругом тьма – время расти. Время пришло. Бог дал жизнь.

Когда дети Бога выползли из вод, дым над Землёй разошёлся.

Безглазого хитина коснулись первые лучи, белые и радиоактивные.

Простирался мир.

Змея уползла в тёмные расщелины. Дети Змеи вставали на ноги.

Камо грядеши: 61, 44

Глава 32. Майн кампф. Бессмертный полк

Есть такое путающее убеждение, что «мы победили», «наша Победа», «мы – народ-победитель» – так вот, это всё туфта. Мы – не победители. И это не наша Победа. И мы – не народ-победитель.

В войне участвовали и умирали конкретные люди конкретного времени – и это они победили, это их победа, это они – народ-победитель.

У нас принято бить себя пяткой в грудь и истерить – «мы победили!» – но мы не побеждали. Это наши деды и прадеды победили. Не я, не ты, не ублюдок с наклейкой «Забыли? Можем повторить» на тачке. Это не наше достижение.

Или как там – «у меня дед воевал!» – дед воевал, да, дед – молодец, к деду вопросов никаких – а сам-то ты кто? Кого ты победил? Чем вообще похвастаться можешь?

Это как в фильме про Чапаева – «к чужой славе подмазаться решил?!» – вот все, кто говорит о Победе во Второй Мировой как о своём козыре – все они подмазываются к чужой славе. Потому что своей нет.

Темой Второй Мировой, увы, целенаправленно пользуются подлецы и манипуляторы – приписывая победу себе, политическому режиму, государственному образованию.

Они лгут.

Все эти разговоры о Нашей Победе – они отвлекают от главного – от реальной жизни, от наших современных трудностей, от наших личностей.

Войны заканчиваются, а жизнь продолжается.

Та война закончена. Это не наша война. Это война тех, кто в ней участвовал и умирал.

Наше – последствия той войны. Наше – те войны, которые мы сегодня разжигаем сами.

Те люди, того времени, в тех обстоятельствах, когда к ним были вопросы их времени и их эпохи, на них уже ответили. И мы знаем ответ.

Но к нам – к тебе, ко мне, к говнюку с наклейкой на тачке, ко мрази на политической трибуне – ко всем нам их вопросы и их подвиги не имеют отношения. Мы живём в наши времена и отвечаем на вопросы нашего времени.

У меня воевал дед по отцу, Бутенко Иван Петрович. На момент начала войны ему было 14. Когда исполнилось 16, в 1943-м – он подделал документы, приписал себе два года и ушёл добровольцем в 3-й Украинский фронт.

Даже тогда его пытались комиссовать – очень уж был хилый, малого роста, совершенно не герой.

Войну прошёл в миномётных войсках, через Румынию, Венгрию, закончил войну в Австрии. Россыпь боевых наград.

После войны остался в армии на 8 лет. Был в Болгарии, Югославии.

Три ранения, после которых полагалась командировка домой, но на одно из ранений потерял справку.

Да и неудивительно – те справки о ранениях, что сохранились в семейном музее, разве что от дуновения не распадаются – на папиросной бумаге. Командировки домой не вышло.

У него было много медалей, но он их не любил. Никогда не надевал. Носил только орден, да и тот больше для того, чтобы не лазить за документами ветерана войны каждый раз.

Часть медалей расплавил и приспособил на грузило для удочки, часть отдал сыновьям играться, а когда те половину затеряли, то и не расстроился.

Из администрации присылали уведомления – зайдите, получите полагающуюся вам медаль. Он не заходил.

Войну он прошёл человеком. Он никогда не манипулировал темой войны. Не ставил себе в заслугу, никогда не приводил её в свою пользу как аргумент.

Он пошёл на войну добровольцем – это было его решение. Мог бы и не идти.

Он решил пойти, из каких-то своих соображений о мире, жизни и смерти, но он не считал себя вправе этим в лицо кому-то тыкать.

Никаких «вы мне теперь должны, я воевал!». Это навсегда осталось для него чем-то очень интимным.

Он не любил празднеств, посвящённых войне. Не ходил на концерты, куда его стабильно приглашали посидеть в первый ряд.

Мог встретиться с однополчанами, но и то, больше в шахматы поиграть, побалагурить. Мог фильм военный посмотреть, но только если озорной и весёлый – даже в фильмах о войне он ценил жизнь, а не смерть.

Когда у него однажды отряд пионеров для газеты выспрашивал ответы на заранее приготовленные вопросы, он им сломал всю программу.

Они его спрашивают о самом ярком случае войны, а он им рассказывает, как вечером уходили с другом на боевое задание, а утром он тащил его на себе, уже без ног.

Они его спрашивают, скольких немцев он убил, а он им рассказывает о том, как смотрел на убитого немецкого парня и горевал, что девушка, чью фотографию у него при себе нашли, не дождётся теперь жениха, не народятся у них красивые дети.

Когда спрашивали, что помогало, без чего бы вы точно не выжили, честно отвечал – без американской тушёнки в банках, помощи от союзников.

На вопрос – верили ли нашим мудрым руководителям, что победа будет за нами – честно отвечал – не верил. А кто они такие-то, чтобы им верить? Когда известие пришло об открытии второго фронта, о массовом вступлении в войну войск союзников – только тогда и поверил.

В общем – хотели они интервью с суперменом, а получили с человеком, ушли озадаченные, не понимая, что им с этим делать. Интервью это, кстати, так и не напечатали. Очень уж оно шло вразрез с принятыми стереотипами.

Дал бы такое интервью кто-то сторонний – настучали бы по шапке и застыдили, а тут не придерёшься, не застыдишь – про войну говорит ветеран, с боевыми наградами, и по его рассказам получается, что война – это, прежде всего, совсем и не героизм, не слава, не доблесть. Война – это грязь, низменность, холод, голод, вши и ноябрьский окоп, в котором дед просидел всю ночь в ледяной воде, скрюченный, без возможности не то что согреться, а хотя бы разогнуться – всю ночь поливали шквальным огнём. Его однополчанин, разогнувшись на секунду, размять немеющие ноги, получил шальную пулю.

Сейчас по поводу войны творится безумие – всё меньше её свидетелей, поэтому всё шире простор для профанаций. Из памяти о войне сделали шоу ряженых, чиновничье безумие, полнейшее капище.

Профанации на тему войны обратились ритуалом для доказывания среди чиновников личного подобострастия.

Мне очень не хватает моего деда, который однозначно всё это безумие пресекал и опровергал все возможные слухи. Называл Сталина трусом и палачом собственной армии. Многочисленные попытки романтизировать войну считал глупостью, переходящей порой в подлость.

А иногда я думаю в противовес – может, и хорошо, что он этого не видит, – ему бы не понравилось.

Сейчас много кто кричит, что Великая Отечественная война – не такая же, как иные войны, и все, кто считает иначе – предатели Родины и оскорбители чувств ветеранов.

Мой дед-ветеран считал, что Великая Отечественная – такая же война, как и, скажем, 1812 года.

Тот же холод, голод, грязь и низменность. Подлые манипуляторы, засылающие людей на смерть, прикрывающие собственную гниль пафосными словами.

Я вспоминаю мемуары Григория Климова, человека неоднозначного, но тоже ветерана войны:

«Было и то, и другое. Мне часто приходили в голову мысли о преступлении и наказании, о критерии вины и возмездия, где кончается справедливость и начинается преступление.

Кому приятно смотреть на труп молодой женщины, валяющийся в придорожной канаве? Нижняя часть тела обнажена, между ног ударом приклада загнана пивная бутылка. Войска бесконечной лентой идут по шоссе. Все видят этот труп в канаве, большинство отворачивается, но никому не придёт в голову убрать его в сторону. Труп лежит у дороги, как символ.

Символ чего? Тяжело судить обо всем этом. Ведь это варварство, заслуживающее наказания. Да! Но если вы поставите виновника под суд, то окажется, что его семья, жена, дети, дом – всё убито, сожжено, превращено в пепел теми, кому мстит он теперь. Пепел убитых стучит в его сердце. Он будет в истерике рвать гимнастёрку на груди и с обезумевшими глазами кричать: «Убей меня, если веришь, что я не прав!». Он до глубины души верит, что он выполняет свой долг перед мёртвыми, перед Высшей Справедливостью. Он верит, что он прав.

У меня несколько раз поднимался пистолет… и опускался.

Где критерий справедливости? Что хуже – вина или возмездие? Кругом много жестокости, бессмысленной жестокости».

Однажды в детстве мы гоняли улицами нашего маленького городка в абрикосовых деревьях на Донбассе и играли в войнушку.

Представляли, что вот там, в сторону Донецка, линия фронта, а мы тут такие держим оборону.

Доигрались, блин.

Мы, пацаны, бегали, орали, кричали «пух-пух – ты убит!».

На канаву, на самодельную лавочку, вышел дед покурить.

Смотрел за нами, да как-то невесело.

Я к нему подбежал, он предложил в шахматы пойти сыграть.

Потом как-то тихо так, тихо – не то ко мне, не то в пространство больше обратился – «Не надо играть в войну. Она плохая».

Камо грядеши: 60, 33

Глава 33. Донбасс порожняк не гонит

Фразу приписывают Януковичу.

Затем она широко разошлась в среде металл-групп – Восточная Украина оказалась кладезем множества забойных музыкальных коллективов, валящих бескомпромиссную музыку.

Шутили – регион шахтёрский, руки привыкли к отбойному молотку, и с гитарой делают то же самое.

– Дадим стране угля! Донбасс порожняк не гонит! Даёшь забой! – орали донецкие и луганские группы на концертах, и я в том числе.

И вот накликали. Кажется, сейчас Донбасс даёт стране угля прикурить более чем достаточно. Порожняка не гонит. Всё больше груз 200.

Чтобы понять систему, нужно выйти из системы. Стать марсианином, отвлечённым от земной предвзятости. Но даже так система не просматривается.

Викиликс вскрыл многое из подноготной властителей и сильных мира сего. Вскрыл переговоры политиков, их интриги, антипатии, лицемерие, надменность, глупость.

А также вскрыл главное – они, сильные мира сего, тоже ничего не знают.

Мы-то думали, что у них тайные осведомители, сведения, шпион под каждым кустом, лифт в жидомасонскую ложу.

А выяснилось, что самые сильные и влиятельные мира сего – обыкновенные люди, которые происходящее в мире узнают из тех же самых утренних газет. Которые, в свою очередь, пишутся на основе слов, ляпнутых политиками.

Разумеется, многим не хочется отказываться от Теории Всемирного Заговора, потому что она даёт иллюзию собственной значимости. Тогда можно сидеть с пивком перед телевизором, поносить американцев и считать, что ты не просто сидишь с пивком перед телевизором, а ПРОТИВОСТОИШЬ СИСТЕМЕ. Разница, согласитесь, звучит весомо.

Но я в Теории Всемирного Заговора не верю.

В мировой истории вообще крайне мало удачных примеров каких-то длительных и успешных заговоров. Почему? Да потому, что на земле невероятная разность людей, интересов, темпераментов, ментальностей, языков, общин, групп, территорий, симпатий и антипатий, исторических особенностей, национальностей, уровня образования, банков и финансовых структур, настроений элит, культуры, логистики, случайностей.

Чтобы вышел успешный заговор, все эти факторы нужно собрать воедино к одному знаменателю и удерживать длительное время.

Невозможно угодить сразу всем. Невозможно обеспечить полную стерильность информации. Что знает кум – знает кума, а что знает кума – знает вся деревня. Все, кто считает иначе – вы просто никогда не имели в подчинении больше трёх человек и не пробовали хотя бы этих трёх человек организовать на одно дело, вот и всё.

Помните фильм «Куб»? Кто не смотрел – посмотрите.

Там случайно отобранные, совершенно разные люди оказываются внутри огромного лабиринта, наполненного смертельными ловушками, откуда они пытаются выбраться.

Они делают это на отчаянной злости, на протесте, потому что считают, что тот, кто их туда посадил и построил весь этот смертельный лабиринт, наблюдает за ними.

Отчаянно выживают, назло – «Хочешь увидеть, как мы тут подохнем? Не дождёшься, сука!».

А потом до них доходит страшная истина – никто за ними не наблюдает. Они возомнили себя мало-мальски значимыми, а на самом деле тот, кто их туда посадил, про них забыл. Он обрёк их на мучительную смерть? Да, обрёк. Зачем? Да просто так, скучно было.

Людей пугает именно это. Многие смертельно боятся признаться себе в том, что их могут уничтожить ПРОСТО ТАК. Не за хорошее поведение, не за плохое. Не за поддержку, не за оппозицию. Просто так. Произвольно. От скуки.

Отчаянная попытка понять, что именно происходит с Родиной и с нами, тоже зиждется на убеждении, что во всём происходящем есть какая-то система, логика, заговор кукловодов, который необходимо разгадать. Есть властные и могучие сильные мира сего, передвигающие по доске шахматные фигуры.

А на самом деле проще и страшнее – нет никакой системы. Нет никакой логики. Нет заговора.

Есть лишь бурлящее скопище случайностей.

И да – в этом скоплении мнений, убеждений, иллюзий – всем абсолютно плевать на людей. На людей в целом и человека в частности.

Мы никому не нужны. Если нас будут убивать – никто за нас не вступится.

Поэтому и нет антивоенных демонстраций. Нет инициатив прекратить войну (а ведь серьёзные возможности у многих для этого есть). В общем-то для большинства ничего особенного и не происходит. Мы же привыкли ко всему этому, верно?

Были сводки новостей из Ирака, Сирии, Газы и Палестины, теперь вот из Донецкой области – ну так это даже интереснее.

А донбассцы? Да насрать на них. Кто они вообще такие?

А если завтра война придёт в Воронеж? Или Тулу? Или Владивосток?

Она туда не придёт, скажете? Ой-ой-ой! Нет там оснований под войну? Ой-ой-ой! Скажите это жителям сонных донбасских городков, в абрикосовых деревьях, где прошло моё детство.

Как там в том анекдоте про мальчика и доктора:

– Сколько тебе лет, мальчик?

– Скоро будет четыре.

– Ой-ой-ой, какие мы тут оптимисты!…

Если нас убьют – мы станем героями теленовостей на день. Потом нас забудут.

Гражданская война столетней давности вернулась. Она ведь не была завершена – она была заморожена, купирована, забита, задавлена. Но её главный корень остался. Привычка видеть в друге, брате, отце, соседе, горожанине врага – она осталась. Привычка прощать воровство, подлость, трусость – осталась. А привычка принимать инакомыслие – нет.

Лежала долго эта война, как труп, в холодильнике. Отрубили холодильник из сети – труп и вывалился.

Преве-е-е-ед! Сто лет не виделись. Угощай кровяной колбасой. «Мы пришли, чтобы принести войну на эту прекрасную землю» – честно сказал Стрелков в начале заварухи.

Ради чего идёт эта война? Ни ради чего. За что умирают люди? Ни за что.

Они умирают только затем, чтобы мы оскорбляли друг друга в соцсетях, кое-как развеивая скуку.

У этой войны нет логики. Нет заговора. Как и у любой гражданской войны, в которой нет победителей.

Как и любую гражданскую войну – её нельзя закончить. Можно только прекратить.

Но этого никому не надо.

Ну сами посудите, представьте – война закончена, Донбасс зажил мирной жизнью, заколосились поля. Чем заниматься всем тем, у кого внезапно освободится много личного времени?

Получается, надо заниматься собой. Надо признать, что всё время, просиженное у телевизора с бутылочкой пивка, было вовсе не БОРЬБОЙ С СИСТЕМОЙ И ПРОТИВОСТОЯНИЕМ НАТО, АМЕРИКАНЦАМ И МАРСИАНАМ, а просто просиживанием единственной жизни с бутылочкой пивка, без малейшей тени личностного героизма.

Выяснится, что в доме не прибрано. Выяснится, что уважения нет. Выяснится, что пока громко кричал, так и незаметно как-то было, что вокруг царит одиночество. Звенящее такое одиночество, на всю жизнь. А у многих мороз по коже с ним встретиться и его признать. А-а-а! – завопят они, – верните нам войну! Она всё спишет.

Весь ужас войны – знаете в чём? В том, что война убирает внешние законы – а внутренних у многих, как выясняется, нет.

«А за что же умирали наши ребята?»

Наши ребята умирали просто так, ни за что. Их смерти абсолютно напрасны.

Ни один политик этого не признает, потому что это будет окончанием лично его карьеры, но это так.

Война прекратится тогда, когда погибшие Майдана, Одессы и Донбасса, как несчастные жертвы братоубийства, будут вызывать одинаковую степень скорби у всех сторон конфликта. То есть никогда.

Когда я окончательно перестану что-либо понимать в происходящем – я позвоню доброму другу детства Максимильяно.

Украинец с четвертью итальянской крови, хотя порой кажется по жестикуляции, что итальянской крови в нём на все четыре четверти. Люблю подойти осторожно и схватить его за руки, чтоб не махал – у него в глазах сразу такая забавная паника.

Не сколько даже за информацией позвоню, сколько голос услышать и успокаивающий акцент:

– Максимильяно, что там у вас, блять, вообще творится?

– Та шо, у нас тут трохi стреляють, а так усё пучком. Приезжай!

Камо грядеши: 38, 95