Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 89. До последнего моря

Я пройду по Азии, по солёной земле, через гул велосипедных звонков, криков разносчиков.

Через запах горелого дерева, жира, имбиря, благовоний. Запах мокрых тряпок, мочи и карри.

Земля как пепел, люди как призраки. Я, наглец, украду их тени. Обворую нищих.

Когда истреплется одежда – заменю её местными цветастыми узорами.

В горах будет саднить глотку разреженный воздух. В квартале нищих станет нечем дышать.

Я просто лягу на землю, став невидимым для толп попрошаек.

Имя станет иероглифом, сон – звенящим наваждением, звук сломанным и гортанным.

Ещё один торговец, торгующий одиночеством – я войду в сказочную страну со сказочным названием.

Пройду её насквозь. Пролечу. Проползу.

Вновь украду запахи и тени.

Я сменяю монеты на плошку супа. Первородство отдам за чечевичную похлёбку. Возрадуюсь выгодной сделке, перемигнусь со стариком-бородачом.

Растворюсь в воздухе, поймаю ветер, улечу.

На последний фронтир. До последнего моря.

Камо грядеши: 12, 80

Глава 90. В деревню, в глушь, в подвалы / О древлерусской тяге к земле

А может и правда – ну его всё к чОрту, как говаривал Серёжа Костриков.

Покинуть эту столичную жизнь убогую, блеск и нищету пидорасов, да припасть к живительным истокам, к настоящему среднерусскому труду.

Скучать не придётся – наколол дров, закинул в печку. Скотину накормил, сам себя тоже накормил.

Ухватом закинул в жар котелок со щами.

Вставать на рассвете, ложиться на закате.

Вдыхать вкусный древесный дым, нюхать влажную землю да прохладные ветры.

Долой рафинированность больших городов, долой унисекс! Долой всех этих менеджеров, все эти тачки-шмачки, весь этот нездоровый корпоративный пафос.

Все эти: «Кем вы видите себя в нашей компании через пять лет?».

Или это вот: «Здравствуйте, я продавец-консультант, могу я вам чем-то помочь?». Да ты сам себе помочь не можешь. Найди нормальную работу.

Покину всё это сало, всех этих тошнотиков, все эти коктейли, все эти рассуждения для высоколобых интеллектуалов.

Не ваш я, не интеллигентский. Я из народа, как говорится – парень свой. Вам что, кулаком в стол бухнуть в доказательство?! Я могу. Могу и не только в стол.

А летом, сбросил майку, махать огородным кайлом, утирать богатырский пот.

У самого торс накачанный, а не дряблый городской жирок, тщетно сбиваемый фитнесом.

Пойти к соседу вечерком на партийку в шахматы, чекушку раздавить.

А потом самовар, чай с вареньем.

За забавами – по деревне, девкам подолы обрывать. Или в военную часть – солдатики там маются, и жёны офицерского состава скучают.

Сидит девица в темнице, а коса на улице.

За ту косу её – хвать!

Время по-другому течёт. Молочка парного – пожалуйста. Козьего – запросто.

Хлеб у бабушки купил, яблочек своих в подвале припас.

Урожаю – тьма. Утром яблоки просто, в полдень – с мёдом, днём печёные, вечером шарлотка – а их всё равно меньше не становится.

Перебрал пророщенную картошку, нажарил с салом и луком – эй, городские, едали ли такую вкуснятину, а?! Да нифига вы там не едали, что вы там в своей Москве вообще видали.

Одни педерасты, чесслово.

Раззудись рука, растянись гармонь!

В народ пойду. Поминайте потом как звали.

Кушаком перепоясаюсь.

Карету мне, карету! – истерил Чацкий.

Уеду. В глушь. К тётке. В Саратов.

***

Кто-то когда-то сказал про евреев – они не любят природу. Потому что у них своей национальной нет, оттого им любая до фонаря.

Смех смехом, но что-то в этом есть – у Народа Книги действительно своей природы нет, в отличие от того же Народа Бутылки, и они в своих жизненных путях на неё нечасто закладываются.

Для русского же природа – больше чем природа. Она всегда есть, она живая, она в любых народных сказаниях – отдельный персонаж.

Ну правда – любую сказку вспомни – шумит самовар, полнится шорохами деревянная изба, а сразу за забором – мистический мир, где размывается грань между живыми и призраками, где вспять текут волшебные реки, скрипят рассказчики-дубы.

Эстетика русской жизни проходит там, где лес – господин, где человек ничтожен и сир рядом с природой. Где любой деятель дел социальных – отступник от чего-то древнего, от веры отцов. И напротив – где смиренный сожитель медведя Сергий Радонежский – святой заступник и молитвенник, одарённый людскими чествованиями, хотя – чего он такого сделал, кроме молитв и сожительства с медведем?

У русского человека есть эта вечная тяга на природу, где природа – абсолютная самоцель. Русский русскому не станет объяснять подробностей – «Поехали на природу!» – это и вопрос, и ответ, и пароль.

У меня с одной из жён конфликт вышел. Она могла сказать: «Поехали на природу». Я, без всякой задней мысли, задаю логичный для меня вопрос: «Зачем?». Она: «Ну как это зачем?! На природу!». Я начинаю сердиться, она тоже. «Зачем на природу? Для того чтобы что?» – занудно пытаюсь осмыслить что-то мне непонятное я.

А для неё этот вопрос не имеет ни малейшего смысла: «Ну как что?! Ну как зачем?! На природу! Как ты не понимаешь?! На природу! Ферштейн? При-ро-ду!».

Как-то она предлагала купить по дешёвке домик в Мордовии, в какой-то глухой лесной деревне, на который один наш знакомый дал наводку.

Плюсы тоже для неё были понятны и очевидны – своя земля, деревянный дом, лес кругом. И она даже подумать не могла, что у меня именно эти факторы вызывают тревогу – зачем мне земля в Мордовии? Под могилку? Зачем мне деревянный дом? Чтобы всё свободное время, финансы и силы вкладывать в то, чтобы он не завалился набок и чтобы не обрушилась дырявая крыша? Зачем мне лес кругом, если от леса мне единственное, что хочется делать, это по-волчьи выть в тоске? Ладно бы ещё как инвестиция – но так и то нет – кому нужен глухой мордовский дом, который со временем будет только ветшать?

По мне если и попадать в Мордовию, так на казённом транспорте и под казённую крышу, упаси господи, а добровольно – как-то смысла нуль.

Она была убеждена, что природа для меня – такой же не требующий осмысления пароль, что и для неё.

Ей необходимо было бывать в лесу, разводить там костры, ставить палатки, рубить дрова, петь песни под гитару про запах тайги и про изгиб гитары жопой.

И это целый русский культурный пласт. Быть сожранным комарами, гадить за пять секунд, чтобы не умереть от высосанной комарами из задницы крови – это всё неприятные, но абсолютно неважные мелочи на фоне величайшего-величайшего блага – встречи с природой. Точнее – с Природой, ибо природа тут нечто большее, чем леса, поля, белочки в дуплах и зайчики в норках. Природа – нечто настоящее, а социальное – это такая требуха, недоразумение. Природа как храм, а остальное рядом с храмом бренно.

Из тяги к Природе вырастает последующая тяга – иметь свой домик в деревне. А деревня в лесу. Эдакое посольство в стане Природы.

Наметилось в России большое, масштабное движение, о котором я не слишком много знаю, но его масштабы уже таковы, что трудно игнорировать – все эти неоязыческие организации, родноверы, анастасийцы, смесители каких-то индийских учений с родными осинками.

Все эти медитирующие мужики в вышиванках с бородами и бабы в сарафанах, которые живут в экопоселениях, плетут лапти, водят хороводы, принимают божественную прану, ходят по воду с коромыслом и привозят периодически в избу джипом покупки из Ашана на месяц.

Меня смущают и настораживают все они, прежде всего, от напускной благообразности. Как-то в них предъяву вроде с ходу и не кинешь – ведут здоровый образ жизни, занимаются созидательным трудом – чем это плохо?

Но горе, если налетишь на проповедь – начинаются рассказы про древних ариев-гипербореев, которые вместе с инопланетянами основали 50 миллионов лет назад Святую Русь, на которой люди жили по сто лет и ничем не болели, ходили завоёвывать Австралию, учили папуасов кулинарии и эскимосов оленеводству.

Всё это сопровождается ссылками на каких-то самоназванных профессоров несуществующих институтов, на какие-то святые книги, написанные левой ногой лет пять назад какими-то обормотами в Омске, на основе древних нижневартовских берестяных грамот и табличек Гильгамеша. На какие-то события из ведических времён – да ещё таким тоном, как будто абсолютно все, кроме меня, в ведических временах сами бывали и своими глазами видали, как пять тысяч лет назад древние русичи громили древних американичей, вместе с древними украми, да бухали на дружеских пьянках вместе с шотландскими горцами и Уильямом Уоллесом, поедая пироги с Вишну.

С первых же минут хочется убежать, потому что никаких сомнений – попал в сумасшедший дом. И ладно бы там были Наполеоны да Чингисханы – которые хотя бы обаятельные.

Это вы не слушайте россказни про экопоселения, про нисходящую благодать Ярилы – это обыкновенный сумасшедший дом.

Эти люди не пьют и не курят? Лучше бы пили и курили, ей-богу. Всяко веселее.

Поэтому в России я свой дом как-то не вижу, потому что не понимаю, где ему быть.

То место меня смущает, то соседи. Лес и сумасшедшие экопоселенцы – нет, благодарю покорно, если мне захочется сойти с ума, я справлюсь самостоятельно.

Я совсем не утверждаю, что мне не интересна природа – интересна, и ещё как. Но природа мне интересна в сочетании всё-таки с человеком.

Мне интересны города в необычных местах, людской быт, местные культурные и этнические особенности, вписанные в природу.

Но тяги уйти одному в лес, встретить там медведя и зажить с ним в берлоге, исступлённо чеканя в молитвах лбом пол, у меня никогда не было. Пристрелите меня кто-нибудь, пожалуйста, если она у меня вдруг появится.

Одно смущает – я до сих пор недооцениваю реальные масштабы явления древлерусской тяги к Природе (не путать с просто природой) и убеждённости древлерусов в том, что «это у всех так».

Я вспоминаю человека, который переехал в деревню, и там и умер, больной и всеми забытый. Успев сказать напоследок о том, что фантазии на тему какой-то там деревенской душевной чистоты людей – это не более, чем фантазии. Город ещё как-то держит в тонусе, а в деревне некому в тонусе держать – исчезают блага, накрывает тупик и лишь бесформенные колдыри-соседи всё зовут с собой на погост.

Как говорил один Нобелевский лауреат – в России всё нетвёрдо, ненадёжно, зыбко, и даже стулья плетёные держатся здесь на болтах и на гайках. И аборигенам это на подкорке понятно.

А мне почему-то не очень.

Камо грядеши: 49, 69

Глава 91. Дар

Я умею колдовать. Каждый раз я забираю у несчастного его тень.

Он получает Дар. Но его тень остается у меня.

Если он попросит меня вернуть её – я прогоню его прочь.

Я ходил тропами паломников, поднимаясь всё выше и выше, где разреженный воздух, пыльные бури и люди перестают быть похожими на людей, а их языки – на известные нам.

Песок и ветер.

Однажды они тоже приходили ко мне, и им даже удалось меня ненадолго одурачить.

Мы пили чай, я подливал им ещё, как дорогим гостям. Ели заморские сладости, которые принесли нам торговые караваны.

Они были небескорыстны. Они попросили отдать им Дар.

Я согласился. Взамен я хотел лишь тень.

Они отказались, и я прогнал их прочь.

Я вновь шёл бесконечной горной тропой, куда редко заходят и горные козлы и где лишь считанные разы бывали горные пастухи.

Ветры были холодные, но они не были страшны мне.

Иногда мне встречались люди. Мы кивали друг другу, как старые знакомые.

Мы кивали друг другу даже тогда, когда люди переставали быть похожи на людей.

Их язык мне неизвестен.

Я умею колдовать. У меня есть Дар. Я не могу отказаться от него. Но я могу его отдать.

Взамен я забираю у несчастного его тень. Она остается у меня.

Теперь и у него есть Дар.

Но если он попросит меня вернуть его тень – я прогоню его прочь.

Есть ли край этого пути? Я давно разучился думать. Я лишь ловлю эти горные ветры – таких ветров нет и никогда не было на равнине.

Даже когда ветры приносят острую, секущую пыль – она не ранит. Дар меня охраняет.

Всё больше я учусь слышать. И всё меньше думать.

Мысли бесполезны средь людей, которые не похожи на людей, и чей язык не напоминает ни один из земных.

Когда встретишь человека без тени – знай, он уже встречался со мной, и у него есть кое-что, переданное мне.

Но если ты упомянешь ему моё имя – он прогонит тебя прочь.

Камо грядеши: 9, 39

Глава 92. Подмосковный этногенез. Новый народ, которого никто не заметил

Этногенез Подмосковья вступил в фазу обскурации.

© почти Лев Гумилёв

Москва исторически стала столицей достаточно случайно.

А современное Подмосковье невольно стало её спальным районом, большой подбрюшиной, подушкой безопасности для новоприбывших и понаостававшихся.

Сослагательное наклонение в этой ситуации уже припоздало – это не хорошо, не плохо, это свершившийся факт.

В каждой стране есть свои центры притяжения.

Не всегда это столица – оттягивать на себя могут индустриальные монстры, где есть рабочие места, тёплые побережья, где вкусно и солнечно жить.

Интересно, что исторические центры сами по себе оттягивают редко – в ходу не былые заслуги, а актуальные на сей день. Как говорил многажды мною вспоминаемый Аркадий Иванович Сурин, мой достославный учитель по экономике – «любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда».

Каждый центр притяжения обречён на иммиграцию, причём порой весьма разнородную.

Именно так в Париж прибыли гасконцы Д'Артаньян и Де Тревилль, при том что Гасконь тогдашнего времени для Франции – что дальнее Закавказье для России.

И именно так в современную Францию прибывают выходцы из французских колоний Африки и Карибов, образуя новые семьи, смешанные пары, становясь всё ещё франкоязычным, но уже другим этнически и культурно народом.

Это естественный процесс – ни один развивающийся народ не знает, где он начинается и где он заканчивается.

Если представитель народа может чётко определить свой центр и свои границы – значит, этот народ либо малочисленный, либо вымирающий.

Этногенез, то есть формирование народа, идет непрерывно.

И успешность зависит от смелости – хватит ли силы духа смешаться, ассимилироваться, сохранив при этом прошлое и получив новые перспективы в будущем.

Тут некий парадокс этногенеза – те, кто призывают к «чистоте расы и нации», пропагандируют изоляцию, границы, а как следствие – получают неминуемое угасание народа.

Любой народ угасает, если его не питает постоянный приток новой крови.

Любой народ угасает, если не интересуется другими народами, не выходит за рамки своей культурной привычки.

Да-да, привычка свыше нам дана, замена счастию она.

Есть коллективный разум народа.

Народ – саморегулирующаяся система, которая ищет свои пути развития.

Иногда бывает так, что народ неким образом распределяет внутри себя ответственности – эти люди будут размножаться, а эти будут интеллектуальной элитой.

Это как мозг и репродуктивная система в одном организме. Одни люди обеспечивают здоровье и численность, другие – условия и выживаемость, развитие и обустройство.

Это то, что происходит сейчас с Европой – волна мигрантов ассимилируется с европейцами.

Мигранты – свежая кровь, коренные европейцы – культурное, техническое наследие нового поколения, условия его жизни и развития.

Распространенная европейская пара – европеец, нередко уже в годах, благообразный белый господин, и рядом с ним жена – молодая марокканка, или уроженка чёрной Африки, или Азии.

Взаимовыгодный симбиоз – он свою жизнь посвятил достижению определённого социального статуса, обеспечил условия жизни. Она – молодая, сочная и фертильная – обеспечивает ему здоровое потомство.

То, что огульно зовут закатом Европы, на деле оказывается её новым рождением, оздоровлением.

Точно так же в Европу пришли варвары, разорившие культурную, но погрязшую в деградации Римскую империю, и внезапно много веков спустя стали благообразными немцами.

Кто сейчас вспомнит про то, какие мавританские, берберские крови намешаны в современных испанцах? Кто сейчас вспомнит, что нарочито европейские аристократы Венгрии когда-то вслед за сказочным орлом Турул пришли аж из-за Урала?

Лицо Европы поменяется, это неизбежно.

Мне нравится новое лицо Европы. И новое потомство Европы тоже.

Подмосковье тоже стало одним из центров этногенеза.

В Москву за зарплатой и карьерными перспективами устремились разнородные люди, объединяемые порой лишь одним – знанием русского языка и вращением в русскоязычном информационном пространстве.

Язык – вообще самый главный фактор притяжения – не территория, не политика.

Мне жаль, что в современном мире Москва стала единственным центром русскоязычного мира.

Мне жаль, что нет русскоязычных центров притяжения вне России. На мой взгляд, это очень обедняет, лишает естественного развития в конкуренции. Делает интернациональный русский язык придатком всего лишь одной страны.

Если говоришь и думаешь по-русски – все пути только в Москву. Предсказуемо и оттого скучно.

Подмосковье оказалось в ситуации заложника – оно невольно вынуждено принять многочисленных переселенцев русскоязычного мира, при том, что не может в полной мере обеспечить им достойного культурного фона, сподвигающего на развитие.

При другом витке истории – здесь был бы просто один из регионов, каких достаточно в центральной России, где жили бы своим ровным бытом не слишком многочисленные города и посёлки.

Но сейчас здесь – спальный район столицы русскоязычного мира.

Куда принять многочисленных гостей? А хрен его знает куда.

Быт – не самая сильная сторона русскоязычного мира.

Тут и до гостей был не Версальский дворец.

Раньше жили деревенскими династиями – парни брали в жёны девок из своей же деревни, или, на крайний случай, из соседних сёл.

Если и случались национальные смешения, то тоже в одной деревне.

Ну, взял мой прапрадед в уральской деревне в жёны прапрабабку-цыганку, но а чего не взять – семья оседлая, кузнецы да барышники-шорники, с доброй мастеровой славой, а что цыгане – какая, помилуй, разница, если они христиане да односельчане.

Ныне – мало кто умирает там, где родился. По местам рождений в родословной одной семьи можно изучать географию.

Уже сейчас в Подмосковье обживаются разные люди, разных национальностей, разных происхождений.

Местные порой недовольно, но принимают их.

Появляются азиатские лица среди врачей подмосковных больниц, кавказские лица в подмосковной полиции, вывески «хаш» и «халяль» на подмосковных дорогах, узбекские строительные рынки, армянские автомастерские, дополнительные турецкие объяснения на подмосковных стройках.

Землячества ещё жмутся друг к другу, но уже на новой земле рождаются дети.

Идут в детский сад, в школу. За одной партой 1 сентября садятся рядом Иван да Фатима, Ибрагим да Марья, Гиви и Вера, Арсен и Надежда, Батыр и Любовь.

Они уже не будут понимать разницы. Разность национальностей для них будет не более важна, чем разность цвета глаз.

То, что родители Бахыта приехали из Киргизии, будет таким же ровно-нейтральным фактом, как и то, что русская девочка Настя, которой он спустя много лет признается в любви, приехала вместе с родителями из Владивостока.

Разница религий? Да полноте вам. Они такие же мусульмане, какие мы православные. То есть никакие.

Сработает инстинкт народа, инстинкт молодого поколения – зачать здоровое потомство.

Половозрелые дети Подмосковья оглянутся вокруг. И сделают свой выбор.

И выбор этот не будет подчиняться стереотипам, убеждениям их родителей. В каком-то смысле выбор сделают не мозги, выбор сделает тело – оно безошибочно найдёт тех, от кого можно рожать детей.

И цвет волос, глаз, и иноземные словечки, которыми иногда перекидываются родители, уже не будут иметь никакого значения.

Прямо сейчас, на наших глазах, появляется новый народ. Он будет не такой, как мы.

Хотя, скорее всего, будет условно называться русским и по-русски говорить.

То же самое, что произошло, когда пришедшие на современные земли центральной России славяне ассимилировали живущих тут угро-финнов.

То же самое, что произошло с малыми народностями Урала, которые ещё называли себя некогда кунгурами или бакалами, но с какого-то поколения вдруг стали русскими.

Что даст этому народу Подмосковье? Сложно представить.

Подмосковье кажется иногда слишком пустым, чтобы вспоить на своих мелких водах новую культуру.

В каком-то роде Подмосковье становится новой Америкой, местом, где попавшие в один плавильный котёл люди будут искать новые точки соприкосновения, изобретать новые ценности, импровизировать по ходу пьесы.

Иногда болезненно друг к другу притираться – не без этого.

В Америке приметами эпохи становились зачастую банальные вещи, просто изобретаемые на ходу – вся культура фаст-фуда, например.

Возможно, те вещи, которые в Подмосковье кажутся сейчас ходовыми и банальными, получат какое-то символическое развитие.

Шаурма – символ Москвы. А вот шашлык, например, который готовится на полянках рядом с однообразными каменными джунглями новостроек-муравейников – символ Подмосковья. Почему нет?

Подмосковные города неизменно обрастут своими новыми мифами и легендами.

В лабиринтах одинаковых, типовых домов начнётся какая-то новая история.

Она в любом случае будет. Она всегда есть там, где есть люди. Хочется, чтобы она была интересной. Хочется, чтобы у новой истории были красивые дети.

Москва не сразу строилась.

Подмосковье тоже.

Камо грядеши: 70, 46