Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 65. Ааре. Прыжок с моста

У меня есть состояние, которое я называю «Ааре», по имени реки. Это состояние прохода сквозь страх. Состояние «боюсь и делаю».

Ааре – река, опоясывающая Берн, столицу Швейцарии. Купание в ней является одной из излюбленных забав местных жителей.

Точнее, «купание» – это звучит несколько самонадеянно.

Вода в Ааре горная и оттого ледяная. Течение стремительное – если во весь опор бежать по берегу, то еле-еле догонишь того, кого вода увлекает, как щепку.

Ныряешь в одном месте. И полетел.

Готов? Готов! Пошёл!

Я почему-то сразу для себя понял, что не смогу уехать из Берна, не приобщившись к этому. Особенно когда услышал, что в прошлом году тут утонуло четверо русских.

Первый опыт. Скользкие камни, вода сносит как ураган. Поток невероятной силы.

Знаю по опыту – ждать долго, это только кормить страх.

Бултых! А-а-а!

Я щепка. Меня несёт ледяная вода.

Поджилки сжимаются от холода. Гладь Ааре покрывает русский мат.

Пловец я неплохой, но всё равно быстро изматываюсь. Лавировать в потоке сложно.

Пристать к берегу, да ещё схватиться в полёте за поручень – непросто. Но справился.

Вылез. Отдышался.

И ровно тут, когда всё закончилось, ощутил, зачем люди лезут в горы или ищут разного себе экстрима на задницу.

Адреналин.

Отдышался. Успокоился. Ушёл на второй заход. Потом на третий, потом на пятый.

Уже понемногу приноровился. Устал меньше, проплыл больше.

Доволен был собой невероятно.

Но всё-таки не совсем.

Над Ааре перекинут мост.

И местные бравые татуированные парни только и делали, что с него сигали.

Заприметил я его себе на следующий день.

И пришёл на следующий день туда.

Стою и сам с собой дискутирую. «Не, ну вот объясни, ну вот ты ведь здравомыслящий пацан – оно тебе надо? Ты что, перед девочками хорохоришься, кому чего доказываешь?».

И сам себе отвечаю: «Хочу. Адреналин. Хочу пройти через страх. Почувствовать именно это – стену сковывающего страха, онемение рук и ног. И прыжок. Проход через страх».

Я могу. Хочу пройти через страх и получить именно этот опыт. Чтобы потом тело вспомнило, как я это умею.

Руки дрожат. Ноги как макаронины.

Не каждый день я с моста в ледяную горную реку прыгаю.

Рассудил – начну перелезать через перила – навернусь. С мандража – как пить дать навернусь.

Перелез на обратную сторону перил на берегу. Пошёл с обратной стороны моста.

Дошёл до середины. Обернулся.

Ноги дрожат. Высота сверху кажется ещё больше. Подо мной лазоревый поток.

Вот и он. Хотел страх? Получи и распишись.

Обратно пути нет – обратно я уже не перелезу. Хотя бы потому, что так больше шансов навернуться.

Струсить уже не получится.

Стою. Ступор.

Подо мной вода убегает вдаль.

Назад пути нет.

Прыгай.

Страх стеной. Ноги дрожат. Руки онемели.

Стоять долго – больше кормить страх. Я это знаю.

На мосту рядом стоит мужик – немецкий такой, нордический, с приятной полуулыбкой, светлый, голубоглазый. Задумался. Любуется рекой.

Поддержка. Я всё сделаю сам, но мне нужна поддержка.

Я попросил его сказать мне, когда будет благоприятный момент, когда по реке никто не проплывает. И признался, что делаю это в первый раз. И боюсь. До усрачки боюсь.

Просите – и будет дадено вам. Мужик озарился, подарил мне дружественный и восхищённый взгляд:

«Ты смелый человек. У тебя всё получится. I believe».

Спасибо!

Боюсь и делаю.

Мои ноги отрываются от моста. Доля секунды паралича. Страх полностью захватывает тело. Но я уже в воздухе.

Ба-бах! Тело входит в воду. Доля секунды.

Ни холод, ни скорость не чувствуются.

Вода выталкивает меня обратно, уносит щепкой.

Оглядываюсь. Дядька стоит на мосту, показывает мне два больших пальца. «Молодец!»

Спасибо.

Вода несёт меня прочь.

И вдруг я понимаю, что не мёрзну. И сил – хоть против течения плыви. И мысли ясные. И сомнений нет. А кругом Берн, Швейцария, уничтожающей красоты места.

Это как в драке, самое трудное – первый удар. После легче – в кровь бьёт ударная доза адреналина – и уже ни боли, ни страха. Даже с каким-то удивлённым любопытством, как в замедленном кино, смотришь, как твой кулак ударяется в чьё-то лицо, как в плотный мешок.

Вместе со мной в воду грохнулась плита страха, который давил меня там, на земле.

А тут – плита разбилась и ушла на дно. А я выпорхнул из-под неё.

Спасибо, Швейцария, Берн, Ааре и неизвестный ясноглазый человек на мосту.

Я, кажется, что-то ощутил для себя. Кое-что очень-очень важное.

Это важное останется со мной навсегда, а бетонная плита, одна из тех, что я с собой всю жизнь таскал, осталась навсегда похоронена здесь, в водах Ааре, и никогда больше не поднимется на поверхность.

Камо грядеши: 76, 1

Глава 66. Врачу – исцелися сам

99% посетителей поликлиник – махровые жертвы. Все эти бесконечно стонущие, кряхтящие, сопящие, пердящие, жалующиеся, ругающиеся, скрипящие, чадящие, смердящие, сирые, хромые, убогие, горбатые – они ведь здоровее всех живых. Нужно быть очень-очень здоровым, чтобы позволить себе роскошь регулярных походов по врачам.

– Молодой человек, вы не подадите мне руку? – тянет трясущуюся длань, преувеличенно шумя, дородная, розовощёкая, нестарая ещё тётка.

Я сразу вспоминаю «Остров Сокровищ» Стивенсона, Слепого Пью и то, что последует за этим – «А теперь, мальчик, веди меня к капитану, или, клянусь, я сломаю тебе руку!» – и ведь сломает. Силищи там уйма.

– Нет, не подам, – ломаю я жертвенную программу.

Тётка так возмущается, что легко подскакивает по лестнице в несколько прыжков, забыв от возмущения, что она немощна.

Самый страшный враг этих людей – тот, кто не будет признавать их жертвами.

Пока они жертвы – они считают, что им все должны.

Поэтому самым страшным врагом у них станет тот врач, который их вылечит – потому что если они официально станут здоровыми, куда они будут ходить по утрам, с кем они будут ругаться в очередях, кого они будут поучать? Кому будут рассказывать в очереди методы лечения от всех болезней (кроме своей, разумеется)? Кому будут жаловаться на ужасные жизненные обстоятельства, которые их, невинных и святых, так безвинно притесняют?

Разом весь смысл жизни пропадает.

Трудно быть врачом в таком окружении. Как лечить людей, которые больше всего на свете не желают быть излеченными?

Неудивительно, что врачи проваливаются в ту же трясину, жижу – она очень заразительна. Начинается это бесконечное бюджетное плаканье – ой, того нет, ой, сего нет, ой, нас никто не ценит, ой, мы тут за мизерные копейки спасаем нацию, ой, когда ж правительство о нас подумает (сами-то о себе не умеем), ой, мама-мама, что я буду делать, ой, мама-мама, как я буду жить?!

У меня нет фобии перед врачами – я привык считать их несчастными и больными людьми. Да-да, больными – по-моему, никто не болеет столько, сколько врачи. Никто не курит больше и чаще на порогах, с землистыми лицами. Полиция разве что.

Все эти окулисты-очкарики, горбатые мануальные терапевты, шепелявые логопеды, глухие лоры, алкоголики-гастроэнтерологи.

Мне один на редкость толковый врач как-то объяснил простую вещь – начни лечить любую болезнь – один и тот же цикл: сдаёшь анализы, процедуры проходишь, учёные мужи и жёны смотрят бумажки, пишут свои знаменитые неразборчивые каракули. Но первопричина у всего этого всё равно одна – безалаберный образ жизни.

Пока жрёшь всякую гадость, ложишься спать к утру, мало двигаешься, не умеешь работать с чувствами и живёшь на нервах – будешь болеть. Как только о себе начинаешь заботиться и себя беречь – тело само приходит в норму – оно знает, как ему восстанавливаться.

Чехов говорил – серьёзную болезнь лечить не имеет уже смысла, а несерьёзное само пройдет.

Чем больше вращаешься в среде врачей, чем больше соприкасаешься с их унылым, безнадёжным миром, где нет просвета, где каждый – «больной», где каждый день кто-то умирает, увядает, угасает, гниёт, рассыпается – тем больше сам начинаешь этим могильным тленом пропитываться. Самому накрываться психологией жертвы – я бедный-несчастненький, инвалид, ножка болит, а все кругом тупицы, ничего не знают, ничего не умеют.

Ну а чего могут дать врачи? Только то, что у них есть. А что у них есть? А у них есть только вот этот опыт жизни в этом безысходном мире, где все болеют и это навсегда.

Есть врачебная паранойя – всюду перестраховываться, отчего доктора любят посылать на десятки каких-то совершенно необязательных истязаний. Выписывать кучу ненужных лекарств – «на всякий случай». Как там в инструкции таблеток от головной боли: «побочное действие – головная боль».

Есть совершеннейшее неуважение к собственным коллегам – слышали, как врачи читают записи других врачей? «Ой, ну бред же!», «Ой, ну кто их вообще учит?», «Ой, ну что они там вообще понимают!».

И при этом же – как только дело касается того, чтобы прикрыть собственную жопу в случае ошибки – о, тут полная круговая порука – будут покрывать явное вредительство, дружно стоя насмерть, как Парижская Коммуна.

В сфере врачей не слишком стоит полагаться на рекомендации.

Точнее не так – стоит полагаться на рекомендации, если сказано, что этот конкретный врач вылечил столько-то людей – они ушли от него здоровыми после своего какого-то объективного недуга.

Но если врача рекомендуют не как хорошо вылечивающего, а хорошо лечащего (разницу чувствуете?) – это ловушка. Приглашение выпасть в жертву.

Кроме того – у многих ведь нет возможности сравнить. Что они в своей жизни видели?

«Иван Иваныч – врач от Бога!!! Огромное спасибо ему. Да, конечно же, он на меня орал. Конечно же – он порезал меня на британский флаг. Само собой – вымогал взятку. Конечно же – хамил, ничего не объяснял. Конечно же – очереди насмерть по 50 часов. Но это ведь везде же так».

Ох, не верю я всем этим врачам от Бога.

Врач от человека и для человека нужен, а не от Бога – с божественным разберёмся сами, без сторонней помощи.

Когда я вижу очередного врача от Бога – с какой-нибудь чахоткой, с загорающимися на бутылку водки глазёнками, курящего, пропащего, хамящего и безнадёжно никому, кроме больных, не нужного – я вспоминаю ещё библейское – Medice, cura te ipsum!

Врачу – исцелися сперва сам.

Камо грядеши: 14, 7

Глава 67. Нерождённые дети

У меня есть дар – я умею с разными девушками видеть наших с ней нерождённых детей. И многих из них вижу очень отчётливо. Пол, по крайней мере, определить могу запросто.

А бывает так, что с девушкой совместных детей не вижу. Есть в этом некоторая фатальность – значит, нигде, ни в одном из доступных пространств вариантов их быть и не могло.

Я 5 лет прожил с женщиной, с которой изначально не видел совместных детей.

Или наоборот – бывает так, что к девушке (сейчас имею в виду одну, конкретную, которая, возможно, даже прочтёт эти строки, но не поймёт, что они о ней), с которой у меня ничего не было и вряд ли будет, у меня особенная нежность и благодарность. Я понимаю, это звучит странно – а я просто вижу наших с ней двух красивых дочерей. Дочерей, которые никогда не родятся.

Я благодарен ей за то, чего она в этом мире не делала.

Долгое время мне очень тяжело было с этим жить – я чувствовал себя предателем. Предателем детей, которые могли быть, но которых в этой реальности нет и не будет.

Я чувствовал себя командиром падающего самолёта, который подходит к своему ребёнку, моляще на него смотрящему, и говорит, глядя в глаза, называя по имени: «Я не дам тебе парашют».

Но сейчас меня отпустило.

Такая данность – необходимость постоянно делать выбор. Каждый раз предавать что-то и кого-то, чтобы дать жизнь выбранному.

Мы все рождаемся с этой данностью, с необходимостью постоянно идти через смерть, и не в наших силах это изменить.

Мои нерождённые дети – они ведь есть.

Их нет материально, но энергетически – они есть. Я их чувствую. И люблю их. Каждого по-своему.

Иногда я разговариваю с девушкой, а сам проваливаюсь в иное пространство. И если я вижу наших с ней нерождённых детей, наверное, что-то очень нежное в этот момент разливается в моих глазах.

– Ты чего? – удивлённо, прервавшись, переспросит она

– Нет, ничего, – нежно и благодарно улыбнусь ей я.

Ну а правда – как мне объяснить то, что я сейчас почувствовал и что увидел? Как описать то ощущение и видение, которое сейчас отчётливо мелькнуло? Как объяснить, за что именно я ей благодарен?

Камо грядеши: 7, 18

Глава 68. Журавли летят над нашей зоной

Жил да был человек – не богат, не беден, не румян, не бледен. Давайте его как-нибудь назовём, как у русских классиков принято, ну, скажем, Порфирием Филипповичем. Да, вот, Порфирий Филиппович, почему нет.

Работал Порфирий Филиппович менеджером в крупной компании, своя квартирка в Марьино, жена, сын от первого брака.

Всю жизнь его тиранила мать. Потом присоединилась жена.

У матери рак, болезнь обиженных и мстящих. Жена просто не в себе – по материнскому образу и подобию брал.

Сбежал в наркотики сперва, как ширнётся – так ему вроде и весело, небо в алмазах. А как попустит – так и вновь, хоть цианид кушай.

Надо было куда-то надёжнее сбежать. Думал Порфирий Филиппович думу, думал и придумал.

Сперва в каком-то клоунском колпаке таскался день по улицам, привлекая к себе внимание, совершил попытку отобрать сотовый телефон (неудачную), потом ещё один таки отобрал (копеечный, даже не продашь его).

Взяли его (прямо в колпаке), был суд. С потерпевшими трения уладили, зачлось то, что репутация хорошая, ранее не судим, что больная мать на иждивении и алименты на сына платит, и, хоть и деяние квалифицируется как грабёж, по совокупности дали 2 года не слишком строгой колонии.

Порфирий Филиппович с огромным облегчением, избавившись от гнёта и третирования двух женщин, отправился себе в колонию отдыхать.

Русский сюр. Пустынные марсианские пейзажи Рязанской лесостепи.

Много деревень, которые своим удручающим состоянием ещё дадут колонии фору. Не всегда поймёшь, кто сидит, а кто охраняет. Они и сами, верно, запутались уже, и лишь меняются периодически на всякий случай местами.

Колония отличается от просто деревни лишь КПП со шлагбаумом. И стены кое-где с колючей проволокой.

Сидят в основном по символичным мелочам – украл мешок картошки, спьяну морду набил. Виновные в ДТП, злостные алиментщики.

Даже прибывают в неё своим ходом, не под конвоем.

Да, тупо так, как в армию на сборы – доехал в Рязанскую область, пришёл в зону, говоришь – здрасьте, я такой-то, для исполнения наказания прибыл.

А, ну проходи, касатик, коли уж прибыл, посидишь тут у нас два годика.

Люди, замкнутые в одних стенах и рамках, мгновенно начинают вести себя в соответствии с механизмами коллективного бессознательного – распределяются роли, занимаются ниши, выстраивается иерархия.

Вся эта налаженная система – «этого нельзя, но если очень хочется и платежеспособен, то можно».

Механизмы взаимоотношений начинают проявляться особенно сильно, и выживает тот, кто почувствует истинный смысл происходящего, а не фасадный.

Прямолинейные тут долго не живут. А вот пиявки – очень даже.

Сидят бывшие столичные жители в деревне. Работают на лесопилке, кидают лопатой в коровнике навоз.

Два корпуса – мужской и женский. Между ними место встреч.

Бараки строго не разведены, есть возможность дать на лапу надзирателю, чтобы тот случайно закрыл пару в ангаре на часок.

Странный какой-то выверт общества – одни сотворили какой-то глупый проступок напоказ, общество отправило их на малопродуктивную работу в осеннее поле. Кому от того счастье? Кто выиграл?

Многие из сидельцев рады тут оказаться.

Когда их срок выйдет – они обязательно что-то такое сотворят, чтобы вновь сюда вернуться.

Им тут крыша над головой, кормят, телевизор. Ответственности ноль. Как на курорт, ей-богу. А что работать иногда приходится – так на воле ещё больше работать приходилось.

Символичны и те, кто приезжают на свидания – выходит увалень лет сорока, а к нему мамаша в чепце кидается и давай кудахтать – «Боренька, ну что же ты без шарфика?! А ну немедленно надень шарфик, а то простудишься. А ну немедленно помой яблоко – там ведь множество опаснейших, болезнетворнейших микробов!…».

Мамаши неосознанно сделали всё, чтобы их сын сюда попал. Они уверены в том, что их Боренька (Коленька, Серёженька) – почти святой, ну разве что без нимба, а кругом – злые щупальца оболгавших его супостатов.

Их сын в тюрьме – а они вновь имеют возможность почувствовать себя нужными и незаменимыми.

Своей жизни сделать не сумели, поэтому делают всё, чтобы их сыновья собственной жизни не прожили, вечно нуждались в них, как в костылях.

Место, которое мерещилось мрачным, оказалось почти анекдотичным.

Наказание обратилось курортом безответственности.

Колония, неотличимая от окрестных деревень, где Порфирии Филипповичи быстро находят с местными язык. Особенно за самогонкой.

Абсурдное селение, горсть домов и коровников в громаде бескрайнего ноябрьского поля.

Камо грядеши: 39, 14

Глава 69. Голова стараго вепря

Всем, кто бредит по возрождению исконной, посконной, православной Рассеюшки-матушки, вот вам рецептец из времён, не в пример нынешним, богодуховных и благолепных – орфография, стилистика и пунктуация до последнего знака соблюдены:

«Голова стараго вепря, подаваемая холодною в день Святаго Христова Воскресенья. Самую красивую голову стараго вепря очистить, сварить, как копчёный окорок. Положив на блюдо, убрать уши и морду, красиво выстриженную, белою бумагою и зеленью».

Камо грядеши: 45, 4

Глава 70. Орехово-Зуево, или история одной песни

Как-то я, Архангел и шизоидная дева Анна, настным утрецом киберпанковского лета 2005 года, завалились на кладбище.

Зачем? Кагору попить.

Как такая мысль могла прийти нам в голову? Да очень просто – попробуйте 48 часов не спать, а я на вас посмотрю. Мы тогда увлекались депривацией сна, последствием которой был глючный эффект, сходный с ЛСД.

Но чтобы попить кагору на кладбище – необходимо что? Что, я вас спрашиваю? Правильно – необходим кагор.

А кагор покупается, вестимо, в церкви. Туда мы и поехали.

Приехали, а там на воротах висит приколотый листок А4, а на нём трогательно распечатанный список грехов, рекомендуемых для покаяния.

Начали мы его читать – и такое ж удовольствие! Все эти прелюбодеяния, скотоложества, славолюбия, велехваления. А ещё высокомерие, высокосердие и высокоумие. А ещё почитание себя разумным и мудрым, чародейство и неприличное вкушение пищи.

Онанизм был повторён целых три раза, мужеложство четыре – это, вестимо, у кого что болит. А внизу и без того богатого списка было коряво подписано шариковой ручкой: «неподавание милостыни нищим».

Но милее всего нам пришлось словечко «суемудрие».

Всё в нём – и сунул-вынул, и изворотливость, и лукавство.

А у нас как раз была одна из групп безымянной – ну и стала она, с лёгкого случая, величаться Суемудрием – а поскольку группа официально не распадалась, то не будет ошибкой сказать, что так она величается и по сей день.

Мы тогда жили с Архангелом на моей хате, и у нас был склад инструментов.

В любую секунду была возможность их врубить, начать что-то играть, и тут же все, кто умел играть, а также те, кто не умел, начинали присоединяться.

Так рождались вещи – без единой репетиции, сразу по ходу.

Писались на диктофон. Звук выходил классический гаражный – обаяния выше крыши.

Тут самое трудное – вспомнить потом, как что играется. О, это неловкое чувство, когда в песне из двух аккордов, которую сам же сочинил, забываешь один из. Да ещё и стоя на сцене.

Групп по сути было две.

Одна – группа «Медведь».

Как из самого названия слыхать – она концептуальная. Все песни касаются медвежьей тематики, и даже есть несколько концептуальных альбомов, объединённых одной канвой – альбом про то, как медведь порвал украинскую деревню, но потом раскаялся в этом и горько плакал. Альбом про то, как медведь решил стать честным пионером, и стал им. Альбом о том, как медведь воевал с браконьерами, и в итоге перевоспитал их, отправив в тот же пионерлагерь, в котором был сам.

Ну вот – а всё, что не входило в медвежью тему, всё плавно стало «Суемудрием», выходящим под его эгидой.

Народу у меня, в скромной однокомнатной хате в Замкадье, вписывалось меряно-немеряно. Хата была известна средь узких кругов говнорокеров. Её знали под кодовым именем Притон УАУ (ударение на второе У).

Раз у нас в хату затесалась Алёна, по прозвищу Пупс.

Алёна – пример девушки без мозгов, которую сей факт абсолютно не портит. Более того – она совершенно не обижается на изложение этого факта – потому что у неё нет мозгов.

Дело было так – я возвращаюсь из Минска, захожу в свой родной дом, а у компа сидит незнакомая девушка. Увидела меня и орёт пронзительным, радостным голосом – «Приве-е-е-ет!» – ну так, будто миллион лет знакомы.

В комнате на кровати храпит Архангел в пошлых красных трусах.

Ну я, разумеется, поприветствовал в ответ, ну и продолжили общаться, как всю жизнь знакомые.

Это вообще была особенность Притона УАУ – никто не спрашивал, кто и откуда взялся. Как-то пустое это – если взялся, значит, так надо.

Алёна просто очаровательна в своей глупости.

Есть лишь два у неё недостатка – очень уж шебутная, спать не даёт, и ОЧЕНЬ высокий голос. Если просто разговаривать, то ещё ничего, но если начинает радостно голосить, то барабанные перепонки отслаиваются.

А голосила она часто – недостаток мозгов сполна компенсировался буйным чувственным восприятием мира.

Вот, например, спим мы после затяжной пьянки. Кто где – где настиг буйную головушку сон, там она и приложилась.

И вот утром с кухни пронзительные крики:

– А-а-а, Бурзумий убился, Бурзум убился и спит в бутылках, а-а-а, Бурзум убился, божечки-божечки, Бурзум убился!…

Все недовольно ворочаются. Я, как самый героический, сонный и мятый иду с ней на кухню – ну чего там?

– А-а-а, Бурзум убился, Бурзумочка убился! – уши у меня уже заложило.

Выхожу – на кухне всё в ровном слое пустых бутылок. В самом их скопище, подложив под голову пустой штоф Немировки, спокойно спит себе Бурзумий.

Ну спит и спит, чего, в самом деле – не может благородный дон культурно себе в бутылках поспать?

Я Алёне быстро объяснил, и она – всё-таки глупость великая вещь – очень быстро успокоилась.

Так Алёна у нас как-то и зажила.

Бухала совершенно не по-девичьи, но при этом не пьянела – никакой алкоголь не мог дать дури больше, чем у неё уже было. Но с другой стороны – с ней весело, собой симпатичная. Очень мило забывала, с кем она уже успела потрахаться, а с кем нет.

И что выяснилось совершенно внезапно – закончила музыкальную школу по классу фортепиано.

Последнее, разумеется, тут же нашло применение.

Алёна была типичным выпускником музыкальной школы – ничего в жизни не сочинила сама, но аранжировщик великолепный. Любую мелодию – просто садилась за клавиши – и максимум за минуту подбирала.

Она восхищалась нашим сочинительским талантом, тем, как из нас прёт. А мы восхищались её техническим автоматизмом.

Так она плавно влипла во многие наши вещи.

Ещё по ходу выяснилось всё же, как Алёна попала в Притон – она сбежала от мужа, которого звала по фамилии, Кирьяновым.

На убитую разводом барышню она была похожа меньше всего, потому что гуляла, веселилась и отрывалась как перед Судным днём.

Периодически исчезала на пару дней – ехала к Кирьянову, там скандалила, но таки получала от него денег и радостная прибегала в Притон, оглашая пространство своим ультразвуком:

– Ребята, Кирьянов дал денег, гуляем!

Притон одобрительно гудел и начинал гулять с новой силой.

Когда деньги заканчивались, гулять становилось не на что – Алёна вновь уезжала к Кирьянову.

Мы её воспринимали как нашу резидентшу, эдакую радистку Кэт, которая просто ездит к Кирьянову на работу вахтой.

Кирьянов был ревнивый, иногда звонил, и тогда они начинали выяснять отношения, как в итальянском синематографе. Мы восторженно улюлюкали.

А потом, на фразе «нахуй ты звонишь, Кирьянов?!», мы включили инструменты и врубили трэш на полную, крича в микрофон: «Нахуй ты звонишь, Кирьянов?!».

Так родилась одноимённая вещь.

А ещё однажды благодаря Алёне родилась вещь «Орехово-Зуево».

Она с кем-то болтала по телефону, не с Кирьяновым – с каким-то корешем, который поиздержался и собирался ехать в Орехово-Зуево к маме, клянчить денег.

Как она с ним говорила – это и само по себе потешно, а уж когда была произнесена милейшая фраза «ну давай, пиздуй в свое Орехово» – мы взяли инструменты и запели под мотив бардовской песни – «Я пиздую в Орехово…», и вдруг сама собой вставилась следующая фраза: «На трамвайчике стареньком…».

Короче – Бурзумий, который заведовал у нас идеологией и текстами, взял листок бумаги, и уже минут через пятнадцать весь текст новой песни был готов.

Песня называется «Орехово-Зуево». Да, это мистический город в Подмосковье, в котором жизнь Вени Ерофеева в «Москве-Петушках» повернулась прямиком в ад.

Тоже, хорошее название – есть в нём и что-то от хуево-кукуево, и от утреннего похмельного стона – «что-то орехово-зуево мне, ребята!».

Песня в своём первоначальном виде нарочито с закосом под бардовскую – такое, непрерывное щипковое треньканье. Бурзумий взял губную гармошку и, как нередко с ним бывало, выдал на ней жару.

Я попал на вокал, пел блаженным голосом сельского дурачка.

Дальше произошло что-то мне до сих пор неясное – песня ушла жить своей жизнью.

Для меня она была проходной – ну так, смешная, но одна из. Ничего такого.

А народ – мы как раз много играли по каким-то клубешникам, я быстро им счёт потерял, – народ везде требовал «Орехово-Зуево».

Концертно она начала звучать по-другому, тяжелее, разудалее, хотя стёбный бардовский ритм-щипок остался.

Я помню своё охренение, когда выхожу на сцену, передо мной достаточно большой клубный зал, в нём много людей, в том числе мне неизвестных, и они скандируют «Орехово-Зуево», вызывают на бис и чуть ли не стонут от оргазма.

Честно, я не знаю, что такого в этой вещи. Чем-то она оказалась народной – может, вот этой стёбной ритмикой («Бар Глухариное Гнездо представляет новое слово на бардовской отечественной сцене…»), а может быть, архетипичной ситуацией, когда без бабок пиздуешь по рельсам в далёкое Орехово-Зуево к маме.

Благодаря этой вещи у меня есть бесценный опыт – я понимаю, что чувствуют музыканты, которые любят одни свои вещи, а хитами внезапно становятся другие.

И с этим ничего нельзя сделать. Песни – как дети, рождаешь их, кормишь какое-то время, потом уже они сами.

Пойду переслушаю, короче.

Камо грядеши: 46, 10