Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 19. 95 лет одиночества

Мне снилась Латинская Америка. Наверное, это был Уругвай.

Залитая солнцем набережная. Щербатые плиты.

Полуденный зной. В берег бьют синие атлантические волны.

Сидят разморённые люди, подставив зажмуренные глаза солнцу. Рядом с ними неизменный калебас с мате.

Я не знаю, какая она, Латинская Америка. Но она меня пугает. Я боюсь там раствориться. Боюсь заснуть и потерять себя. Мой голос станет тихим, потом станет шёпотом, а потом просто беззвучным шевелением губ. И я уже никогда себя не услышу.

Оттуда уже никуда не эмигрируешь. Только если на Марс.

Латинская Америка – это какая-то такая земля, куда можно приехать только с билетом в один конец.

В свое время я боялся Индии.

Теперь понял почему: Индия – это страна чувств. А чувства были мне небезопасны.

Индия – это материнское принятие. Обволакивающий, защищающий и любящий кокон. Индия принимает и убаюкивает.

Кокон стал мне мал.

А Латинская Америка – земля одиночества. Того самого, которое я ещё не принял. Которое гудит мне в затылок звенящей тишиной.

То самое одиночество, которое живёт в тенях на потолке. Которое живёт в толпе. Которое живёт на пустой лавочке городского парка.

Это одиночество – неизменный близнец свободы. Цена свободы. Они приходят в паре.

Одиночество среди людей. Одиночество среди голосов.

Одиночество.

Я один, когда мы вместе. Я один, когда я говорю с тобой.

Я в одиночестве, когда меня забыли. Я в одиночестве, когда ты вспоминаешь меня.

Я свободен. Значит, одинок.

Иногда я смотрю в окно и вижу улицы, залитые дождём.

Иногда я сижу в тени тропического дерева, смотрю на морские волны.

Иногда я ступаю по зыбкой палубе корабля. Иногда я просыпаюсь дома. С мятыми волосами, бурчащий, иду в ванную. Звуки словно приглушены. Открываю воду. Провожу мокрыми руками по лицу.

Я ложусь спать.

Я иду. Оглядываюсь. Иду.

Я и есть одиночество.

Без него не было бы меня. Если бы я не был одинок – это уже был бы не я.

Я с особой остротой ощутил, о чём именно писали латиноамериканцы. Это «Сто лет одиночества» Маркеса – жизнь семьи, в связке, в одном доме, в одном пространстве, где каждый при этом щемяще одинок и забыт, словно иллюзорен, словно приглушён, словно потерян, пропал без вести.

Это обречённость Борхеса. Это тот самый «Юг», в котором одинокая жизнь глупо и обыденно переходит в одинокую смерть и забвение, всего лишь крошечную каплю в океане времени.

Это потерянность Кортасара, «Игра в классики». Книга-жизнь, которую можно читать, произвольно выбирая главы, где действие скачет из Парижа в Буэнос-Айрес и обратно, но смена декораций ничего не меняет в бессмысленности пьесы.

Я и есть одиночество. Оно навсегда во мне. Оно мой неизменный спутник.

Настало время прийти в ещё один зал большого неизведанного храма, затерянного в джунглях Перу, по которому я брожу, с замирающим от страха сердцем вступая в очередную комнату.

Я хочу соединиться со своим одиночеством.

Если я не научусь быть одиноким – я никогда не смогу быть вместе.

Истинная любовь рождается в одиночестве.

Я хочу родить любовь. В моих силах принять эти роды. В моих силах пройти путь.

Я вспомнил кое-что. Точнее, кое-кого. Цыганку.

Давно дело было.

Она подошла и сказала, что хочет мне погадать. А я почему-то согласился.

Дал ей денег. А она их почему-то не взяла.

Взглянула мне на руку и сказала – «Путь твой будет долгим. Трудным. Но он тебя не ранит и не обожжёт. Награда твоя найдёт тебя».

Я тогда не понял, о чём это. Только сейчас начинаю понимать.

– Сколько лет проживу? – спросил я откровенную глупость.

– Девяносто пять, – не смутившись и ни на секунду не запнувшись, ответила она мне.

Камо грядеши: 61, 56

Глава 20. Терминатор. Сара и Кайл. История одной любви

Если меня спросят про самую трогательную историю любви на киноэкране, то я, не задумываясь, назову Терминатор-1.

Сара.

Она официантка в кафе. У неё рутинная жизнь с простыми жизненными неурядицами.

На её автоответчике стоит озорной голос – «А я вас обманула, это не Сара, с вами разговаривает машина. Но ничего, машине тоже нужна любовь».

Она снимает квартирку вместе с подружкой, и тактично удаляется, когда подружке и её парню хочется уединиться.

Ей самой уединиться не с кем. Какие-то ветреные отношения с каким-то занудой окончились. Нежность она проявляет только к домашней игуане.

Она юна, миловидна, сочна. У неё открыта жизнь, которую она не знает куда деть.

Ей одиноко.

Кайл.

Он вырос в неприглядном, опасном, недетском мире будущего.

Его жизнь – война. Вечная война, в которой невозможно взять паузу, от которой невозможно убежать. Противник, с которым невозможно договориться.

«Наша судьба была предрешена – полное уничтожение».

Его мир ужасен и прост – есть мы, люди, и есть ОНИ, бездушные машины. Терминаторы.

«Был тот, кто научил нас сражаться, воодушевил, научил справляться, дал надежду. Его звали Джон Коннор. Это твой сын, Сара. Твой ещё не рожденный сын.

Ему можно доверять. В нем чувствуется сила. Я готов умереть за Джона Коннора».

Он вызвался добровольцем.

Он видел Сару на фотографии.

«Джон дал мне её. Я не знаю, зачем».

Во время очередного боя фотография сгорела на его глазах. Пузырящаяся бумага скрыла ее лик, но он запомнил всё, каждую чёрточку её лица.

Они будут скрываться.

Он устойчив к боли. Но когда Сара будет перевязывать его рану, касаясь его, он будет дрожать совсем не от боли.

Он расскажет ей о том героизме, который она ещё не совершала.

Он будет смотреть на неё, на легенду. На ту самую, которая научила сына сражаться, которая вырастила настоящего воина и лидера, умереть за которого почитается за честь.

Она не будет верить. Станет обесценивать себя.

– Перестань! Неужели я похожа на мать будущего?! Это я-то – смелая и организованная?!

А он просто будет смотреть на неё с той нежностью, которая никогда доселе не выходила из сердца родившегося на войне.

– Ты, наверное, разочарован? – спросит она его позже.

– Ничуть, – просто и открыто ответит он, дрожа от волнения.

Он весь на виду.

У него нет социальных масок – ему некогда было этому научиться. Он такой, какой он есть.

С Сарой он впервые в жизни может быть слабым и чувствующим.

– Так много боли! – скажет Сара.

Она для всех просто заурядная девчонка.

Но для Кайла она – ТА САМАЯ.

Она сама в себя не верит. А он смотрит на неё с гордостью. Он знает, что она – ТА САМАЯ. Та самая, ради которой он голым преодолел путешествие во времени, ради которой взял колоссальную ответственность, ради которой сражается неистово, как может сражаться только живое, сильное, благородное животное.

Он вновь расскажет о фотографии. «Она была старая, истрепанная. Джон дал мне её, я не знаю зачем. Ты была такой же молодой, как и теперь. Только немного грустная. Мне всегда было интересно, о чём ты думала в тот самый момент, когда тебя фотографировали.

Я запомнил каждую линию, каждый изгиб. Я вернулся в прошлое только для того, чтобы встретиться с тобой».

Он впервые в жизни признается в любви.

Она впервые в жизни встретится с чем-то настоящим.

Он никогда не узнает, о чём она думает в тот момент на фотографии.

И никогда не узнает, что на той фотографии она уже носит их общего сына под сердцем.

Она будет любить его всю жизнь. Даже когда она ожесточится, станет стальной в свои суровые годы, Джон Коннор вспомнит: «Она не говорит о нём, но я знаю, что она о нём тоскует. Иногда она плачет и зовёт его во сне».

Пройдёт много лет.

Отправляя в прошлое своего отца, Джон передаст своей матери, что она ТА САМАЯ, даже если этого ещё не знает и не верит в это.

Ещё не рождённый сын скажет матери из будущего:

«Благодарю тебя за отвагу в годы смуты. Я не в силах помочь тебе в том, с чем тебе предстоит столкнуться. Но я могу сказать, что будущее можно изменить. Я прошу тебя выжить, чтобы я появился на свет».

А сама Сара, спустя много-много лет, скажет то, что я часто вспоминаю в свои годы смуты. Помните?

«Будущее не предопределено.

И если даже Терминатор поймёт цену человеческой жизни, то быть может и мы, люди, сможем этому научиться».

Мне бы очень этого хотелось.

Камо грядеши: 42, 38

Глава 21. Межпланетный караван

М.

Вы всегда были не такими, как мы.

Вы показались друг другу непохожими.

Но в вас всегда жила эта особая, неземная отрешенность. Вы – не люди. Вы тени. Существа. Биокиборги.

Я почему-то тогда, когда первый раз смотрел тебе в глаза, это почувствовал.

Ты выбрала галактику.

Я благословляю тебя на вечность в пучине космоса.

Ты будешь плыть средь мириад звёзд. Ветер не распахнёт твои волосы.

Твое лицо будет освещать белый, звёздный, отражённый свет.

Ты пройдёшь, неуязвимая, средь Черных Дыр, гаснущих солнц. Мимо рождения и смерти цивилизаций.

Мы уже никогда не встретимся.

Это жестокий, но честный выбор.

Прощай.

Я буду помнить о тебе.

Каждый раз, когда я в тишине ночи буду вглядываться в ночное небо – я вспомню о тебе.

Камо грядеши: 89, 91

Глава 22. Африканцы

Задача.

Дано: поезд Пекин-Москва, прибывающий на Ярославский вокзал. Едут четыре человека, которых нужно встретить. Известно имя одного из них и телефон. Описание четырёх человек уместилось в одно ёмкое слово – «африканцы».

Африканцы потерялись в сутолоке вокзала. Телефон у них вскоре сдох. На издыхании звонка успели сообщить на каком-то совершенно жутком африканском английском, что они ждут у жёлтого здания, впереди памятник, автобусная остановка, под «горшком» (?), недалеко аптека.

Всё. Квест начался. Спасти рядового Райана. Ну, то бишь, найти на площади трёх вокзалов четырёх потерявшихся африканцев, с которыми нет связи.

Люди мои дорогие – я никогда не замечал, что вокруг столько негров. Кидался к каждому, и вскоре все негры начали от меня шарахаться. Нужных африканцев не нашёл.

Стоял у аптеки с табличкой, с написанным на ней именем одного из потерявшихся. Подошел охранник и сообщил, что тут нельзя стоять с табличкой. Я и так раздражённый, а тут и вовсе рассвирепел. Памятуя прогрессивный опыт либеральной общественности, загрузил охранника требованиями представиться по форме, сослаться на норму закона и убираться в жопу, если оного он сделать не сможет.

Охранник чуть не плача попросил – ну уйди, меня начальник вокзала убьёт, это он приказал меня отсюда спровадить, чтобы не стоял с табличкой посреди улицы.

Я сказал, что неприятие меня начальником вокзала есть исключительно половые трудности начальника вокзала, и если ему так неймётся, пусть вызывает карательный наряд, составляем протокол и я буду за стояние с табличкой у аптеки отвечать по всей строгости закона и справедливости, а то и кидать в Сибири лопатой снег.

По всем трём вокзалам нарезал круги, высматривая шоколадных людей.

Загрузил местных стражей порядка – не видели ли они тут четырёх неприкаянных негров? – в принципе ведь приметная штука.

Не, не видели.

Но я могу собой гордиться – таки нашёл. И более того, задача-то была ещё сложнее – «африканцы» оказались гражданами ЮАР, но сами при этом были евроафриканцами, причём настолько евро, что с них хоть портрет нордических воинов писать и иллюстрации к Майн Кампфу делать про истинных арийцев.

Ну, в общем хорошо всё, что хорошо кончается.

Загрузил белых африканцев в леворульную японскую машину, да повёз в ресторан азербайджанской кухни «Алёнушка». Там их, потерявшихся, бизнес-партнёры уже заждались.

Камо грядеши: 30, 27

Глава 23. Общество информационного потребления

Раньше отец передавал ремесло сыну, а сын учил тому же внуков.

Ныне время ускорилось – люди умирают не там, где родились, меняют профессии, спутников, внешность, образы.

Если раньше был дефицит информации, и кто владел информацией – владел миром, то сейчас информации переизбыток. Сейчас миром владеет тот, кто умеет вычленять из этого потока информации ценное.

Их таких мало. Себя я в виду при этом не имею.

Причем смена произошла на наших глазах. Ещё наши родители жили в том обществе, обществе дефицита.

И только сейчас родились первые поколения, полностью во власти гиперинформации.

Мне нравятся молодые. Как там, по Макаревичу – «они не такие, как мы» – это правда. Они не такие. Этим и нравятся – мне любопытно всё неизвестное.

Они более плотно ассоциируют себя с информацией. Они – это и есть информация.

Они – это то, как они отражают себя в обществе информации.

Да, именно поэтому они более мягкие, более пассивные – им разумнее быть гибкими, нежели пробивными.

Менее амбициозные и более самовлюблённые – ну, а как иначе? Нарциссы.

Мы ходили с шашками на танк и ставим им в упрёк их, как нам кажется, мягкотелость? Да полноте. Наши шашки и танки скорее характеризуют нас, а не их. И не с гордой стороны.

Собственное «Я» расплылось, стало зыбко и неясно, но всё остальное ещё более зыбко. Авторитеты в новом мире значат не в пример меньше.

Они великолепно наводят коммуникации – ищут, договариваются. При этом хуже общаются от сердца к сердцу – плохо знают, что такое душевная близость, душевный контакт.

Это не значит, что они в душевной близости не нуждаются – нуждаются, и ещё как, но общаться умеют хуже, факт. Меньше знают о любви, о дружбе, о лидерстве.

Ну, а кто бы их научил? Родители на работах, мир более заточен на логику, нежели на чувства. Учились сами, понемногу, чему-нибудь и как-нибудь.

Да-да, именно отсюда идет эта полнейшая зависимость от гаджетов, сотни sms-ок, селфи, чек-ины. Мегабайты снов про любовь, километры дней без огней.

Любое событие – тут же сфоткать и выложить в сеть.

Ну, собственно – а что? Они поступают в полном соответствии с правилами того мира, в котором живут, в котором родились. Они потребители? Так они и выросли в обществе потребления – мы, предыдущее поколение – дали им какой-нибудь другой пример?

Да, их жизнь более виртуальна. Не они это выбирали, но им с этим жить.

Они живут в полном соответствии с принципом «я – это информация обо мне».

Выпасть из онлайна – равносильно выпадению из жизни. Здесь включается самый нешуточный страх смерти, ужас забвения.

Шерлок Холмс говорил – мозг подобен чердаку, если таскать в него хлам, то в нужный момент не найдёшь нужного, или под нужное не окажется места.

Поэтому если раньше разумно было черпать информацию отовсюду, то сейчас разумно максимально себя в ней ограничивать, чтобы чистить фильтры. Фильтры засоряются очень быстро. Очистки требуют регулярной.

В этом смысле информационные фильтры ничем не отличаются от любых других.

У каждого времени, каждого общества – своя ценность жизни.

Жизнь римского патриция стоит одну цену, жизнь раба – много меньшую. И всё это в одно и то же время.

Ценность жизни была связана с богатством, с общественным влиянием.

Сейчас ценность жизни равна информационной значимости. У каждого человека, страны, явления, города, общества – есть свой некий информационный заряд. Величина транзакций, как единиц общения.

Мы живём среди информационно заряженных вещей и сами попадаем под их влияние, в зависимость, перестаем быть собой, становимся информацией. «Я – это информация обо мне».

Степень зависимости хорошо видна по резонансным новостям – по тем же терактам. Очень показательно, насколько информационно разная на них реакция.

Общество реагирует, увы, не на смерть. «Вот что самое ужасное в современном мире: люди думают, что герои телевизионных новостей умирают без боли и без крови» – сказал мудрый Дэвид Линч.

В мире, где «я – это информация обо мне», люди реагируют ярче на то, что несёт более насыщенный информационный заряд. Париж – более информационно заряжен, нежели российский чартер, и, тем более, какое-нибудь Мали, которое даже я только со второго раза на карте нашёл.

Цинично? Послушайте, вы слишком многого ожидаете от людей. «Пойми, жизнь и без того тяжёлое испытание, зачем же наказывать людей, прошедших его? Человек должен уповать на что-то, в этом весь смысл». (с) Туве Янссон

Людям и так нелегко живётся – от того, что бытие стало более виртуальным, оно не стало более простым, скорее наоборот. Помимо сохранения собственного Я, помимо обороны своих фильтров от информационной лавины, люди умудряются найти чуть-чуть сострадания? Похвалите их за это. Пусть это малый шаг для человечества (хотя откуда нам знать, малый ли?), но это огромный шаг для многих, сохранивших свою личность.

Хотя – никто не вправе кинуть камень, если они её и потеряют – им приходится нелегко. Они имеют право на ошибки, имеют право на слабость, имеют право не справиться.

Мы умираем тогда, когда перестаем меняться вслед временам.

Мы, конечно, будем ещё некоторое время по инерции вроде как физически жить, но это так, видимость.

Как там в «Шуте Балакиреве», когда на том свете встретился Монс, при жизни, точнее, при смерти, обезглавленный. Государь указал на него своему шуту Ивану и сказал: «Он голову потерял задолго до того, как я её ему отрубил. Что-что? Она у него сейчас на плечах? Да ты не смотри на это – это так, видимость».

Я себе часто напоминаю о том, что если у кого голова на плечах, вроде бы – это само по себе ничего не значит.

Мы умираем тогда, когда перестаём меняться вслед временам, снова повторяюсь.

Выбор у нас совсем небольшой – либо мы меняемся вслед временам, в которых живём, либо остаемся в прошлом.

Знаете, видели, как убого смотрятся старики, желчно бухтящие о том, что «раньше было лучше»? Не обольщайтесь, мы порой от них совершенно не отличаемся.

Да, это отдельное искусство – жить, сохраняя себя, и при этом меняясь попутно времени.

Меняться, оставаясь собой. Смириться с мыслью, что покоя не будет. От тревоги, как спутника на всю жизнь, не избавиться. То, что вчера было великолепным, сегодня будет лишь сносно, а завтра окажется неактуальным.

Помнить про одиночество, как вечный спутник личного роста.

Поучительна судьба многих российских небожителей 90-х, тех, которые были королями и богами своего времени – и совершенно, полностью вылетели из обоймы в следующее десятилетие. Во всех их разнообразных биографиях есть один, как под копирку списанный, факт, о котором говорят многие из знавших их: в какой-то момент они переставали учиться. Считали, что уже всё умеют, уже на Олимпе и времена навечно останутся к ним благосклонны.

Все эти именитые бизнесмены, все эти криминальные авторитеты, политические заправилы, могущественные руководители аппаратов – где они?

Судьба их не обязательно трагична. Но впечатление таково, что они остались в другом времени – в том, где им пела удача. А в нынешнем дне им места нет.

У них на плечах всё еще голова? Да полноте, это только видимость.

Я и сам часто чувствую свою заметную отсталость не только от старших, но и от младших – они, последние, гораздо мобильнее, современнее, увереннее, смелее что ли меня. Они как-то вполне точно чувствуют, что это их мир, им в этом мире есть место. А я это чувствую не всегда.

Я лучше их умею выживать, а они лучше умеют жить.

У них и учусь принимать новое время. Каждый день приносит что-то новое, я хочу до глубоких, старческих физических лет уметь принимать новизну каждого нового дня, радоваться ей и благодарить Бога за то, что он шлёт мне обновление – даже когда трудно и больно расставаться со старой кожей.

В конце концов – Бог мне ничего не должен. Не перед кем канючить.

С каждым днем труднее врать – чем больше взрослеем, тем больше мы проницаемые, по нам хорошо видно, как именно мы жили.

Хочу видеть всё многообразие мира, иметь мужество отпустить со славой день моего успеха, веря в то, что он – не последний в моей жизни, и принять день своих невзгод – каждая из которых, даже самая горькая, способна стать ценным подарком, научить такому, чему не выучит ни один тибетский мудрец, в развевающихся одеждах, сидящий на высокой заснеженной горе.

Камо грядеши: 53, 51

Глава 24. Румыния. Вяликае Сяло

Вялiкае сяло – это по-белоруски. Большое село.

Увидел такой населенный пункт где-то, кажется, в Витебской области, и очаровался.

С тех пор использую это определение в своей внутренней классификации, с этим характерным белорусским акцентом (неизменно звучащим голосом Лукашенко), в обозначении каких-то аграрных уголков планеты, где силён селянский, оседлый уклад бытия и мысли.

Беларусь – безусловно есть вяликае сяло, в своем неспешном, наезженном патриархальном укладе, а еще этот же концепт всплыл у меня во время колесенья по дорогам Румынии.

Румыния – тоже вяликае сяло.

Здесь откровенно нетронутый, пронизавший всё деревенский, селянский образ жизни.

Европейская страна, в которой связь между землёй и урбанизмом оказалась неразорванной.

Румыны в основной своей массе – германофилы. Пословица даже есть: если у тебя нет немца, то тебе его надо купить.

Что-то здесь есть неумолимо знакомое, в ассоциации с ещё одним вяликим сялом, в котором всё хорошо, всё отлично, да вот только смерды мы паршивые, да сами собой править не умеем. Не призвать ли нам варягов? Нордические, суровые, и в узде держат.

У румын есть что-то схожее – земля наша велика и обильна, да порядка в ней нету, приходите и володейте нами.

Безумно интересно вот уж практически тысячелетнее соседство венгров и румын.

В каком-то смысле венгры для меня – это олицетворение мужского, так, как я его вижу и чувствую. Румыния же – безусловно страна-женщина.

Венгры по-мужски живут направлениями и векторами – сперва занять точку, закрепиться, потом прицелиться на следующий рывок.

А румыны живут по-женски – циклами, перетеканием, втеканием, обволакиванием. Наполнением пространства.

Наглядный инь и янь.

Венгры – пришлые. Кочевники, ставшие оседлыми.

Народ, главный памятник государственности которого называется «памятником обретения Родины» – то есть любой из венгров где-то на подкорке помнит то время, когда Родины у него не было. Время, когда каганат азиатских кочевых народов снялся откуда-то из Зауралья, смешался с дикими кочевниками гуннами, прошёл вслед за мифическим орлом Турул, летящим перед ними, показывающим путь, ордой через половецкие степи до современной Венгрии, а там кочевники встали и сказали – никуда мы больше не пойдём. Назначаем это место Родиной. Кто не согласен – будем с ним биться за своё право завоевателя.

И воевали. И отвоевали право.

Никто теперь не оспорит право венгров на Венгрию. Она – их. Точка.

Но какой-то глубинный страх свержения с трона и пьедестала остался.

Это вообще очень мужской, глубинный страх – страх предательства, страх отвержения, страх примерить корону короля без королевства.

Они боятся того, что их назовут самозванцами.

Венгры непрерывно доказывают свое право быть. Право существовать. Право иметь и владеть. Право считаться европейцами.

Жизнь в борьбе. Удел Зевса и любого правителя пусть небольшого, но собственного царства.

Венгры амбициозны. Они ни на секунду не могут забыть, что им нельзя быть слабыми.

В их давнем, но таком звеняще хтонически вечно свежем кочевом бытии, жизни в шкуре степных волков, любой давший слабину мог быть сметён ордой.

А Румыния… А румыны другие.

Они – тутейшыя, говоря ещё одним белорусским термином. Они тут были всегда.

Они как тесто – оставляют содержание, но меняют форму.

Ну а правда – были ещё в долетописные времена тут даки, пришли римляне и сделали свою провинцию. Приходили одни, оставались, другие, оставались.

Румыния – как истинная женщина-земля. Земля рождает бездумно и безалаберно – что в неё ни кинь, всё в ней прорастёт.

И женщину, и землю бессмысленно ругать, если плоды, даваемые ею, неудовлетворительны – «женщина есть твоя нива, возделывай же её, как пожелаешь», говорил Христос Иисус Иосифович. Не нравятся тебе плоды, данные землёй или женщиной? Получил то, что сам посеял и взрастил, не на кого больше пенять.

Земля изначально в своей сути не может быть верной – она даёт детей тому, кто её оплодотворит и оросит, не деля их.

Румынам, в отличие от венгров, ничего никому не надо доказывать – они тут были всегда. Они плоть и жир этой земли, они из неё вышли и в неё же уйдут. Им не нужно завоёвывать любовь матери.

У румын живая связь «мать – дочь». У венгров скорее «отец – сын».

Не, разумеется, были и у Румынии амбиции на гегемонию, да и условия и данности к тому располагали.

Была знакомая риторика, под бряцанье пушек.

Как там – «у России могут быть только два союзника – армия и флот», помните?

Ион Илиеску, первый президент Румынии, как-то отмочил в схожем стиле – «у Румынии всего два союзника – Сербия и Чёрное море».

Хы-хы-хы!

Простите, вырвалось – меня всегда забавляют политические памфлеты и их пафос, неистребимая эта игра в выдавание ничтожного за вечное и вечного за ничтожное.

Венгры очень любят свою землю, привязаны к ней, дают ей много внимания и труда.

Посмотреть просто на венгерские домики – на эту чистоту, уют, вкусные черепичные крыши, очерченность, аккуратные палисадники, ломящиеся от урожая вкуснейшего винограда, огороды – венгры, несмотря на своё кочевое прошлое, оказались великолепными земледельцами, которые, следуя заветам Христовым, осеменяют и возделывают свою ниву, которая отвечает им безалаберной, но бурной бабьей любовью.

Но… Но венгерскую сельскую глубинку не назвать вяликим сялом. Язык не повернётся.

Не про мадьяр это, с их военной яростью, горделивостью, приверженностью символам государственности, своенравностью, непокорностью, амбициям.

Любое венгерское село – маленький город, а любой румынский город – большое село.

Жизнь румын – она в лоскуты.

Это не матч, в котором нужно всех переиграть. Можно как-нибудь допинать мячик, и по-минимуму основные задачи выполнить. Можно, если фортуна улыбнётся, жить богато, на широкую ногу, а можно и попроще, а можно и вообще в мазанке с буржуйкой, главное – живи, находи мелкие радости, а случай подвернётся, подымешься.

Как бог даст жить, так и живу.

Один венгр (случай из жизни) занял деньги у ростовщиков, начал амбициозное дело, трудился, ночей не спал.

А дело прогорело. В большие долги попал. И руки на себя наложил.

А румын явно бы в такой ситуации продал бы всё, что можно было, рассчитался с долгами, переехал бы в мазанку, куда-нибудь в глушь, и внёс бы свою скромную лепту в создание лоскутного имиджа страны.

Порасстраивался, конечно, но – жизнь-то продолжается.

Где ни жить – везде есть радости.

Они внутри, радости. Не вовне.

Румыны, живущие в одном большом вяликом сяле, об этом знают.

Так и живут.

Нет в этом правых, нет виноватых, нет хорошего или плохого.

Но есть суть – в селе кто живёт – все люди, со своими лицами. А для империи – все без лиц, все мужчины солдаты, а все женщины – матери солдат.

Был пацан? Нет пацана. Без него на земле весна – да только империи до того какое дело? Бабы новых нарожают. Эскадрон пополнют, да забудут про меня.

Для империи бесчестие – сдать тыл. Пустить вражеское войско за спину.

А в селе бесчестие в другом – бесчестие принести войну на свою землю. Там, на троне – один упырь сменит другого, и никогда они, нехристи, крови вдоволь не напьются. А село – вот оно, вот его женщины и дети.

Пусть они там в столицах как хотят, хоть танками, если уж ум худ. А нам воевать некогда – корова недоена, озимые, крыша прохудилась, сарай починить.

Можно, конечно, посмотреть на румын свысока – профукали вы, мол-де, свой шанс на величие, на звание государства, с которым считаются безусловно.

А с другой стороны…

Была Турция, великий хозяин Балкан и морей – сжалась до современного Анатолийского полуострова.

Была славная Югославия, гордость и зависть своего времени. Где она? Разлетелась в кровавые куски.

СССР, в конце концов, не буду уж прыгать на мозоль.

А Румыния? А Румыния – вот она.

Вяликае сяло? Да, вяликае сяло.

Но село, в котором идет своя жизнь, вкусные продукты, великолепные горы умопомрачительной красы.

Рождаются в любви красивые дети.

Огромная, счастливая, наполненная, радостная женская красота, которая не знает этих мужских заморочек – всех этих войн, у кого писька длиннее, многоэтажных законов чести, мертворожденных и мертворождающих законов, бюрократии, пруссачества и муштры.

Женщина – земля. Безалаберна и неразборчива.

Но она всегда держит и наполняет нас. Всегда напоминает о вечном, запахом влаги после дождя, когда земля чернеет влажными, липкими комьями, скользит под рукой.

Румыния – такая же. Дикая, взбалмошная и неграмотная цыганка-дикарка.

Ради ночи с которой иные самые могущественные цари мира сего готовы расстаться со всем своим богатством, зашвырнуть далеко-далеко на ветку опостылевшую корону, сбросить одежду и кинуться в омут любящих объятий и бесконечность осыпающих поцелуев.

Камо грядеши: 90, 84