Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 61. Azaq Deñizi / Азовское море

Азовское море – моё.

Мои разнокровные предки селились с ним рядом, переходили вброд гнилые лиманы по его берегам, ходили по водам, брали дань рыбой.

Азовское море – самое мелкое море в мире. Но одно из самых богатых.

14 метров – самая большая глубина.

В любой точке Азовского моря видно дно.

Мы никогда не узнаем, как жутко сжималось сердце тех, кто остался похороненным на дне, успев увидеть место своего последнего пристанища.

Смуглые люди пересекали эти воды, щурясь, сидя на носу своих кораблей.

Есть в Азовском море что-то непостижимое, что-то сакральное – это его первозданность.

Его плавные берега беззастенчиво трогают за сердце, оставляют беззащитным, как голое дитя.

Здесь, на пустынном берегу, рождается странная мысль – а быть может, и не было никаких людей? Может, океан только-только придуман Создателем, и человечество ещё не зародилось?

А быть может, человечество, как в «Планете обезьян», уже исчезло, и первозданность вновь берёт свои права?

Если правы старые мореходы, говорящие о том, что души умерших людей уходят в море – я знаю, в какое именно море уйдёт моя душа.

Камо грядеши: 21, 17

Глава 62. Сдавайте, граждане, стеклотару

В детстве, как нормального советского подростка, меня бабушки-дедушки нередко отправляли сдавать стеклотару.

И вообще, открывая ситро, следили, чтобы не сколоть открывашкой часть горлышка – такие не примут.

У меня до сих пор эта привычка, аккуратно бутылки вскрывать – бутылочное горлышко берегу.

Окрыляющий процесс – приносишь какие-то пустые бутылки на пункт, где кисло пахнет пивом, отдаёшь их, горсточку советских монеток получаешь. Мусор за деньги – ну не чудо ли?

Одно время пункты приёма стеклотары пропали из виду, но в 90-е появились вновь.

Я зашёл поинтересоваться и был удивлён – бутылки принимались за 1 рубль. И более того – принимались жестяные банки, из-под пива, из-под кока-колы – по 10 коп. за штуку. Просто плющишь каблуком алюминиевую банку, чтобы места много не занимала, да приносишь, наравне со стеклом.

Дома была коллекция алюминиевых банок – в 90-е верх буржуйства, а уже на излёте 90-х ценности в них никакой – банок всяких стало навалом, эксклюзивность испарилась.

Целый день я плющил их ногами, топая как осерчавший барин. Потом сдал, вместе со скопившимся складом бутылок с недавней пьянки.

Получил рублей 30 – две бутылки хорошего пива. И воодушевился.

Следующее время я везде и всюду собирал бутылки да банки.

Что сам пил – естественно, складывал тоже.

Ходил с пакетом, гремел как бомж.

На бутылки была конкуренция – многие тоже их искали – но всё же не слишком большая. А на алюминиевые банки конкуренции не было вовсе – 10 копеек типа – мелочь. Пренебрегали.

И зря. Мелочь иль не мелочь, но курочка клюёт по зернышку (весь двор в говне) – насобирать десяток банок – по времени те же затраты, что и на поиск одной бутылки. Выходит тот же рубль.

Смешное дело, но у меня начал получаться неплохой приработок.

Нет, с этого, конечно, не разбогатеть, но на безработные студенческие расклады – хватало на пиво, порой и на портвейн, а порой и на портвейн с лавашом.

Некоторые, видя мои поиски бутылок, посмеивались. А я их осаживал – что, стоять на митингах с чужими лозунгами и подделывать подписи кандидатам в президенты (тогда только очень ленивый этим не подрабатывал) – лучше?

Остатки совести ещё не были пропиты, поэтому пересмешники осаживались.

Я же честно собирал на свой хлеб.

По весне так и вовсе – заработал денег на билет в Великий Новгород, в гости. Как сейчас помню, весной выплывают «подснежники» – все те бутылки, что в сугробах незаметно зиму пролежали – время самое хлебное.

Окружающие перестали потешаться. Даже скорее заиграло уважение – надо же, не клянчит, не клянёт судьбу – сам зарабатывает. Да ещё и угощает – а я щедрый был, угощал, когда мог.

Некоторые люди, которым не было необходимости самим сдавать бутылки, тем не менее, начали их сохранять – и при случае отдавать мне.

Так они их просто выбрасывали, а тут знали – сделают хорошее дело.

Помню, еду с Кузьмичом, ещё на его «Ласточке» (Жигулях-шестёрке), разговариваем о чём-то, вдруг Кузьмич бьёт по тормозам.

– Ты чего? – спрашиваю.

Тот выбегает, приносит бутылку – оказывается, на обочине стояла – отдаёт мне.

До слёз трогательно.

Потом я как-то начал зарабатывать по-иному. Да и студенчество кончилось.

А через какое-то время и культура сдачи стеклотары ушла в небытие.

Так и ушёл в анналы истории этот способ заработка.

Жалко.

А я до сих пор – открываю бутылку – берегу горлышко. А потом озираюсь – так, куда бы бутылку деть?

А потом вспоминаю, что хрен я с ней что сейчас сделаю.

И с сожалением выбрасываю.

Камо грядеши: 15, 37

Глава 63. Госдума, или как я провёл день

Был в Государственной Думе.

Как я туда попал? Да очень просто – вышел рано утром из родимой хаты в Орле, предварительно одевшись да покушамши в дорогу, доехал на вокзал, сел в «Ласточку».

4 часа пути, во время которого читал Лавкрафта «Зов Ктулху», 5 минут опоздания, и вот я в Москве-столице, златоглавой, кто в Москве не бывал – тот Москвы не видал, друга я никогда не забуду, ну и так далее.

Доехал до Охотного Ряда, там – Москва вступила в предновогоднюю неделю – всюду лавки, скоморохи, менты, киргизы, прочий радостный настрой и даже ледовая горка.

Прошел Манежку, сворачиваю в Георгиевский переулок – в Госдуму много проходных, но для смердов вход с обратной стороны. Играем, тэк-с сказать, на заднем дворе.

Стоят членовозы, чёрные и мрачные катафалки. Кто просто депутат – тому Форд, кто уже ручкоцеловальный, управитель думского комитета – тому Бэха.

Одиночный митинг, мужичок витиевато вопрошает плакатом – «Единая Россия! Людям кажется, что валютная ипотека – тема ст. 159 УК РФ» («Мошенничество» – прим. автора. Уж её я знаю, меня ж по ней же в своё время винтили).

Ну, может, каким-то людям так и кажется, а мне вот так не кажется. Есть главный закон ипотечных займов – они берутся в той валюте, в которой получаешь зарплату.

Кто-то поступал рискованно, брал ипотеку в валюте под маленький процент, в то время как зарплату получал в рублях. Брал, платил существенно меньше рублёвых заёмщиков, а многие так даже ещё и бахвалились собственным умом перед скудоумностью иных.

Тут случилась такая вот жопа, рубль рухнул в анус, кто набрал кредитов в валюте – те мгновенно за рублем в анус вослед.

Ну, и чего тут мошеннического? Кто кого обманул?

Брал рискованный кредит? Брал. Знал, на что шёл? Знал. Взрослый человек? Взрослый. Ну вот и не обижайся.

Есть процедура банкротства – ежели встрял с валютным кредитом, то проходи через неё – в тюрьму не посодют, штрафа не выпишут.

Но нет ведь же – хочется и рыбку съесть, и сесть на стыдное, и на велосипеде прокатиться – и всё на дармовщинку.

Ясное дело, политику таких вещей, о каких я вам тут толкую, говорить нельзя – политик, который избирателям скажет чистую правду, что они сами накосячили, немедленно уткнётся в конец своей карьеры, – и в который раз я возрадываюсь тому, что я не политик и могу говорить кому угодно и чего угодно.

Так что, господа валютные заёмщики – по-человечески мне жаль, что пацан к успеху шёл, а ему не фортануло, но граждански – много чего властьпридержащим нашим можно вменить, но вот валютную ипотеку не надо.

Б-г завещал идти дорогою правды и добра – вот и иду.

Ладно, я про Госдуму – подхожу я, значит такой, короче. Прямо на улице, под семью ветрами КПП, усталые мордовороты вбивают паспорта.

Я ему паспорт, а он мне сразу говорит, что меня пропустить не может, потому что я в камуфляже.

А я ведь и правда хожу в камуфляже, уж не придаю особого значения и внимания, привык – удобно, красиво, мужественно и дерзко.

На мне военные бундесверовские штаны из секонд-хэнда, принадлежавшие до меня какому-то немецкому спецназовцу, с бесконечными карманами под фляги, ножи, кремни да ручные гранаты. К тому же я только что с поезда, с рюкзаком. Все кругом – с папочками, с дипломатами, в костюмчиках цвета мышиного навозца, а я – ну сущий гайдамак, мечта малолетней, половотерзаемой гимназистки.

Я говорю:

– Командир, у меня брюки с собой-то есть, переодеться – не вопрос. Но переодеваться буду прямо тут, обнажая на пороге Государственной Думы всю спрятанную у меня под штанами мощь и дикость – а тут ведь женщины вон, дети, слабонервные, социально неустойчивые категории населения…

Он репу чешет.

– Ладно, – говорит – мне-то шо, я человек маленький. Дуй внутрь, там просто ещё один кордон – если прицепятся, то сам разбирайся.

Зашёл внутрь. Чтобы выписать пропуск – паспорт в узкое окошко с полностью зеркальной поверхностью. Ничего не видишь, твой паспорт где-то там исчез. Может, мне в этот самый момент за зеркальным стеклом жопу показывают да страшные гримасы корчат, а я и не знаю.

Смотрю в зеркало – как будто сам себе пропуск выписываю. А это форменный бред – я сам с собой и без пропусков договориться способен, по-джентельменски, веря на слово.

Второй кордон – на мои фошистски-немчуровские штаны всем плевать.

Увидели российский паспорт с украинской обложкой, сказали гы-гы – позвали лишь кореша на прикол посмотреть.

Внутри до диарейных спазмов всё очень предсказуемо – фойе, как в провинциальном театре, гардероб – тётушки точно такие, как горничные в советских фильмах о бытии коммунистической номенклатуры – фартук, чепец.

На стене добротная металлическая, гравированная карта России – такую быстро не поменяешь, так на ней Крым не наш.

Да-да, в Госдуме я успел увидеть лишь одну карту России, и российского Крыма на ней нет.

Куча сувенирных магазинчиков – все эти чернильницы с двуглавыми орлами, фляги с Путиным, одновременно с этим – детские книжки, цветочный магазин и кактусы в кадках – ну мало ли, вдруг в Госдуме срочно потребуется кому-то посидеть на кактусе или слопать его, в доказательство личной преданности.

Куча стендов с бесконечными, однообразными кубками – какие-то думские соревнования по шахматам, стрельбе, пляжному волейболу.

Атмосфера вопиюще дурацкая.

Ходят всякие известные личности.

Все эти физиономии видел в одной упряжке по телевизору, а тут они вдруг все в реале, в одной упряжке.

Вот Станислав Говорухин прошёл. Вот кто-то из КПРФ, забыл, как там его.

Шляются, как у себя дома.

Большая часть лиц очень-очень смутно знакома. Скорее всего, их тоже где-то как-то видел, по телевизору, на фотографиях – но просто сразу не опознаешь.

А с другой стороны – все эти депутаты удивительно одинаковы – серьёзно, на одно лицо, как из одного инкубатора, из-под одной наседки.

В большинстве своём – непривлекательные, рыхлые, бесформенные тела. Болезненного, задохнувшегося цвета лица – как ещё добротный, но всё-таки старый и заплесневелый от дождей кирпич.

Совершенно одинакового вида костюмы, в основном неблагородного голубого оттенка в рубчик, которые сидят плохо и никому не идут.

Много шутят, много обращаются друг к другу, но как-то очень уж приторно и по-пустому. Изо дня в день известный всем спектакль.

Много некрасивых женщин.

Грустно такое о женщинах говорить, но что поделать – херовый из меня политик, я уже говорил.

Есть какая-то тоже специально выведенная в инкубаторе номенклатурная порода – угловатые, мешковатые юбки, старушечьи блузки.

Распространена ещё местная субпорода – огромные, квадратные, высоченные, широченные бабы. Не толстые, а такие, сплошные жилы – ломовые лошади, буйволицы – косая сажень в плечах, ноги-колоды, борцовские руки, тяжёлый подбородок, пергидрольные волосы, косолапая боксёрская походка.

Идёт – земля трясётся, невольно отступаешь, как от стада обезумевших бизонов.

Сразу видно – такая если надумает принести народное счастье, так обязательно принесёт. А не будут счастье брать – вдавит его насильно коленом и отключит газ.

Современная роль депутатов не просто горька – хуже, она позорна.

Госдума напоминает факс в автоматическом режиме – принимает всё, что присылают.

Из 450 депутатов на заседаниях присутствует редко когда больше сотни.

Депутаты сдают однопартийцам свои электронные карточки, оттого при голосованиях присутствующие просто потешно бегают по рядам, нажимают кнопки.

Цирк уродов, чесслово. Ей-богу – ввели бы уже автоматизацию по методу опального олигарха Скуперфильда, работающего на макаронной фабрике – крутится колёсико с выступом, и выступ с одинаковой периодичностью нажимает на кнопку. Вообще можно было б не приходить – чего людей гонять зазря.

Люди, которые одарены и во многом успешны – годятся лишь на то, чтобы нажимать по команде кнопки.

И выглядят оттого как карцер, в котором задохнулся поэт.

Один из безошибочных способов узнать душу места – слушать обрывки чужих разговоров.

Вот проходят мимо мужички да тётки, вида школьного завуча с двухсотлетним стажем. Что-то разговаривают о каких-то постановлениях, которые пришли в ответ на другие постановления, в корректировку на третьи постановления – какие-то сложные бюрократические конструкции.

А вот заходят в лифт тётка – выше всех на две головы, почти упирается в потолок, и мужичок – похож на напёрсточника из 90-ых.

Мужичок увлечённо рассказывает, как именно следует готовить гуся в яблоках. Рассказ – ну сущий Паниковский. Крылышко, ножка – с причмокиваниями.

Тётка кривит нос, говорит, что гусь воняет, мясо чёрное – мужик с ещё большим рвением объясняет, что это уж как приготовить, и продолжает рассказ в подробностях, пока на каком-то из этажей за ними не смыкаются двери.

Какое настроение этого места? Это настроение междусобойного, предсказуемого Совка. Эдакий НИИ Россиеведения, с прикладным уклоном. Сущие Стругацкие, «Улитка на склоне».

Госдума поражает своей удивительной безвкусицей. Здесь нет ничего от человека, ничего от личности, ничего от индивидуальности.

Можно идти-идти, идти-идти, но всё равно – видишь эти бессмертные монструозные люстры, эти непобедимые красные бабушкины паласы – и признаёшь свою перед Советским Союзом полную капитуляцию.

Он победил. Мы умрём, а он останется.

Стандартные кабинеты, стандартные разговоры, стандартные комплименты. Стандартная напускная дымка глубокой рабочей озабоченности – которая слетает очень быстро, как не бывало, стоит только хлопнуть по плечу голубого пиджака да зазвать в буфет.

Это то немногое, что в Госдуме делают с видимым оживлением и интересом – едят.

Тут спецзаказник, спецприёмник. Большой зал прозаседавшихся, где жуют мясоядные хомячки, с селёдкой в усах.

Ну-ка, взглянем, что едят народные избранники, великие небожители, властители душ, элита страны, её оплот и основа, уважаемые и умудрённые мужи, законодатели и радетели, ясные соколы, защитники от западного и заокеанского гнилья, заботливые отцы, верные мужья, почтительные сыны и дочери, возничие духовных скреп.

Сосиски «Папа может». Сок из пакета с рекламным слоганом «Пей соки. Не беси природу!».

Сиротливая горстка фунчозы. Задохнувшаяся кучка фасоли.

Ватный московский хлебушек с сальцем.

Все народные избранники, могущие легко себе позволить что-то более изысканное, не заморачиваются, тем не менее, и аппетитно уписывают всё это за обе щёчки, щурясь, как бурундуки.

Хватает последователей теории заговора – они убеждены, что на деле эта столовая для отвода глаз. А у российских депутатов водятся зальчики похитрей, с фуагрой и устрицами – секретные, по паролю, дабы ходоков не дразнить.

Блаженны верующие. Но правда проще и безрадостнее – нет никаких зальчиков похитрей.

Нет и никогда не было.

Лучше бы они были, но их нет.

Депутаты жрут в думском буфете не потому, что в этот момент они ведут какую-то шпионскую игру, работают под прикрытием – это и есть настоящий депутат. Он сидит в думском буфете, ест сосиску – и это единственная его ипостась.

Как там – можно вывезти девушку из деревни, но вывезти деревню из девушки нельзя.

С Госдумой так же – можно попрощаться с Советским Союзом – но он же с нами не прощался, верно?

Именно поэтому нашу Родину не победить. Не победить, потому что нельзя взорвать болото.

Думаешь – это грим. А сдираешь вместе с кожей.

Примерил козлиную шкуру, а она приросла.

Мы едины – мы непобедимы.

Только почему-то от того не радостно.

Знаете, хорошо тут у вас, но я, пожалуй, отойду в сторонку.

…Что было потом? А, да ничего такого, собственно.

Доехал ещё до Общественной палаты, на Миусской площади.

Еда из Госдумы не пришлась, как и остальное содержимое Госдумы, ни к душе, ни к сердцу, поэтому вечерком традиционно доехал до «Ханоя» на Савёловском рынке, отъел там вкуснейший вьетнамский суп.

Ну а потом вновь на поезд, посреди ночи прибыл в совершенно (опосля огненной Москвы) затрапезный, тёмный Орёл, 20 минут на такси – и я вновь в тихих родных пенатах, где за окном расстилается сюрреально чёрное поле.

Вот и всё.

Сказке конец, кто слушал – молодец.

Камо грядеши: 81, 66

Глава 64. Тау. Однажды во Вьетнаме

Мда, не тот нынче Сайгон.

© Б. Гребенщиков

Это вам не хухры-мухры.

© Джордж Харрисон

Что делают все нормальные люди, приезжая в новое место?

Я первым делом навожу справки, какие в округе есть места для плотских утех.

В англоязычном инете бытует СексВикипедия, там большая статья про вьетнамский град Сайгон, он же Хошимин, куда занесла меня once upon a time блудливая судьба. Зачитался и очаровался.

Проституция во Вьетнаме запрещена, ибо кругом победивший социализм, поэтому кварталов красных фонарей как таковых нет. Однако есть места различных сборищ, суть которых ясна адептам грехопадения и между строк.

Что меня огорчает в проституции, а ещё в сфере разной концертной деятельности – они все ассоциируются с ночью. А я жаворонок. Рано ложусь, рано встаёт. Самое активное время у меня приходится совсем не на ночь.

Из-за этого, кстати, некогда перестал профессионально вращаться в среде организации разных концертных мероприятий, из-за ночного графика – ибо ровно в то время, когда всё должно начинаться, меня наоборот начинает рубить в сон.

Засыпающий герой сцены – печальное зрелище.

Интересно, что в моём опыте была всего лишь одна девушка, которая, как и я, страстнее всего желала близости утром. Восхитительно было – проснёшься рядом с ней, когда солнце озаряет восходным розовым заревом, проведёшь ласково от лопаток до копчика, а она сразу вспыхивает.

Вот и досадно, что в тот час, когда у меня самая охота воспользоваться прелестями продажной любви, в местах её продажи тихий час.

Плюс ещё, массированным грешным расстрелом шрапнелью, проституция чаще всего жмется к алкоголю, наркотикам, клубной тусне. Оттого хочешь приключений – попутно изволь отправить галлон алкоголя в нутро, а я не пью, отстыковался от формата клубных посиделок, и сразу же оказываюсь тем самым из процесса исключённым.

Не, я посмотрел, конечно, из любопытства на культовый Сайгонский клуб «Апокалипсис сегодня», имени Фрэнсиса Форда Копполы, но, как говорил другой классик, взятый в эпиграф, «не тот нынче Сайгон», и культовые пивные, где американские солдаты щупали мягоньких вьетнамских девок, превратились в дорогущие, моднявые клубешники со сладенькими коктейлями для вьетнамской золотой молодёжи.

Впрочем, не сошёлся на них всех свет клином. По Азии широко популярны массажные салоны, и вовсе не только оттого, что там действительно делают поистине классный массаж, со знанием дела, а оттого, что практически все массажные салоны, сконцентрированные в кварталах определённой разгульной славы, предполагают помимо массажа услуги по дальнейшему «хэппи энду».

Начал узнавать, где таких салонов можно найти, выяснилось, что в пяти минутах ходьбы от того места, где я остановился. Причем забронировал я жильё совершенно наугад – вот что значит заточен на такие вещи, и нюх как у собаки, и глаз как у орла.

Днём там тоже особого оживления не заметно, плюс тупо не видно вывесок, оттого кажется, что ничего на тему грехопадения и нет. Но вечером вывески отчётливо видны, плюс везде стоят зазывные девушки, порой не дающие проходу, предлагающие своим вьетнамским мяукающим говором «вэри гут масас».

Вьетнамки, на мой субъективный вкус, не самые прекрасные девушки в Азии, чемпионство всё-таки за монголками и кореянками, но всё равно, сами по себе хороши.

Странно лишь то, что вьетнамками называют помимо женщин ещё и тапки. Впрочем, с чешками – та же беда. С болгарками и того хуже.

В общем – надо брать. На массаж сходить стоит. Даже если вдруг обломается продолжение – час массажа как такового есть удовольствие несомненное.

Чаще всего на улице зазывалой стоит та барышня, с которой потом и познакомишься поближе. Этому ещё опыт Таиланда научил.

Поэтому имеет смысл прогуляться как надменный бюргер, привередливо выбирая самую манящую.

Увидел девку – плоскомордая, пухленькое вьетнамское лицо, глаза-щёлки, в чёрном коротком платье. Азиатская фигура – маленькая, миниатюрная. Ниже меня на голову, но всё при ней – упругая смуглая кожа, грудь словно из плотной резины, животик аппетитно чуть нависает, ляжечки. Очаровательная, характерная, фирменная азиатская лёгкая кривоногость.

Сам салон внутри двора, вход из переулка, случайно не забредёшь. Обувь на пороге снимается, женщина помогает это сделать, как истинному падишаху.

Вьетнамские жилища узкие и длинные, вверх поднимаешься по узким винтовым лестницам.

Девку звали Тау.

Шла впереди. Пока поднимались по лестнице – а ноги у них маленькие, оттого ступеньки короткие, в половину моей ступни, смотрел ей под юбку – увидел вкусно переступающие мясистенькие ляжки и край тёмно-сиреневых трусов.

Комната, маленькая душевая, две койки со специальными дырками, чтобы в них лицом во время массажа уткнувшись лежать.

Зашли, немного помогла мне раздеться.

Я сполоснулся.

– Ложись, – она говорит, а сама пошла в душевую, дверь лишь наполовину закрыла.

Не знала, что я не лёг и в зеркало напротив на неё смотрю – приспустила трусы, пописала, с прелестной животной непосредственностью сполоснулась да трусы обратно натянула. Трусы сзади тёмно-сиреневые, однотонные, а спереди в полосах, разных оттенков. Мило и вкусно обтягивают щедрые, плодородные бёдра.

Я лёг, начала меня массировать. То спину, то ноги, то руки, то шею, то поясницу. Лежу, балдею. То мнёт руками, то локтями, то взобралась на меня коленками и скользит по мне всем весом.

Уселась мне на задницу. Сама в платье чёрном, как и была, своей жопой чувствую её жопу, обтянутую трусами – обволакивающую, женскую, тёплую. Моя жопа сама собой под ней начала восторженно елозить.

Она в какой-то момент, тоже так с весёлой азиатской непосредственностью, шлёпнула меня по жопе и ржёт. Иногда что-то спрашивает. Вьетнамский говор прикольный, звонкий и мяукающий. Половину слов с таким акцентом не понимаю, но льются как музыка.

Промяла.

– Переворачивайся, – говорит.

Перевернулся.

Черноволосая, волосы как смоль, прямые, ниспадающие. Такие, которые в косу не заплетёшь – заплетёшь их, чуть не удержишь, отпустишь, а они тут же – вжих! – и обратно сами расплетутся. Достаточно длинные, чуть ниже лопаток, в хвост. Конский такой классический хвост – толстые, блестящие, сильные, здоровые волосы.

– – удалено цензурой – —

Я ей говорю – сними платье.

Она колеблется.

У них во Вьетнаме, поскольку в социализме секса нет, с этим строго, теоретически возможна облава или контрольная закупка, плюс там у салона есть хозяйка, и она либо не хочет прямых ассоциаций с гнездом разврата, либо действует на все неучтённые хэппи энды общак, в который Тау просто не хочет скидываться.

Плюс слышимость та ещё, и характерные звуки сразу попадут под подозрение.

Колеблется, потом со своей этой азиатской непосредственностью, только уже без шуток, даже чуть жалобно, мяукающе – «ты хочешь меня трахнуть?».

Я ей гордо и спокойно – «ага, хочу».

Она стоит, колеблется, показывает мне знаками, что тише – разговоры и все звуки слыхать на всю ивановскую.

Сама поверхностно, нерешительно кладёт мне руку на член, делает несколько неуверенных движений. Я прижимаю её руку.

Кушетка достаточно высокая, как кухонный стол, даже чуть выше. Она стоит слева. Чтобы не зависала в этой нерешительности, сперва кладу ей левую руку на задницу, на платье.

Делаю ей комплимент, сказал, что она красивая, что, собственно, чистая правда, говорить которую легко и приятно, она по-бабьи тупо так обрадовалась – «ой, что, правда?!».

Положил ей руку на задницу под платье, на трусы. Глажу. Она замерла, явно боится возможных последствий, но чувствую под рукой, что жопа та ещё игрунья.

Чуть приподнял платье. Передо мной красивые, смуглые, гладкие бёдра, обтянутые трусами.

Трусы ещё такие, какие я обожаю – обыденные, не вычурные, на каждый день.

Гладкий живот, как у воспетой Песнью Песен Суламифи, любовницы царя Соломона. «Круглый, как чаша, девический живот».

Задрал платье ещё выше. Пупок красивый. И такое, даже не подростковое, девочковое движение – в стороны раз-раз. Это когда маленькие девочки стоят, выпятив живот, и воображульничают. Когда девочек накрывает первая сексуальность, а они ещё пока не понимают, что с ней делать.

Снимать платье совсем она не хочет – на случай, если вдруг зайдут, чтобы можно было, прячась за занавеской, быстро одёрнуть, но расстегнула так, что я его поднял до чёрного лифчика.

Лифчик чёрный, чуть кружевной по краям, но тоже не вычурный.

Вытащил из лифчика одну грудь. С азиатками это сложнее делать – груди более упругие, пружинящие, возвращаются в исходное положение, не растекаются.

Азиатские соски – словно из твёрдой, плотной резины. Если по ним ниспадает лёгкая ткань, то на секунду, как на крючке, задержится.

Кружки для азиатки достаточно большие. Посередине крупный кратер. Лифчик расстегнула, ласкал грудь губами, потеряв чувство времени. Кратер на сосках такой, что язык почти с лёгким стуком внутрь проваливается.

Точкой невозврата, чтобы не убежала, одним движением спустил по-хозяйски с неё трусы до колен.

Писька волосатая! Контрольный выстрел в голову моего фетишизма.

Волосы чёрные, гладкие и примятые. Азиаткам волосы легче приминать, они ровнее.

И задница такая, свободная, не отягощённая комплексами и самоистязаниями в угоду мёртвым журнальным стандартам, чуть откляченная, подростковая. И тоже упругая.

– – удалено цензурой – —

Отдохнули минуту, она сходила в душ, потом я сходил. Расплатился с ней.

А ещё оставалось немного времени – говорит, ложись, что ли, массаж-то прервали, давай уж домассажирую.

Лёг на спину, массаж лица и шеи.

Некоторое время молчала, а потом как начала смеяться, чуть-чуть истерично, но в целом с той же азиатской непосредственностью. Из половины её мяукающих слов разобрал только что-то из серии – «был маленький, а потом вдруг – о-о-оп, и большой! вот же чудеса на свете бывают!».

Закончили, время вышло, в час уложились. Спустился вниз, расплатился с хозяйкой за массаж.

Тау склонилась, надела на меня сандалии. Пока сидела на корточках – ещё раз с нежностью посмотрел на её темно-сиреневые трусы.

Вышел на бурную, галдящую азиатскую улицу, наполненную запахами жареного и гудением мотоциклов.

Оглянулся – Тау уже не было.

Странная такая мысль – больше мы никогда не встретимся.

Я быстро утонул в лабиринте узких Сайгонских переулков.

Камо грядеши: 1, 47