Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 55. Они поехали дальше

Бродяги.

Отвергнутые землёй. Земля не примет их тело.

Они сойдут на обочину дороги, лягут. Как будто отдохнуть. Но через какое-то время лицо облепят муравьи, и их не сдует дыхание.

Никто не оплачет это тело. Никто не склонится, никто не погорюет.

Оно останется лежать, в пыльной косухе.

Лишь ветер будет ласково шевелить пыльные, спутанные волосы. Словно юная девка играет с прядями видного жениха, упав с ним в душистую траву.

Они зовут меня. Зовут в дорогу. В последнюю дорогу.

Иногда я забываю о них, и мне кажется, что они мне приснились. Что их нет, что они персонажи какого-то глупого американского роад-муви.

Но сегодня они пришли вновь. И они были настоящие.

Они напомнили о том договоре, который мы заключили с ними в степи, скрепив его ожогом костра.

Честен тот, кто платит.

Мне ведь никто не поверит, правда? Не поверит, что они настоящие.

Я не спрячусь от них ни в одной точке мира. Это слишком маленькая планета.

Одиночество. Настоящее одиночество. Фонарь на мачте. Бедственные огоньки в чёрном ночном океане.

Их смех пробирает до прожилок. Они смеются над собой.

Они грубые и убедительные.

Ребёнком я смотрел на них, на хромированные мотоциклы, банданы, серые глаза, в которых можно раствориться.

Маленький мальчик не заметил, как вырос и стал таким же.

Я сойду на обочину и буду молиться. Кому? Да чёрт его знает кому. Буду скулить, как волчонок. Жалобно, протяжно, лихорадочно слизывая языком слёзы.

Неумолимость.

Когда-то они придут за мной, и я не смогу не поехать с ними.

Я буду ехать по дорогам, сперва известным, потом не очень. Степь станет полупустыней, полупустыня пустыней.

Земля перестанет рожать. Капнет последняя капля. Выйдет мой срок. Срок смертного, заключившего сделку с демоном.

Я умею вызывать демонов, которых не отправишь обратно.

Они заберут обещанное.

Зачем они пропускают этих демонов в этот мир через меня? Я проводник? Похоже на то, именно поэтому я ещё жив. Кто-то должен быть гонцом и глашатаем.

Сейчас эту работу творю я. Я делаю её честно и прилежно.

Господи, это жестоко и это справедливо. Перед смертью действительно падают маски и краплёные карты.

Все становится настоящим. Убедительным, красивым, с благородным отливом красного дерева.

Позволь мне оставить мою дочь в этом мире, об одном тебя прошу.

Дай мне времени, я знаю, ты щедр, если тебя попросить, если действительно надо.

А потом я уйду, обещаю, как и договорились.

Я поеду дальше. Вместе с ними.

Камо грядеши: 3, 31

Глава 56. Рыба

Мне снилась рыба.

Я на своей кухне. По правде говоря – на ней давно не прибрано.

Кухня неаппетитная. На такой кухне не готовят, на ней потребляют полуфабрикат, несвежее, застарелое, затхлое.

Я копаюсь в пакетике.

Да вы знаете такие пакетики – к пиву. Пакетики, которые не живут своей жизнью – они придаток. Набор.

Там мусорок. Грязненькое ассорти. Какие-то потемневшие орешки в какой-то задохнувшейся слизи, какие-то сухие трупики анчоусов.

И вдруг среди этого мусорка я вижу рыбу. Беру её в руки. Она слишком большая для того пакетика, где была.

Странно, как она туда попала? Неужели никто не заметил несоответствия?

Я смотрю на неё, держа в руках.

А это даже и не рыба. Это какой-то рыбоподобный моллюск. А ещё присмотрись – и не моллюск, а что-то вроде жука – вроде тех, которых Беар Гриллс красочно раскусывает в своём шоу где-нибудь в джунглях Амазонки, жалуясь, что их вкус подобен холодному гною.

Тут мне становится брезгливо.

Даже на такой неаккуратной кухне, с холодным пивом – это нельзя есть. Противно.

Смотрю – а у этой рыбы-моллюска-жука глаза. И – бывает же такое! – выразительные. Чёрные и осмысленные.

Они раскиданы по разным сторонам хитинового панциря головки, как две оконечности молота. Несимметричные. И торчат, как сушёные грибы. Так, что их можно поддеть и вырвать неловким движением.

И тут меня передёргивает – этот моллюск живой. Он не шевелится. Но я смотрю в его глаза, а они бездонны.

И в них словно извинение – прости меня, что я такое мерзкое. Прости меня, что тебе пришлось держать меня в руках. Я мерзок. Я себя никому не пожелаю. Прости.

Я, говорит мне глазами рыба, не хотела в этот пакетик. Никому не хотела добавлять мерзости.

Я не выбирала для себя этот пакетик. К пиву. К чьему-то пиву.

Прости, что испортила вечер. Прости, что испортила пиво.

Прости, что ещё добавила мерзости этой не слишком аппетитной кухне.

Я кладу её на стол, предварительно подложив под неё что-то грязное, с засохшими, прилипшими остатками пищи.

Я не хочу её касаться. Я в лёгкой панике ищу какой-нибудь пакет с мусором, куда я смогу, не касаясь рыбы-жука, её выбросить.

Только сейчас замечаю – у рыбы вспорото брюхо. Косой разрез на боку – наверное, я держал её другим боком, не видел.

В ровной прорехе красные внутренности. Рыбья кровь не стекает.

И тут рыба окончательно подтверждает, что она живая – она дёргается. Характерно, по-рыбьи, хватая воздух.

Раз дёргается, второй, третий.

Молча. Как рыба.

Молча. В тишине и грязи.

Ещё дёрганье. Ещё.

Она уже не такая мерзкая. У неё уже никаких гибридов. Она просто рыба, с чешуёй, которая даже может красиво искриться, если попадает в солнечный свет.

У неё бездонные глаза. Чёрно-серые. Я вижу каждую зеркальную нить этих глаз. В них страдание и извинение.

Рыба бьётся. Молча. Кровь не течёт. Рыба бьётся. Ещё. Ещё. И ещё.

Молча.

Ещё бьется, ещё. Ещё.

Молча.

Я проснулся. Раннее утро, оно же поздняя ночь.

Спать не могу. Я сажусь и пишу это. Вот это.

Раньше я не знал, что всё это значит.

Теперь знаю.

Эта рыба, моллюск, жук, кистепёрая белёсая змея – это я. Это моя душа. Такая, какая она есть на самом деле.

Эта рыба живет глубоко в пещерах. Она одна плавает по бесконечным ледяным подземным ручьям. Там прозрачная, ледяная вода, но оценить это нельзя – нет света.

Тельце рыбки белое. Она может десять лет не есть. Сердце гоняет её холодную кровь с частотой один удар в минуту.

Она даже не живёт. Она в анабиозе плывёт из пещеры в пещеру, из ледяного ручья в ледяной ручей.

Эта змеевидная рыба белая и прозрачная. Этого достаточно там, где вечная тьма, и только шорох бездонной воды, уходящей в ледяную глубь.

Она плавает, цепляясь за камни и водоросли кистепёрыми плавниками.

Её никто не видит, не ищет, не любит, не ждёт.

Она какой-то невероятной волей иронии попала туда, куда попала – в пакетик со склизким мусорком для пива, под невкусную, горькую пьянку.

Душа моя. Ты холодная, ледяная рыба-моллюск, водяной жук-змея, с хитиновой спинкой.

Взяв тебя такой, какая ты есть, тебя тут же откидывают, борясь с блевотной мерзостью, выкручивая неестественно ладони.

В твоих жилах холодная рыбья кровь.

Ты молчишь. Ты можешь разговаривать только страданием твоих бездонно красивых глаз, по злющему божьему садизму прилепленных к холодному тельцу.

Там, где ты живёшь, царит мрак и ледяной холод, а бесконечные ручьи уходят в ещё большую глубь.

Тебе очень плохо.

Все подземные залы пещер, никогда не видевшие света – вместилище твоей рыбьей тоски.

Ты белёсая тень, плавающая в одиночестве из зала в зал.

Но ты есть. Пусть твоя кровь течёт одним ударом рыбьего сердца в минуту.

Ты есть. Ты живая. И я теперь это знаю.

И ты мне нужна. Я не выброшу тебя.

Я люблю тебя такой, какая ты есть. Какая бы ты ни была – ты мне нужна.

Я боялся, что ты умерла. Очень боялся. Я очень-очень за тебя боялся. Я вглядывался в ледяной мрак и боялся.

Мне очень больно видеть тебя такой. Прости меня.

Я тебя люблю.

И я тебя ТАМ не оставлю.

Я думал, что нет вещей за пределами смерти и хуже смерти. Но теперь знаю, что есть. Жить ТАМ – хуже смерти. Теперь я это знаю.

Я болею тобой, душа, но я счастлив тобою болеть.

Камо грядеши: 40, 12

Глава 57. Судьба Фаины

C легкой руки Михаила Афанасьевича у меня теперь словосочетание «дом литераторов» ассоциируется с пьянкой, ресторанным кутежом, мужичками, с капустой в усах, дамами, пишущими под псевдонимом Штурман Жорж, и прочей вакханалией.

В советское время была тяга ко всяким объединениям – кружкам, секциям и прочим сборищам людей, которые даже самые малые душевные рефлексии не в силах проживать самостоятельно.

А ещё всем объединениям полагались творческие площади – мастерские там всякие, аудитории, да не где-нибудь, а в центре города.

А в мастерских что? Правильно – бухают с ночи до утра.

Что я, на богемных сборищах не бывал, будь они неладны? Бывал. Бухал, видел, знаю.

Когда эти люди по одному – они ещё куда ни шло, а с некоторыми даже и поговорить возможно поболее, чем несколько минут.

Но когда они собираются вместе – туши свет, кидай гранату, Господь – жги!

Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не обосраться поодиночке.

Правда. Посмотри на эти рожи – в чём-то все творцы похожи. Поэты, художники…

Художники, поэты да писатели, когда молодые, то бывают разные – кто-то так себе человек, а кто-то прикольный.

Но с возрастом, складывается впечатление, все художники, известные и не очень, становятся кромешным говном.

Все эти творческие объединения неминуемо делают дело, противоположное творчеству – они усредняют.

Создают советскую мечту – среднестатистического писателя, среднестатистического художника или музыканта. Людей, которые пристроены к кормушке, но давным-давно забыли – кто они, откуда, какое их истинное имя (не то, которое в паспорте, а то, которое истинное). Камо грядеши.

Милая и безобидная, казалось бы, проституция всегда оканчивается ампутацией души. Слишком уж сильна в людях наивная вера, что вот уж кто, а они-то – они успеют соскочить. Что Дьяволу можно продать только половину души.

Каждый первый наркоман, в широком смысле определения, это лелеял.

Те, у кого остались лоскуты души, те яростно боятся даже не того, что у их произведения будет один-два-четыре читателя – это как раз бы, напротив, кормило гордыню – человечество ещё не доросло до меня, хо-хо-хо! Я понятен только избранным!

Они боятся того, что их книга выйдет, войдёт в планы, осядет по региональным библиотекам по разнарядке – и окажется в полном забвении.

А ведь правда – знаете, перебираешь иногда книги на библиотечных полках от скуки и находишь там опусы каких-то совершенно неизвестных региональных щелкоперов, пишущих под эгидой союза писателей «Молодые дарования Мордовии», или «Лауреат Коряжминского областного конкурса Золотое перо, или Разливанный соловей».

Какие-то имена, какие-то романы, обрывки чьих-то жизней, чьи-то имена.

Эти люди писали книги. А читателей нет.

Да я сам – подержу в руках их книгу, взвешу и отложу навсегда в сторону.

Книг много, а жизнь коротка.

Мне не хочется знать, что будет дальше, с самых их первых страниц.

Подобно большинству журналистов, я мечтал написать роман. И, не в пример большинству журналистов, действительно занимался литературой. Но мои рукописи были отклонены самыми прогрессивными журналами.

Сейчас я могу этому только радоваться. Благодаря цензуре, моё ученичество затянулось на семнадцать лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался «Судьба Фаины».

Лена не читала моих рассказов. Да и я не предлагал. А она не хотела проявлять инициативу.

Три вещи может сделать женщина для русского писателя. Она может кормить его. Она может искренне поверить в его гениальность.

И наконец, женщина может оставить его в покое.

Кстати, третье не исключает второго и первого. © Довлатов

Когда задумываешься о судьбах литературы и литераторов – у самого начинает зудеть страх чистого листа. Страшно писать.

Страшно писать не оттого, что, быть может, не поймут – да нам что, привыкать? Вся жизнь в непонимании, застряли, как челюскинцы во льдах.

Куда страшнее, если поймут. Кивнут, примут, напишут грамоту, дадут членский билет – и забудут.

Так, будут кирять на казённых площадях Союза писателей, собравшись по поводу склеенных ласт очередного мэтра или по поводу очередного регионального казённого конкурса.

Иногда пригласят в жюри – скрипучие сдвинутые парты, графин с желтоватой водой. Запах выкрошенного ДСП в местном ДК. Неистребимые тётушки с многоэтажными причёсками, суета в гардеробе.

Иногда включат в антологию писателей родного края, с коротким рассказом. «Судьба Фаины».

Похоронят живьём. Вот этого-то, на самом деле, боятся те, кто уже стартанул как молодой, перспективный автор, член Союза Писателей Усть-Каменогорска.

Что делать, спросите, вопросом другого литературного классика, название произведения которого все слышали, но никто его не читал?

Да что делать, что делать – сухари сушить. Что же из этого следует – следует жить, шить сарафаны и яркие платья из ситца – вот что из этого следует, и ничего более.

Жить и творить, не оглядываясь на людские толки.

Мы – всего лишь слёзы в глазах вечности, нам не дано знать, что из нашего творения останется, а что забудется.

Делай – и не ищи людского мнения, оно ненадёжно. Сердце и Бог в нём – куда надёжнее.

Рукописи горят, но любимых детей не сжигают.

Один герой Стругацких ясно сформулировал, кто есть писатель – он всего лишь больная совесть общества. Ну дело у него такое – брюзжать не в ногу, когда все в строй славословят.

И сроду писатели не врачевали никаких язв – просто иногда у общества совесть болит, вот и всё.

Ну куда ещё муку выплеснуть? А бумага-то всё стерпит.

…Гулял я как-то по Орлу, да набрёл на Дом литераторов.

Воспитанный, культурный человек что должен был сделать на моём месте? Правильно – поинтересоваться, кого испустил из своих недр этот Дом, из тех, кем по праву гордится Орловщина, чьи книги осели в библиотеках, часто ли собираются тут морёные жизнью, или напротив – самодовольные, толстомясые поэты.

Но я оказался человеком некультурным и трусливым. И осторожно, на цыпочках, от Дома ушёл.

Знаете, как говорил литературный классик – а ну его нахуй, на всякий случай. Подальше от бога – подальше от чёрта.

Вдруг мальчики кровавые по углам сниться начнут.

Камо грядеши: 76, 7

Глава 58. Модный голландец

Ехали мы с Романычем автобусом из Праги в Дюссельдорф, и попались нам в попутчиках два голландских мальчика (что вы сразу подумали? нет, они не такие).

Мальчики молодые, вежливые, испорченные европейской степенностью, а тут к ним в автобусе прицепилась славянская бабушка из какой-то балканской страны и давай по ушам ездить, на скудном английском. И не отстаёт от них, и не отстаёт.

«Куда-нибудь в Воронеж этим ребятам с таким набором параметров попадать нельзя, пропадут», – вывел мудрость мой внутренний Конфуций.

А у одного из них оказались очень модные брюки – белые, но с нарисованной грязью, следами грязных рук, искусственной мятостью. И стильно так выглядит, и прикольно – одно слово, прогрессивная Голландия – не хер это вам собачий.

Когда приехали уже в Эссен через Дюссель, сидели на хате, у Романыча оформилась дилемма – у него с собой было двое штанов – одни удобные, другие неудобные, которые успели натереть яйца.

Но те, которые удобные, внезапно подверглись нападению талой воды и капающей шаурмы (то есть дёнера), а постирать и высушить их уже не успевалось.

Романыч сидел и решал вопрос – какие надеть? Грязные, но удобные, или чистые, но неудобные?

– Решай, кем ты хочешь быть – либо модным голландцем, либо белорусом с натёртыми яйцами, – по-иному оформил перед ним задачу мой внутренний Конфуций.

Романыч секунд пять переваривал информацию, а потом уверенно потянулся за грязными брюками.

Камо грядеши: 2, 11

Глава 59. Пьянство – наше постоянство

Наверное, это банально климатическое. Финны вон в доказательство – пьют не меньше нашего.

У нас большая страна, необъятные просторы, весело так, что хоть сейчас в петлю.

Мы любим грезить о мировом устройстве, боимся ядерной войны, а другой рукой накликиваем её же. Потому что достало.

На фоне западной узости и бережливости, у нас всё просто – «а пошло оно всё к чёрту!» – и полетела душа в рай. Ненадолго, но ярко.

Один момент – и мы готовы со всем расстаться.

Русский человек лучше других знает – он на земле лишь гость. Тут уж, говоря строчками Омара Хайяма:

Смысла нет перед будущим дверь запирать,

Смысла нет между злом и добром выбирать.

Небо мечет вслепую игральные кости —

Всё, что выпало, надо успеть проиграть.

Вот и проигрываем. У нас проигравший зачастую выигравшего счастливее. Такое вот, русское с ног на голову.

Блажен тот, кто готов всё проиграть. Кинуть всё на стол. Долго запрягать – и никуда не поехать.

Русское пьянство – это особое измерение. Оно шире алкоголя, шире пространства.

Вообще русский человек широк, как от Балтики до Колымы этапом. Надо бы немного сузить.

Опять нет причин не пьянствовать. Горе и радость – всё едино там, где едины живые и мёртвые.

Хотя у мёртвых все-таки фора – им больший почёт, лучшее за столом место. И с них тост.

Алкоголь – смазка между людьми. Очевидно, что лучшая смазка между людьми – смазка влагалища. Но я с этим скудным мнением в меньшинстве. И даже в лёгком презрении.

Пьянство, пьянство – наше постоянство.

Очень трудно поверить, что то, что мы видим за окном – это и есть Россия. А то, что в зеркале – это мы.

Не может же всё быть настолько банально?!

Наше пьянство сродни религии. Мы вообще очень религиозны – даже атеисты не могут просто оставить Бога – им необходимо объявить Богу смертный приговор, вести борьбу до последнего ангела.

Борьба с религиозностью проходит совершенно в религиозных канонах.

Подальше от Бога – дальше от чёрта.

Кто бы нам ещё это в нужный момент напомнил, так, чтобы не разбили ему об лоб пустую бутылку.

Всё ведь человек, всё тварь божья. Возлюби ближнего своего – так, кажется, говорил Спаситель между первой и второй, вклинившись в скорую паузу.

Боже, сколько любви и уважения разлито елеем за праздничным столом! Как вкусны, Господь, твои кильки на закуску.

Спасибо, что не оставил нас, грешных. Иже еси, нам водки принеси. Паки-паки. Житие мое.

Люди, втиснутые в пространство страшных сказок, советских газет перед обедом, библейских историй из телевизора, под тенью крыл ястребов из Пентагона, держащих склеротичный палец на спусковом крючке войны.

Потоки, волны, вибрации Джа, накаты, приливы и отливы – всё через нас, через души, через тело.

Чудны деяния Твои! Аффтар, пеши есчо!

Кто-то завтра не проснётся.

Я почему-то надеюсь, что это буду не я.

Точно так же дети надеются, что родители не умрут. Зло будет повержено.

Пусть в порнофильме, но все поженятся. Чапаев выплывет. Возляжет лев с агнцем, поплачут друг другу в канонические бороды арабы и евреи. Погуляем на армяно-азербайджанской свадьбе.

Но – вы же помните, блаженны проигравшие. Горе слабым. И их же есть царствие небесное.

Махмуд, наливай!

Камо грядеши: 34, 83

Глава 60. Дадим стране угля

Это сейчас чёрное золото – нефть. А когда-то чёрным золотом был уголь.

И за уголь разгорались войны.

Уголь забирал жизни. Хоронил несчастных живьём. Сжирал душу Сергея Лазо, запертого японцами в топке паровоза.

Уголь для меня свят – я ж внук шахтёров, вырос в шахтёрском крае.

Перед углем у меня пиетет. Меня завораживает мысль, что он, уголь, лежит там в земле ещё со времён динозавров, прессовался веками в слои, отпечатывая папоротники и диковинные растения. Что он, плод страшных подземных мистерий, выходит на поверхность – кормить огонь.

Он будет жарко разгораться в печах. Он согреет кусачим зимним утром.

Угольный сарай приравнен к храму.

Я ещё в школу не ходил, не всегда мог связно слова в рассказ собрать, но что такое коногонка, или лава, или штрек, или клеть – знал хорошо.

Нормальные дети сочиняли сказки про ребят и зверят? А я сочинял продолжение детской сказки – «Три поросёнка работают шахтёрами».

Шутили, что у всех живущих в шахтёрских краях лёгкие в угольной пыли – а это и не шутка.

Шахтёры в своё время были знатной, хорошо зарабатывающей кастой. Но никогда шахтёры не были здоровыми и долго не жили.

Ещё бы – если работа в шахте это не ад – что же тогда ад?

Значение угля сильно пошатнулось – другие энергоносители вытеснили.

Шахты жирного, чёрного, энергоёмкого антрацита – на плаву. Он рентабелен.

Если же уголь худшего качества, а ещё и вывозить его трудно – пошли шахты закрываться.

В цивилизованных странах шахты закрывали не по рентабельности – по волевому решению.

На то время это встречало бунты – финны бранили противников шахт всеми длинными финскими ругательствами.

А чего натерпелась от английских шахтёров Маргарет Тэтчер! Легче, чем предателями и вредителями, и не называли.

Сейчас, конечно, впору спросить – где мы, а где они – но кто спрашивать будет? Кто отвечать?

Да и нас это не касается. Мы – ура иль ах – не цивилизованная страна. И уголь по-прежнему – не основная, но значимая карта.

Это он, уголь, просто из-под прицела масс-медиа ушёл – забылись шахтёры, стучащие касками на Горбатом мосту у Белого Дома, забылся Черномырдин, предлагающий поработать в забое без денег.

Шахтёры забылись, о них вспоминают лишь после очередного взрыва на очередной шахте, где новейшее обеспечивающее безопасность оборудование просто искусственно выводят из строя – чтобы не мешать работать во все смены, на сверхприбыли, рискуя жизнями.

Шахтёры забылись – но уголь по-прежнему собирает свою дань.

Поймите, чуваки, нельзя просто так, безнаказанно потрошить землю, ещё и представляя себя царём природы.

Нельзя брать уголь, не принося ему человеческих жертв – он божество жаркое, злое и дремуче языческое.

Он не прощает непочтения к себе. Не очень-то разборчив – его не купишь жалостью к шахтёрским вдовам.

Дадим стране угля. Переполосуют страну гремучие угольные составы.

Денно и нощно в портах железные роботы грузят его в суда, проседающие по самую ватерлинию.

«Не останавливать работ!» – кричит Линия Партии.

Бесконечные, пыльные, чёрные суда уходят за морской горизонт. Сгореть в далёкой африканской, или ещё какой-нибудь там топке.

Шла Саша по шоссе, с Донбасса на Кузбасс

Чрез угольный бассейн, где в каменную пасть

Людей уносит клеть к забоям и кайлам,

Где добывают смерть с углём напополам.33
  Несчастный случай, «Шла Саша по шоссе»


[Закрыть]

Камо грядеши: 3, 35