Текст книги "Если бы Конфуций был блондинкой"

Глава 34. Целуя щиколотки Богини

Хвала Королеве! Киев распахивает дымные двери.

В России великая алкогольная культура. Гениальный алкаш – главный лирический герой русской литературы.

Вся эта достоевщина, с сумрачными героями, разговаривающими взволнованной скороговоркой.

А в более южных странах предпочитают курить. Там демон живет не в бутылке, с её злым пойлом – там демоны витают в сизых клубах дыма.

Между Россией и Украиной очень много различий. С каждым днём всё больше, что бы там диванные философы ни говорили. И одно из – хождение под разными демонами.

Россия ходит под алкоголем. Украина – под травой.

Демоны эти разные. Прежде всего своим нравом – у алкоголя нрав мужской. У травы – женский.

Алкоголь прямолинеен. Он обостряет. Он запускает злость. Или бесшабашное веселье.

От алкоголя наливаются свинцом кулаки. Алкоголь сбрасывает моральные оковы – именно оттого алкоголики нередко обаятельны. Они естественны в своих порывах.

Алкоголь не создаёт иллюзий – он честно заявляет, что убьёт. И убивает.

А трава – о-о, она иная. Она по-женски коварна.

Она действует лаской, хитростью, убаюкиванием. Она змея, древний женский символ яда и мудрости.

После алкоголя лезут в драку и идут свергать действующий строй. А после травы никуда не идут. С травой возлегают как с женщиной.

Алкоголь захватывает в заложники и честно об этом говорит. Ты – мой.

А трава – трава нет. Она по-женски плетёт сеть. Она как бы всё время воркует – ты свободен. Ты независим. Ты в любую минуту можешь от меня уйти. Нашёптывает сказки.

Травокуры, все как один, живут иллюзией, что трава – это так, баловство. Ну покурят они, ну попадут снова в тот же ласковый плен – ну и что? Что от этого?

У алкоголиков тоже такое бывает – «вот захочу, и в любой момент брошу» – и не бросают. Но у травокуров чаще и масштабнее.

Одно дело – выйти на бой с мужиком, прямо и открыто, пусть он и силён, как буйвол. А другое дело – упасть к женщине в сладкий омут.

Любопытно посмотреть на отношение травокуров к траве – они и относятся к ней, как к женщине.

Они с ней так же ласковы. Они так же её защищают. Они так же о ней думают.

Они тоскуют по траве, как по женщине. Они живут мечтой, что возвратятся откуда-то и упадут с нею в объятия. Сольются в один клубок, станут единым целым, как в момент оргазма.

Поскольку истинная женщина-царица может быть у мужчины только одна – абсолютное большинство травокуров, которых я знаю, в отношениях не состоят.

Место занято. Пустить реальную женщину, живую, мясную-костяную – некуда.

Да они и не хотят. Травокуры подобны опоенным дурманным зельем – они постепенно, незаметно забывают – кто они, откуда и куда. И женщина им становится не нужна.

Как правило, по мужской части у них не хуже, чем у других – таки трава афродизиак, но в их модели мира человеческая женщина постепенно исчезает.

На что им женщина? Трава полностью забирает все женские территории души.

Они живут одни, в обнимку с бульбулятором. Их легко вычислить, если знать их волну.

Есть целый город, который по своему настроению, духу, колебаниям и вибрациям – весь живёт на травяной волне. Это Киев.

Есть особая порода киевлян-травокуров. Я их опознаю мгновенно, даже за пределами Киева.

Они все курят траву, и это уже стало настолько обыденным, что они искренне удивляются, что где-то может быть не так.

Тут скорее предложат затянуться, нежели выпить при встрече.

Они живут в своей травяной субкультуре. Всё построено на своих цитатах, отсылках на знаковые фильмы, группы, книги. Эти люди разговаривают на своём языке, где всё построено вокруг травы – она их великая Богиня, они все – скромные воины у её ног, её прелестных щиколоток.

Они пользуются терминами, которые непосвящённым ничего не скажут. Но своих-то они прекрасно понимают.

Каждое слово как пароль. «Я – такой же как и ты. Мы все любовники одной Богини».

Трава – она живая, осязаемая, человечная. Она манящая. От неё пахнет женщиной. Её все вожделеют, и она живёт этим. Вся её жизнь построена на этом – она неупиваемо ищет, ищет, набирает себе любовников.

Она даёт кумарное счастье. Но она забирает душу. Это её обязательное условие, часть сделки.

Нельзя любить эту Богиню и быть ещё с кем-то и с чем-то. Она ласкова, но ревнива.

Пока ты её раб, целуешь её колени и вдыхаешь дымный аромат её лона – она позволяет себя любить, плавать в облаке её любви.

Но горе тому, кто скажет ей, что желает её оставить – здесь трава откроет себя с иной стороны, со стороны разрушительной Кали.

Любой, кто отдаётся траве, оставляет ей душу в залог. И любой, кто посмеет попытаться её бросить, столкнётся с укусом змеи – в эту самую душу. Трава просто так не отдаст.

Она по-женски будет мстить. Она будет совершенно безжалостно уничтожать – никто не смеет бросать Царицу. Никто не смеет отказывать ей в любви. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

Алкоголь, в силу своего мужского характера, всё-таки честнее. Трава же способна уничтожить так, что уничтоженный даже не успевает осознать, что он уже мёртв.

Те, кто отдал свою душу траве – те плавно уходят в другой мир. Не мир мёртвых. Но и не мир живых – мир теней, где пляшут в забытье.

Трава атрофирует в человеке человека – и делает это очень мягко, незаметно. Трава заберёт все таланты, всю энергию, все амбиции, все мечты. Всё заберет. Оставит только оболочку. Тень влюблённого, не видящего ничего, кроме своей демонической возлюбленной.

Адепты, не понимающие того, что они адепты. Наркоманы, уверенные в том, что они не наркоманы.

Безнадёжно потерявшие себя – уверенные в том, что это всего лишь игра.

Мёртвые души, хохочущие на залитых дымом полянах.

Меня не покидает ощущение хождения по иному миру. Тут всё дышит, в буквальном смысле, волшебным, злым дымом Танцующей Богини.

Люди, запахи полей, щербатые плиты спальных районов. Ночные окна.

Воспоминания через кумар. Великая столица, великое посольство, великая ставка Королевы.

Самая ласковая из смертей. Самая сладострастная из неземных женщин.

О-о, Богиня, сотни твоих последователей возносят тебе хвалу через чиломы, бульбуляторы, косяки.

Передают из рук в руки пакеты с твоей благодатью.

Королева, у которой много имён. Конопля, царица полей. Мэри Джейн и её последний танец.

Великая Богиня и незаметно захваченный ею без единого выстрела великий, неспящий город.

Камо грядеши: 82, 2

Глава 35. Моя Москва

В Москву я попал подростком, переехав в очередной раз вместе с родителями. Здесь заканчивал школу.

Мой старший брат сказал, что видал я эту вашу Москву в гробу, и никуда я из Киева, самого прекрасного города Земли, не поеду. И остался.

Долгое время я по Киеву тосковал.

Москва тогда, особенно на контрасте, была ужасной – холодная, просто невероятно грязнючая. Одинаковые серые пальто, остервеневшие лица, атмосфера мучительного несчастья и алчности.

Я, привыкший к малоросской отвязности, вдруг попал в какую-то чопорную, серую атмосферу. Поразило то, что стереотипы о мАсковском акценте оказались буквальной правдой – все действительно растягивали «а» и жеманничали – «как па-а-агодка в Ма-аскве?». Или вот – «мне бы за-ажигалочку, с га-а-азком».

Это оказалось очень прилипчивым – я, привыкший шокать и гакать, а также тараторить сто слов в минуту, подхватил эту заразу поверх казачьего говора.

В Киеве я стал москалём, в Москве хохлом. Зашибись, думаю. Хоть на границе поселяйся.

Мне было очень плохо. Московская серость ужасна. Ужасна тем, что сперва она убивает явно, но потом к ней привыкаешь, перестаёшь замечать, а она убивать продолжает.

Ощущение жизни в сейфе.

А ещё ужасающая инородность. Я чувствовал себя занозой, которую тело выталкивает вместе с нарывом.

Нет-нет, никакой враждебности – напротив, абсолютное большинство москвичей, особенно урождённых – замечательные люди. Одни из лучших людей, с которыми я где-либо знакомился.

Москвичи миролюбивы. Склонны к пустоватым, но ненапрягающим философствованиям. Очень консервативны. Податливы к ностальгии, к романтике жёлтых фонарей дождливых улиц. К уюту горького чая в маленьких кухнях хрущёвок.

Мне за москвичей обидно – им выпала без спросу непростая судьба жить в городе, который одновременно является столицей, мегаполисом, исполином и, вместе с тем, совершенно местечковым, междусобойным конгломератом дворов, с шапочным знакомством бабушек на скамейках.

На карте метрополитена кольцевая линия изображена схематично, и кажется, что она большая – а посмотрите на карту в реальных масштабах – она ведь крошечная. Проехать круг – всего минут 40, включая время остановок.

Центр Москвы совсем небольшой.

Москва меняется. Я за ней пристально слежу – свидетельствую.

Похоже, я один из немногих людей, кто считает, что в лучшую сторону.

Мне понадобилось много времени, чтобы просто примириться с Москвой. Потому что одно время я обвинял её во всех своих бедах.

Когда я примирился с собой, то и упрямое сердитое противостояние с Москвой прекратилось.

Наступило удивительное время паритета – Москва уже не была способна меня опрокинуть. А ещё я вдруг ощутил, что я её знаю, ориентируюсь в ней, чувствую её.

Когда с ней на равных – открывается бескрайнее море возможностей.

Однажды я созрел до того, чтобы взглянуть на неё с любовью.

И оказалось, что там, где все видят большого, загазованного, безобразного монстра – на этом месте стоит маленькая, испуганная, брошенная девочка. Крикливая, капризная, по-детски злая. Но девочка. Ребёнок, который в горе от того, что никто его не видит, никто им не интересуется, никто не возьмёт на ручки.

Я начал ходить по Москве и фотографировать её. Не всегда целенаправленно – нередко на бегу.

Фотографировать Москву-ребёнка, Москву-самодурную барыню, Москву-хозяйку, которая ждёт гостей к себе на чай с пирогами, а никто к ней не идёт. Москву-барышню, кокетливую, в сарафане, которая строит глазки.

Москву абсурдную. Москву-хаос. Москву-разнобой.

Московский абсурд особый – он родился из быта, созданного на бегу. Из клочков разных жизненных материй. Из переулков, в которые волей судьбы оказались втиснуты люди с разными судьбами.

Москва, что бы ни злословили, легко принимает. Она удивительно незлопамятна – можно много раз обжечься, но всегда получить очередной шанс.

Меня коробит, когда кто-то начинает Москву надрывно и зло хаять. Вспоминаю себя, когда делал так же, становится неприятно и стыдно.

Мне интересна Москва настоящая. Интересна тем, что она есть, а все делают вид, что её нет.

Интересна Москва-обжора – которая боится не успеть и запихивает в себя больше, чем может прожевать.

Интересна Москва-тихая – вы знаете, сколько в центре Москвы тишайших и зелёных мест? Вы даже не подозреваете, сколько их.

Мне интересны московские люди – спешащие на работу клерки и дворники-таджики, старожилы в старомодных шляпах и бойкие девки из шлакоблочной провинции.

В своё время многие не понимали Гиляровского – в Москве ведь и храмики белокаменные есть, в них можно лбом в икону колотить, как окаянный, да медок у попадьи кушать. А он шляется по местам, куда приличный человек и не ступит, знает всех извозчиков, дворников-татар, злачные местечки, рюмочные, косые, смертельно опасные переулки бандитской Хитровки. Чего ему не хватает?

Эх, а не зарисовал бы он ту эпоху – что мы бы знали сейчас об этих самых московских изогнутых улицах, где Есенину помереть сулил бог?

Я не претендую на его лавры. Но я сам перед собой, перед следующими поколениями чувствую ответственность – если я не зарисую эти исчезающие приметы эпохи – найдется ли ещё хоть одна фотография? Хоть один рассказ? Хоть кто-то сделает акцент на том, что вижу я и не видят сотни других, каждый день проходящих мимо?

Залезут историки в архив нашего айфонного века, чтобы узнать, как их деды жили – а тут шиш с маслом. Только Путин, и ничего святого.

Я не хочу, чтобы кто-то обиженно крякнул по такому поводу.

Тем более, тешу тщеславие, вспоминая Кржижановского или Булгакова – кто же ещё умеет так видеть Москву насквозь рентгеном, как не киевляне? В конце концов, не просто так про киевлян шутят, что это москвичи, не доехавшие до Одессы.

Бог ссудил мне видеть то, чего не видят другие. Моё дело – просто об этом рассказывать.

Это мой скромный вклад в историю города, который не стал мне родным и не станет, но который я люблю, и желаю ему жизни.

Камо грядеши: 5, 36

Глава 36. Подмосковье. Что ты милое, смотришь искоса, низко голову наклоня?

Когда-то в мою жизнь ворвалась Москва. Ровно в то же время в жизнь мою ворвалось и Подмосковье, по принципу – живёшь со мной, живи и с моей собачкой.

С Москвой разобраться оказалось проще. Она на виду.

А Подмосковье – как провинциальная младшая сестрица, которая безнадёжно в тени старшей сестры-фаворитки.

Если старшая сестра выбирает сама, с кем ей гулять и ухаживания какого кавалера принять, то младшей сестре достаются объедки с барского стола – все, кто был отвергнут старшей, кто не сдюжил с ней конфетно-цветочный период.

Если старшей достаточно топнуть ножкой и заявить, то младшая вечно неуверенна в своей привлекательности, поэтому бездумно пропускает через свою постель всех, в том числе заведомо нежеланных и безнадёжных.

Этим пользуются, зная, что если Москва, проявив нрав, прогонит, то младшая сестрица примет.

Время и деньги становятся взаимозаменяющим ресурсом: хочешь близости к Москве – плати за кратчайшее время, не хочешь – будь готов убивать невосполнимый ресурс в забитых утренних и вечерних электричках.

А потом вспоминать на смертном одре, подводя небогатые итоги прошедшей жизни – жизнь моя прошла в тамбуре электрички, в тусклом свете салона автобуса. Да даже если и за рулём собственной кредитной машины – так тоже в пробках, в извилистом белёсом дыму впереди стоящего.

Подмосковье всегда накормит. В этом не отказывает.

Но не всегда развлечёт на выходные.

Коварность взаимоотношений с Подмосковьем – в вечном сравнении со старшей сестрой. И в вечной обиде за то, что с младшей сестрой остался по остаточному принципу – всё равно со старшей как-то не срослось.

Младшая сестра это чует. Чует, что с ней остались не из любви к ней, а просто «чтобы было». «Надо же хоть с кем-нибудь жить».

И она обижается и скорбит в ответ, зная, что её не видят. А если и видят – пренебрегают.

Похоже, разрешение конфликта тут такое же, как и с людьми – разделить их. Перестать сравнивать. Да – они ближайшие родственники, но они разные.

Перестать пенять младшей, что у неё нет уверенности и напористости старшей. Перестать обижаться на старшую, что она более разборчива, чем младшая, в своей постели (хотя и обе слепые), и легче отвергает.

Не ждать от старшей жалостливости младшей. Заметить своеобразную красоту младшей сестры и через статусный, напускной лоск.

Перестать мстить одной за счёт другой и срывать на одной обиды на другую.

Тогда Подмосковье начинает раскрываться иначе.

Выясняется, что тут другие лица, другое в них содержание. Другой быт. Сильно разнятся нравом самые разные городки, даже если и неразличимы внешне.

Всю жизнь старшая сестра забирала к себе основное внимание.

Кажется, пора рассмотреть младшую барыню.

Ту самую, в чьей постели не раз бывал, в которую много раз размашисто входил, а с утра скрипучим голосом просил её дать похмелиться (и похмелялся в итоге, и давала), а лица так и не рассмотрел.

Гюльчатай, открой личико. Кто ты? Какая ты?

Камо грядеши: 87, 77

Глава 37. Собеседование

Финал рабочего дня.

Разбор резюме соискателей на вакансию. Рассмотр фотографий, отпуск комментариев, критичные похмыкивания, одобрительные возгласы.

Под занавес:

– Ну что, кого на собеседование звать будем?

– Зови С. Л. – если на работу и не возьмём, так хоть подрочим.

Камо грядеши: 82, 8

Глава 38. Белград. Город под огнём

Фью-ю-ю-ю-юи-и-ить!

Ба-бах!

Пыль, ад, мрак. Камни с неба, ручейки людей в бомбоубежища.

21 век распахивает ворота, бомбардировщики над центром Европы.

Белград глотает снаряды. Жри, Господи!

Стоп, погоди, как это?!

Как это, чёрт побери, вообще вышло?!

Мы же две мировые войны пережили. Не у нас ли тут, в солнечном Сараево, вальнули Франца-Фердинанда, да запустили маховик Первой Мировой? У нас!

Мы же учёные! Да мы про войны всё знаем!

Или не всё?

Или не очень-то мы и учёные? Может, ничему нас время не научило?

Как же так? Что произошло?

Была могучая Югославия. Шутка ли – югославский паспорт вездеходом называли, по нему чуть ли не по всему миру принимали.

Славянское государство, сербы да хорваты, босняки да словенцы, черногорцы да македонцы.

Ну да, католики да православные, да единственные в своем роде славяне-мусульмане. Ну и что? Религия – опиум для народа.

А хорвату да сербу – чего делить? Да даже язык, и то один, сербскохорватский.

С чего всё началось, кто вообще помнит?

Мы сидим на пожарище, роняем горькие слёзы в пепел – что, да что вообще произошло?! Мама! Папа! Господи!

Что с нами?! Кто мы?!

Как в дурном сне – Сребреница, Приштина, женщины и дети, старики да вчерашние соседи.

Стоять насмерть.

Сараево в котле, под перекрёстным огнем. На горах засели снайперы – валят любого, кто появился на улице – серб, босниец, в платке, в парандже, в рубашке, босиком.

Расстрелянные валятся в собственноручно вырытые могилы. Вчерашние друзья, сегодняшние враги, завтрашние рыдающие на пожарищах, обхватившие голову руками.

Прости нас, Господи, ибо не ведаем, что творим.

Фью-ю-ю-ю-юить! Ба-бах!

Пуля встретит свою рану. Вдаль промчит к своим богам.

Беспомощность. Беспомощность что-либо изменить – страшное проклятие живых, не в силах снести которое, некоторые завидуют мёртвым.

Летит снаряд – и уже ничего нельзя сделать. Нельзя задержать его, отмотать плёнку, стереть ластиком неудачные главы.

В кассе нет обратных билетов. Туда не ходят поезда.

Помните «Андеграунд» Кустурицы? Белград, в очередной раз оказавшийся под бомбами.

Война – это всегда наркотическая доза сюра. Бомбы упали в Белградский зоопарк, и расстреливаемый город наполняется зверями, которым некуда приложить свою внезапную свободу.

Герой хватает на руки обезьяну – просто затем, чтобы спасти хоть кого-то. Ну хоть кого-то. Слишком ужасно одномоментно смириться с мыслью, что сейчас, когда разговаривают снаряды, один отдельный человек уже ничего не решает.

Если говорит снаряд – значит, человек уже проиграл. Финита ля комедия. Сливайте воду.

Горе побеждённым. Их слова ничего не стоят. Их деяния иллюзорны.

«История – не учительница, а назидательница, наставница жизни; она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков», – говорил пан Ключевский.

Урок не усвоен – урок повторяется. Добро пожаловать в лицейский класс под названием «жизнь».

Нас ожидают упрямо не принимаемые банальности. Этот обед мы уже ели? Время съесть его ещё раз.

Некого винить.

Просто каждый раз, когда с неба летит бомба – что-то мы опять сделали не так. Что-то опять очень простое не усвоили.

Что-то банальное, и всем уже изрядно своей избитостью надоевшее – про ценность человеческой жизни.

А пока… Пока остаётся просто молиться за погибших. Пусть возьмут их – усталый Аллах, грустный Христос, или ещё кто-то, неважно кто – и проводят туда, где им омоют раны.

Камо грядеши: 32, 23

Глава 39. Российский Мордор

Творчество Толкиена не люблю – оно кажется мне невероятно нудным и скучным. Не из удовольствия, а чтобы разбираться в матчасти, прочёл-таки «Властелина колец», радостно выдохнув, когда он наконец-то закончился.

«Сильмариллион» меня разозлил – лучше учить латынь, чем этот бессмысленный справочник – ценнее будет.

«Хоббит: туда и обратно» вызвал раздражение своей сказочностью, откровенно слабой и натянутой, как гандон на глобус, где упор не на сюжет, не на изящность ходов, а на натужные фантазии и дотошное перечисление никому не интересных родственных перипетий, все эти Двалины, Балины и Сталины.

Что меня удивляет – масштаб фанатения по Толкиену среди приверженцев металл-музыки.

Во-первых, странно оттого, что есть творцы, более подходящие духу металла – тот же Лавкрафт, идеальный писатель, созвучный с металлом – но масштабы почитания его творчества несоизмеримо меньшие.

Во-вторых исходит из «во-первых»: Толкиен – ревностный христианин, а абсолютное большинство металл-групп, использующих артефакты его мира – открыто антихристианские.

Разве лишь симпатии всегда распределяются более логично, нежели Толкиеновский набор рекомендуемых «хороших» эльфов, от хорошести которых тошнит, как от гимназиста Антоши, и «плохих» орков, которые, напротив, завораживают своей необузданной, дикой, варварской силой. Как сказала одна девушка – они маскулинные, их чуть отмыть, привести в порядок – и загляденье будет, мужик в постель.

Но я могу понять масштабы очарованности творчеством Толкиена и разгул толкиенистов – в основном безобидных, но совершенно чокнутых.

Толкиен создал волшебный мир, где каждый может вообразить себя героем. Будь ты хоть мохноногий хоббит, нрава кроткого.

Вообще, культовыми фигурами становятся те, кто умеет дать утешение тоскующей душе. Кто сможет утолить в ней романтический голод.

Именно поэтому одни авторы становятся объектами поклонения – они дарят миры, где души романтиков получают утоление рвущей жажды, а жизнь обретает ореол неуловимого смысла. А другие – другие остаются просто авторами.

Причем романтизировать можно совершенно по-разному. Это уж авторский стиль, у каждого свой.

В чем культовый статус Цоя, как думаете? А он просто-напросто взял обыденную рутину и тоскующего обывателя в ней – и сделал его героем своей реальности. Романтизировал те вещи, которые изначально просто вещи, просто быт.

Можно выйти из котельной на морозный воздух и закурить горькую папиросу. Как делают тысячи тысяч. Не придавая этому больше смысла, чем просто ещё одна выкуренная папироса.

А можно выйти из котельной на морозный воздух, закурить горькую папиросу и пропеть: «Доброе утро, последний герой! Доброе утро тебе и таким как ты».

Физическая реальность – та же самая. Действия – те же самые. Смрад папиросы – тот же самый.

Что изменилось? Романтическая основа появилась! Томящий бэкграунд.

Можно курить папиросу и быть просто смердуном на морозе. А можно курить папиросу и быть последним героем, нежить душу этой сладкой романтической тоской. Сдерживать под курткой рвущихся скакунов.

Цой подарил мир, где любой обыватель мог стать «последним героем» – просто взять и стать им, в один миг. И уже совсем по-иному светились тогда в домах окна. Совсем по-иному звучали собственные шаги.

Это очень такое, человеческое – дарить себе иллюзию смысла. Наделять смыслом хоть что-то, чтобы не сойти от нигилизма с ума.

Толкиен дал именно это – подарил мир, где каждая душа могла найти себе виртуальное пристанище.

Я застал толкиенистские игрища в подростковье – самого меня это коснулось мало, это было не более чем игрой, но для других это была не игра.

Люди преображались. Они на самом деле начинали верить в то, что кругом не лес в Калужской области, а просторы Средиземья, а сами они – вовсе не люди. Глаза становились потусторонними, это был настоящий подростковый побег от реальности. Прыжок неустойчивой психики.

Да, в это время психологический гнёт сильнее всего – конец школы, поступление в институты, родительские поучения. Впереди взрослая жизнь, которая ассоциируется только с пиджаками, оплывшими телами в них, идиотскими, тухлыми, неинтересными разговорами о даче, погоде и учёбе. Подростки в это время сбегают – кто из-под опеки, кто из дома, а кто и из жизни.

Толкиенисты-подростки – дети из хороших семей, в основной своей массе. Дети воспитанные, умные – и дети, которые задавлены непомерным грузом родительских и общественных ожиданий. Слишком многого от них ждут и хотят.

От них ждут мгновенных успехов в областях жизни, с которыми их никто, кстати вспомнить, не познакомил.

Многие не выдерживают такого груза. Смертельно боятся не оправдать ожиданий.

На игрищах было весело – если абстрагироваться от фанатизма некоторых, кто быстро терял связь с реальностью и становился истинным берсерком, рубающим без разбору.

Прикольно было, что в орки шли в основном молодые и щуплые. А в хоббиты – большие, татуированные мужики.

Они себе даже прозвище аббревиатурой придумали – ДШБХ – «Десантно-штурмовая бригада хоббитов». Надо было видеть, как разъярённые хоббиты выскакивали из лодок и легко брали Мордор штурмом.

Впрочем, Мордор (палаточная база, окружённая стеной старых покрышек) был тем ещё местом – как-то пошли (я тоже с хоббитами тусил) вдвоём в разведку и случайно добрели до Мордора. Нас оттуда окликает часовой – «стоять, кто идёт, кто такие?». Мы отвечаем, откель мы будем, кто мы родом. Он интересуется внезапно – «вы объявляете осадное положение?».

Такой вопрос мне задали первый раз в жизни, и я отчётливо ощутил, что вряд ли ещё в моём земном бытии представится подобный шанс.

«Объявляем!».

Часовой перегнулся к себе через стену: «Ребята, мы на осадном положении!».

Так два хоббита, случайно забредшие не туда в разведке, мимоходом объявили осадное положение Мордору.

В список странных фактов обо мне можно вносить ещё и этот – я объявлял осадное положение Мордору – кто ещё может таким похвастаться?

Прошли годы, я вырос, стал взрослым, брюзгливым и скучным. Хоббиты и орки тоже выросли. Занял ли кто-то их место?

Иногда я их вспоминаю, когда еду по пустынным и убитым техногеном местам.

Мне мерещится Мордор и орды кочующих урук-хаев.

Камо грядеши: 50, 13