Текст книги "Канцлер Мальтийского ордена: Вежливые люди императора. Северный Сфинкс. К морю марш вперед!"

Часть 3
Туманы Лондона

26 июня 1801 года. Лондонский Тауэр.

Чарльз Джон Кэри, девятый виконт Фолклендский

Когда мой отец, Луциус Чарльз Кэри, седьмой виконт Фолклендский стал членом Палаты лордов после смерти моего деда, ему пришлось проводить много времени в Лондоне. Сначала он, как и многие прочие лорды, в это время жил в своем клубе. Но когда ежегодная майская ярмарка переехала из района Мэйфэйр в Вестминстере, он подсуетился и купил там огромный участок – еще до того, как это место стало самой фешенебельной частью Лондона. Над проектом особняка работали самые модные архитекторы того времени. Помимо него, в Вестминстере построили дом для прислуги, гостевой дом и ряд подсобных помещений. А между зданиями разбили парк, считавшийся одним из чудес Лондона.

Все это вместе с поместьем, титулом и большей частью имущества унаследовал в 1785 году мой старший брат Генри Томас – не только старший сын, но и любимец отца. Меня же папа не жаловал, в завещании оставил мне лишь ежегодный пенсион в сто фунтов стерлингов. Для кого-то это огромные деньги, но я-то привык к совсем другому образу жизни… Причем сумму эту было поручено выплачивать не семейному адвокату и не банку, как это обычно делается, а моему братцу.

Единственный раз, когда я побывал в родительском доме после того, как он перешел к Генри, было через три месяца после смерти отца. Братец пригласил меня к себе, чтобы объявить мне, что ежегодные выплаты он урезал до тридцати фунтов. Так что мне ничего не оставалось, как пойти на службу – для начала офицером в королевский флот. А через некоторое время меня вызвал к себе лорд Уильям Уиндхам Гренвилль, который только что вступил в должность министра иностранных дел, и предложил мне заняться тайными делами на службе ее величества.

Пять лет назад я исполнял одно довольно щекотливое задание в Копенгагене, когда мне сообщили, что мой брат скончался в Лондоне. В семейной адвокатской конторе мне объявили, что Генри Томас так и не женился, других наследников у него не было, а завещания он не оставил. Поэтому все его имущество досталось мне – а неприятным сюрпризом оказалось то, что довеском к нему перешли ко мне и все его долги.

Я-то ожидал получить родовой замок в Шотландии, семейное имение в Йоркшире и отцовские накопления, хранившиеся в лондонских банках. Оказалось, что счета давно уже пусты, замок и поместье проданы, равно как и большая часть участка в Мэйфэйре. Мне пришлось потратить все свои сбережения, а еще и продать гостевой дом и конюшню, чтобы расплатиться с долгами проклятого Генри. Оставались лишь особняк и дом для прислуги.

Тогда же я явился в Палату лордов, членом которой я теперь являлся. Но там кто-то успел распустить слух, что Генри Томаса отравили и что сделал это именно я. Поэтому со мной демонстративно не здоровались, слова мне не давали, и я решил отложить свою законотворческую карьеру до лучших времен и вернулся на службу королю.

Особняк в Вестминстере я очень люблю – для меня он тихая гавань, в которой я чувствую себя в безопасности, хоть и бываю здесь нечасто. И, когда мы приехали сюда позавчера вечером, я отдал распоряжение, чтобы О’Нила поселили в домике для слуг, а сам я, впервые за долгое время, принял ванну, а затем основательно отоспался.

Утром я первым делом написал письмо новому государственному секретарю по иностранным делам, Роберту Банксу Дженкинсону, графу Ливерпулу, в котором сообщил о своем возвращении. Именно ему я теперь подчинялся, что меня не очень радовало – в отличие от Гренвилля, Дженкинсон был приятелем Генри, а после его смерти именно он стал одним из инициаторов моей травли в Палате лордов.

К моему удивлению, ответа на свое послание я не получил. А сегодня рано утром, когда я еще почивал, приехала карета, охраняемая йоменами Тауэра, и мне вручили бумагу с требованием немедленно отправиться на этой карете «вместе с человеком, именуемым Джоном О’Нилом». Они даже не дали мне времени как следует одеться – пришлось обрядиться в тот костюм, в котором я приехал и который едва ли подходил для подобного визита.

Отвезли нас прямиком в Тауэр и сдали с рук на руки другим йоменам, которые повели нас в одно из небольших зданий, служивших, как я понял, гостиницей. Несмотря на июнь, в Лондоне было не более пятидесяти градусов[150]150
  По Фаренгейту – соответствует десяти градусам тепла по Цельсию.


[Закрыть], а в помещении, куда нас привели, отсутствовал камин, и холод пронизывал меня до костей. Но самое скверное, что первым на допрос – а то, что нас сюда привезли не для того, чтобы побеседовать о поэзии Шекспира, я понял сразу – вызвали О’Нила. Когда же я попытался возразить, что среди нас главный я, мне было сказано издевательским тоном:

– Виконт, меня послали именно за вашим человеком. Вас же я попрошу подождать. А пока изложите все ваши… скажем так, приключения, начиная с неудавшегося покушения на русского императора, в письменной форме. Бумага и чернильница – вон на том столе.

За мной пришли лишь через полтора часа. Там, куда меня отвели, весело пылали дрова в камине и было тепло. Но люди, которые меня допрашивали, были мне незнакомы, а, судя по акцентам, двое из трех даже не принадлежали к высшему классу. Они, кстати, так мне и не представились.

– Виконт, – обратился ко мне один из них – единственный, чей акцент выдавал выпускника не просто Оксфорда либо Кембриджа, а одного из более престижных их колледжей. – Лорд Хоксбери сейчас очень занят, поэтому он поручил побеседовать с вами мне и моим людям.

– Простите, не знаю вашего имени.

– Зовите меня капитан Смит.

Я подозревал, что это вряд ли было его настоящим именем, но сделал вид, что меня удовлетворил такой ответ, и спросил:

– Капитан Смит, не потрудитесь ли вы мне объяснить, почему со мной обращаются столь негостеприимно?

– Виконт, – он взял бумагу, лежащую на столе. Я увидел написанное лишь мельком, но это была несомненно рука самого Дженкинсона. – До недавнего времени, все, что вы делали, как правило, не вызывало сомнений и признавалось правильным. Но почему-то с недавних пор вы попадаете из одной переделки в другую – причем только вы и остаетесь живым и на свободе. Все же остальные либо погибают, либо попадают в руки врагов.

– Нет, погодите, – он увидел, что я хотел ему возразить. – Давайте обо всем по порядку. Смотрите – в России император Павел жив и здоров, а практически все участники заговора против него арестованы. Все, кроме наследника императора, на которого мы возлагали такие надежды. Но он больше не наследник, и то, что его не посадили в крепость, нас, конечно, радует, но пользы в том мало.

– Но…

– Обождите, виконт. Смотрим, что произошло потом. В Ревеле ваша группа была полностью уничтожена. Русские откуда-то узнали, что вы планировали, и где и когда все должно было произойти. Более того, каким-то образом был убит адмирал Нельсон, а нападение на Ревель сорвалось. И это после того, как аналогичная акция в Копенгагене увенчалась полным успехом. Успели унести ноги только вы и ваш новый человек.

– Но…

– Виконт, я повторяю – наберитесь терпения. В Мемеле вы беседовали с капитаном «Бланш» и одним из его людей. Последний опознал вашего подчиненного – якобы это был некто Керримэн, некогда бежавший с «Бланш». А сразу после этого экипаж «Бланш» попадает под арест, а потом попросту исчезает вместе с фрегатом. Та же судьба постигла наших агентов в том проклятом городе. И, опять же, ушли лишь двое – вы и ваш О’Брайен.

– О’Нил, капитан.

– Или Керримэн? И, наконец, операция в Кёнигсберге закончилась смертью или пленением всех ее участников – опять же, кроме вас и вашего человека. Имейте в виду, что сэр Роберт написал мне подробную записку, где усомнился и в ваших действиях, и в bona fides[151]151
  Латинский юридический термин, означающий «честные средства», «добрые услуги», «добросовестность».


[Закрыть] этого вашего О’Доннела, или как там его. Именно с его слов мы узнали про то, что он, возможно, Керримэн.

– Вы, как я понял, уже успели побеседовать с ним.

– Именно так. И на вопрос, не Керримэн ли он, этот человек лишь улыбнулся и сказал, что готов на очную ставку с любым членом экипажа корабля, на котором он якобы служил, хоть прямо сегодня. Увы, весь экипаж «Бланш» бесследно исчез в Мемеле, кроме его бывшего капитана, который командовал другим кораблем, потерянным в Ревеле, и чья судьба нам неизвестна.

– Но был еще боцман, которого уличили в мужеложестве, во всяком случае, такие слухи ходили…

– Был, и, между нами говоря, он и на самом деле являлся мужеложцем – более того, этот мерзавец принуждал матросов к этому богопротивному делу. Тогда было принято решение не предавать это огласке, и боцмана арестовали всего лишь «за нанесение побоев матросам». Но через несколько дней его нашли повесившимся в камере. Сам ли он это сделал или ему помогли, нам неизвестно. Так что нет никого, кто мог бы опознать вашего спутника. Да, мы нашли описание бежавшего с «Бланш» – только там его именовали Кэрриган.

Капитан достал из папки бумагу и зачитал:

– «Высокий, волосы светлые, глаза голубые, бороду бреет, говорит с акцентом жителя наших южных американских колоний».

Я возразил:

– Акцент у О’Нила скорее ирландский, хотя он говорил, что какое-то время жил в Северной Америке. А под остальную часть описания кто только ни подойдет… Но он вроде служил на каком-то корабле, перевозившем контрабанду.

– Именно так, на «Веселой Мэри». Вот только мы не нашли никого, кто бы признался, что он на ней ходил, – тут Смит, или как его звали на самом деле, сардонически ухмыльнулся. – Так что никто не может нам сказать, был ли в их команде человек по фамилии О’Нил или нет. А если был, то как он выглядел. И тем более нет никого, кто был бы готов его опознать. Единственной зацепкой было то, что сам корабль нам описать смогли. И, как ни странно, ваш О’Нил правильно ответил на все вопросы – и единственным отличием был цвет волос обнаженной по пояс галеонной фигуры на носу корабля. Когда же ему было сказано, что свидетель назвал ее темноволосой, он ответил, что много раз ходил рядом с ней по нужде[152]152
  Общепринятая практика в те времена. Именно поэтому в английском сортир на корабле именуется head – голова, а в русском «гальюн» от «галеон».


[Закрыть], и волосы фигуры всегда были рыжими.

– Не кажется ли вам, что слова какого-то офицера с «Бланш» вы принимаете на веру, когда никаких других доказательств нет, а все в описании О’Нила сходится? Ведь он на деле доказал свою преданность ее величеству – и, более того, спасал меня в самых безвыходных ситуациях.

– Возможно, так оно и есть. Вот только… По его словам, все ваши провалы – про то, что случилось в Петербурге, он, естественно, ничего не знает – череда случайностей. Так что давайте сравним то, что рассказал ваш ирландец, с тем, что написали вы.

Он взял пачку листов с подробным описанием того, что мне довелось пережить, внимательно все прочитал, а потом кивнул тщательно выбритым подбородком и произнес:

– Понятно… Все сходится. Вот только мне хотелось бы уточнить некоторые подробности. Как именно вы смогли уйти из Ревеля? Я знаю, вы об это написали достаточно подробно, но скажите – на какой высоте было окно с другой стороны двора, через которое вы ушли от погони? И в каком порядке вы бежали через это окно? И на какой улице оказались, когда выбрались из того дома? И какого цвета была у него дверь – изнутри и снаружи?

Мне пришлось лихорадочно вспоминать случившееся… А потом примерно такому же допросу меня этот проклятый Смит подверг и по другим нашим неудачам.

– Ну что ж, виконт, все сходится, кроме пары моментов, которые вы, по вашим же словам, точно не помните. Значит, вы пытались отговорить Вильсона от операции, во время которой он, по вашим словам, погиб?

Я обратил внимание на несколько фамильярное обращение ко мне, но ничего не сказал.

– Наверное, погиб – я не видел его трупа, нам пришлось срочно уходить.

– Понятно… Нет, не думайте – у нас нет сведений о его судьбе, так что, скорее всего, его действительно убили. Ну что ж, скажите спасибо вашему О’Нилу – похоже, все обстояло именно так, как вы утверждаете.

– И что теперь будет?

– Знаете, подобная череда неудач обычно означает лишь одно – вам неплохо бы на какое-то время остаться в старой доброй Англии и заняться другими делами. Например, планированием операций. А вот ваш ирландец показал не только весьма незаурядный склад ума, но и то, что фортуна на его стороне. А это в нашем деле немаловажно. Так что мы, наверное, заберем его у вас на некоторое время.

– Но что он сам думает по этому поводу?

– Он как раз просит, чтобы его оставили с вами. Говорит, что вы сработались и под вашим началом он готов идти хоть к черту в пекло. Может, через какое-то время мы его вам вернем. Но сейчас вас отвезут в Мэйфэйр, а заодно и заберут вещи О’Нила.

* * *

14 (26 июня) 1801 года. Санкт-Петербург. Охтинские верфи.

Валерий Петрович Коновалов, водитель «скорой», а ныне просто механик

Война – войной, а дела – делами. Пока наши силовики успешно боролись с заговорами, мы с Иваном Петровичем Кулибиным ударно трудились над действующей моделью паровой машины. Время поджимало, и мы не жалея себя дневали и ночевали на верфи, где в нашем распоряжении были все здешние кузнецы, медники и другие мастеровые, коих мы с Кулибиным по именному указу императора имели право использовать по нашему усмотрению. Кроме того, из казны на все наши расходы была выделена солидная сумма, которой мы стимулировали труд наиболее толковых работяг.

Я беспокоился лишь за здоровье Ивана Петровича, который был уже немолод и порой прихварывал. Но тот только подшучивал над своими болячками и готов был трудиться с утра и до вечера. По мере сил и возможностей нам помогал Алексей Алексеевич Иванов. Но последние события, когда ему пришлось заниматься несвойственным для него делом – палить из винтовки, спасая императрицу и дам ее свиты от злодеев, напавших на кортеж Марии Федоровны по дороге в Павловск, – помешали ему потрудиться на нас в полную силу.

И вот сделанный нами двигатель был готов. Внешне он напоминал паровую машину Уатта. Она относилась к так называемым паровым машинам двойного действия. Подобные агрегаты работали на паре низкого давления при небольшом числе оборотов. Но более сложные двигатели нам изобретать было просто некогда. Если сделанная нами действующая модель окажется вполне работоспособной, то тогда можно будет заказать Кулибину, который вполне мог справиться с обязанностями главного инженера и руководителя производства, выпускающего паровые двигатели, еще несколько таких машин.

Одновременно охтинские корабелы спешно строили корпуса будущих буксиров, которые потянут за собой баржи с военным снаряжением и амуницией. На Каспийском море, куда будут сплавлены «вниз по матушке по Волге» суда с войсками для последующей экспедиции в Персию и Индию, пока можно обойтись и такими примитивными паровичками. А вот на Черном море и Балтике, откуда рубежам России могла грозить реальная опасность нападения превосходящих сил неприятеля, необходимы будут военные паровые корабли, возможно даже бронированные.

Для машинных команд будущих русских броненосцев понадобятся опытные кадры. Именно те, кто пойдет вместе с войсками Михаила Илларионовича Кутузова на юг и станут механиками российского парового флота. Федор Федорович Ушаков, влюбленный в многопушечные парусные корабли, познакомившись с историей развития мировых флотов, понял, что вскоре должны наступить совсем другие времена, когда рассекающих синие волны парусных красавцев вытеснят коптящие черным дымом небо военные пароходы.

А все начнется именно отсюда – со скромной паровой машины, построенной, можно сказать, «на колене» гениальным русским изобретателем Иваном Петровичем Кулибиным и случайно заброшенным из будущего в прошлое обычным водилой с питерской «скорой».

– Ну что, почнем помолясь? – спросил я Кулибина.

– С Богом, – Кулибин по-староверски, двуперстно перекрестился и махнул рукой механику Степану Хлебникову. Тот тоже перекрестился и запустил пар из котла в цилиндр.

Машина запыхтела, застучала, залязгала. Шток поршня задвигался, планетарный механизм преобразовал возвратно-поступательные движения штока во вращательные.

– Смотрите! Смотрите! Она крутится! – заорал кто-то из мастеровых.

Мы с Кулибиным переглянулись и, не сговариваясь, обнялись.

– Ну что, Иван Петрович, мы это сделали! Может быть, поднимем чарку-другую в честь такого праздника?

– Валерий Петрович, – укоризненно покачал головой Кулибин, – ты ведь знаешь, что я не пью это бесовское зелье. А мастеровым – почему бы и не выпить. Они это заслужили.

Наши работяги радостно загалдели.

– Только, чур, ребята, – сказал я, отсыпав горсть мелочи Степану Хлебникову, – смотрите не упейтесь. И в кабак идите лишь после того, как машина остановится и топка потухнет. И еще – надо кому-нибудь остаться здесь, чтобы присматривать за машиной. Я сейчас отправлюсь в царский дворец, чтобы доложить о том, что машина работает, самому государю императору. Оттуда пришлют солдат, которые будут охранять машину днем и ночью. Вы ведь знаете, что у нас недругов немало, и они рады будут сделать нам какую-нибудь гадость.

– Знаем, Петрович, – ответил за всех Хлебников. – Я, пожалуй, и останусь. А ребята пусть гуляют. И пусть только кто-нибудь из них завтра не выйдет на работу! Я тогда им покажу, где раки зимуют!

– Ну, если ты, Степан, сам за всем приглядишь, – кивнул Кулибин, – то я спокоен. Поеду домой, отдохну чуток. А то устал я за эти дни. А ты, Валерий Петрович, поезжай во дворец к царю. Надо порадовать государя!

* * *

14 (26 июня) 1801 года. Санкт-Петербург. Михайловский замок.

Василий Васильевич Патрикеев, журналист и историк

Сегодня в мое логово заглянул генерал Кутузов. Михаил Илларионович в порядке подготовки нашей заморской экспедиции теперь все чаще бывал у меня. Как человек умный и хитрый, он прекрасно понимал, что мое знание всего произошедшего в нашей истории дает мне большую фору перед его современниками, для которых будущее пока еще неведомо.

Надо сказать, что подготовкой экспедиции Кутузов занимался с большим старанием, тщательно продумывая последовательность действий и согласованность наступления объединенного российско-французского войска. Внешне медлительный, даже ленивый, Михаил Илларионович скрывал под маской светского жуира и вельможи талант полководца, который должен быть не только воителем, но и политиком, который в первую очередь добивается не разгрома армии противника на поле боя, а победоносного завершения всей военной кампании.

Внимательно изучив рапорта своих помощников и донесения шпионов, Кутузов пришел к неутешительному выводу – этим летом объединенная армия вряд ли сможет достигнуть границ Персии и индийских княжеств.

– Василий Васильевич, голубчик, – говорил мне Михаил Илларионович, расстегнув мундир и вытирая большим батистовым платком вспотевшую грудь, – посмотрите – половина лета уже позади. А у нас, как говорят мужики, и конь не валялся. Мы не сможем подготовить необходимое количество провианта, необходимого для войска, боеприпасов и военного снаряжения. А если бы даже случилось чудо и нам бы удалось создать необходимый запас, то мы вряд ли сможем доставить его до Астрахани, откуда, собственно, и должен начаться наш поход. Прошу заметить, Василий Васильевич, что идти нам придется по местам диким, где добыть нужное количество продовольствия и фуража вряд ли удастся. Ну, за исключением, пожалуй, баранов – у жителей горных аулов большие отары, и, как я узнал от моих людей, за хорошую цену обитатели тех мест с большим удовольствием продадут нам овец и коз.

– И что же вы предлагаете, Михаил Илларионович? – спросил я. – Отложить поход на следующий год? Учтите, что к тому времени остатки войск Бонапарта в Египте, которые терпят нужду во всем, не получая снабжения, могут сложить оружие. Вы прекрасно знаете, что на Востоке люди в первую очередь уважают силу. Капитуляцию или уничтожение французского войска наши недруги британцы используют для дискредитации господина Первого консула. Ну, и нас грешных, кои заключили союз с Бонапартом. А нам это надо?

Кутузов тяжело вздохнул, еще раз вытер льющийся по его лицу пот и покачал головой.

– Вы правы, Василий Васильевич. Именно подобные действия, скорее всего, предпримут британцы. После этого нам будет довольно трудно разговаривать с турками, которые почувствуют себя причастными к победе над остатками экспедиции Бонапарта. А потому я хочу предложить господину Первому консулу попытаться заключить почетное перемирие с англичанами и турками, после чего эвакуировать французов на Ионические острова. Там они могут привести себя в порядок, отдохнуть, после чего их можно будет использовать для нанесения вспомогательного удара в Леванте.

– Да, все это так, Михаил Илларионович, но в таком случае нам следует срочно связаться с Наполеоном, чтобы тот принял тяжелое, но вынужденное решение и отдал команду своим генералам в Египте подписать с англичанами конвенцию об оставлении Александрии и Каира и отправке уцелевших войск на Корфу.

В нашей истории так оно и было. Примерно шеститысячный отряд генерала Огюстена Бельяра в конце июня оставит Каир. По условиям капитуляции его на английских судах отправят во Францию. Другой французский генерал Жак-Франсуа Мену в конце августа с пятитысячным отрядом сдался в Александрии. А теперь представьте – десять тысяч опытных солдат и офицеров, умеющих сражаться в пустыне, успевших привыкнуть к жаркому южному солнцу… Из них можно сформировать отборный отряд, который может причинить немало хлопот британцам и туркам.

– Вы правы, Василий Васильевич. Только не стоит забывать, что тот, кто сообщит государю о неготовности наших войск к походу на юг, может стать «черным вестником», который примет на себя гнев императора. Я, честно говоря, не решусь попросить у царя аудиенции, чтобы сообщить то, о чем мы сейчас с вами говорили.

– Михаил Илларионович, но мы ведь не маленькие дети, которые при испуге закрывают ладошками лицо, считая, что таким образом они спрячутся от вещей, их пугающих. Только вы правы в одном – сообщить о неготовности наших войск к походу и об изменении планов государю должен Первый консул. С мнением Бонапарта император считается, и его доводы он воспримет совсем не так, как наши с вами.

– Следовательно…

– Следовательно, Михаил Илларионович, необходимо составить подробную докладную записку и отправить ее в Париж майору Никитину. Пусть он обсудит ее с Первым консулом. Наполеон умный человек и прекрасно поймет, что в данном случае рисковать не стоит.

– Хорошо, Василий Васильевич. Если будет нужно, то я подпишусь под вашей, как вы говорите, докладной запиской. Негоже будет, если я стану прятаться за вашу спину.

– И еще, Михаил Илларионович. Экспедиция может быть отложена на год. Но сие совсем не означает, что мы будем все это время сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Необходимо провести ряд мероприятий, которые могут стать подготовкой к походу. Я переговорю с генералом Бариновым, и мы подготовим план действий, которые необходимо будет заблаговременно провести, готовясь к совместной с французами экспедиции. Если у вас появятся на сей счет какие-либо мысли, то не стесняйтесь, Михаил Илларионович, изложите их на бумаге. Они войдут в план действий.

– Именно так я и сделаю, – кивнул Кутузов. – А пока я пойду домой, прилягу. Что-то сердце у меня разболелось. Наверное, скоро будет гроза…

* * *

14 (26 июня) 1801 года. Санкт-Петербург. Михайловский замок.

Дарья Иванова, русская амазонка

Да, у императора Павла Петровича все делается быстро. Любая бумага, будь то любовная записка или именной указ, тут же попадает туда, куда надо. И исполняется в кратчайшие сроки. Иначе нерадивый чиновник или вельможа рискует получить полновесную клизму из скипидара пополам с патефонными иголками. Это вам не императрица Елизавета Петровна, у которой указы валялись на ее столе неподписанными по году и более. А были и такие, которые она подписывала лишь наполовину. Накарябав перышком лишь первую часть своего имени «Ели…», дщерь Петра дописывала вторую часть после неоднократных напоминаний канцлера через полгода или год. Такой вот характер был у «веселой царицы».

А у Павла Петровича не забалуешь. Решение (правильное или не очень – это уже другой вопрос) он принимал почти сразу. А далее, получив пинок в обтянутые бархатом ягодицы, исполнители начинали носиться со скоростью, близкой к скорости звука.

Об этом обо всем я подумала, получив предписание явиться в покои императрицы в Михайловском замке при полном при параде, дабы там получить из рук супруги самодержца орден Святой Екатерины. По мнению царской четы, я его заслужила своим геройским поведением во время нападения злоумышленников на кортеж Марии Федоровны во время нашего не совсем удачного путешествия в Павловск.

Если же кого-то интересует мое скромное мнение, то я вела себя отнюдь не геройски, в душе трусила, как и все, а что с императрицей ничего не произошло – так это заслуга Геры Совиных и моего отца. А мы в данном случае были обычными статистами. Но с власть предержащими спорить себе дороже. Потому я заранее поблагодарила Марию Федоровну за высокую награду (это без стеба – орден Святой Екатерины считался одной из высших наград Российской империи) и, как положено в таких случаях, обещала «не уронить честь и оправдать верной службой»…

И еще мне ужасно не понравился дурацкий парадный костюм, образец которого был утвержден лично императором Павлом. «Серебряного глазета, по местам вышитое золотом с золотыми снурками и кистями, шлейф же зеленый бархатный» – так значилось в описании церемониального костюма. Для полноты впечатлений на голову мне нахлобучили зеленую бархатную широкополую шляпу. Увидев себя в зеркале, я откровенно заржала. Статс-дама императрицы, которую Мария Федоровна прислала мне, дабы научить меня правилам этикета во время награждения, укоризненно покачала головой. А папа, с трудом скрывая улыбку, тайком показал мне кулак.

Ладно, где наша не пропадала! Напялив на себя церемониальный костюм, я, с непривычки цепляясь за ручки дверей и выступы, кое-как доковыляла до покоев императрицы. Там, после небольшой приветственной речи – опять меня сравнивали то с богиней Афиной Палладой, то с Орлеанской Девственницей, – мне вручили долгожданную награду. Сам знак ордена делали из золота. Он имел крупный овальный медальон в центре креста с короткими широкими лучами. На медальоне была изображена сидящая святая Екатерина, держащая в руке большой белый крест с раздвоенными на концах перекладинами, в центре которого укреплен небольшой бриллиантовый крестик. Над рисунком стояли литеры СВЕ, то есть Святая Великомученица Екатерина, а в углах перекладин – DSFR, от латинского Domine, salvum fac regem, то есть «Боже, царя храни!».

Необычно выглядел и реверс знака ордена. На медальоне с обратной стороны была изображена башня с гнездом на макушке, из которого выглядывали два птенца орла. Их родители сражались внизу со змеями, пытающимися добраться до детенышей, а по верху шла надпись на латыни: «Aequat munia comparis» – «Трудами сравнивается (с супругом)». Только вот супруга у меня пока нет. Но Мария Федоровна, вручая мне орден, шепнула мне, что супруга они мне подберут в ближайшее время. Интересно, кого они хотят мне всучить?

Знак малого креста носился на левой стороне груди на банте из белой ленты, на котором был начертан девиз ордена. Именно туда мне и пришпилили этот самый бант.

К концу процедуры вручения я уже мечтала лишь об одном – скорее бы сбросить это нелепое платье и одеться в привычную для меня одежду. Нет, женские моды начала XIX века – не для меня. Терпеть ненавижу, когда где-то что-то жмет, стесняет и мешает. А вот дамочки из здешнего времени воспринимают эту одежду как само собой разумеющееся. Бедняжки – как они все это терпят!

– А вы знаете, мадемуазель, – сказал император, подойдя ко мне после окончания церемонии, – кроме вас лишь одна женщина была награждена сим орденом за воинские заслуги. Это супруга лейтенанта Романа Кроуна, который командовал 22-пушечным катером «Меркурий». Это произошло в 1789 году, когда Россия воевала со Швецией. Супруга лейтенанта Кроуна Марфа сопровождала в походе своего мужа. Командир «Меркурия» был лихим воякой. В мае 1789 года он атаковал в Христиан-фьорде[153]153
  Ныне он носит название Осло-фьорд.


[Закрыть] 44-пушечный шведский фрегат «Венус». После жаркой баталии «Венус» был захвачен. Во время боя Марфа Кроун была под вражеским огнем на верхней палубе, оказывая посильную помощь раненым русским морякам. За что она и была награждена малым крестом ордена Святой Екатерины.

– Ваше величество, – поспешил добавить подошедший ко мне Василий Васильевич Патрикеев, – самое интересное – Роман Кроун англичанин, точнее, шотландец, перешедший на русскую службу в 1788 году. Он честно служил своей новой родине и ушел в отставку в чине адмирала. Его потомки пошли по стопам отца, продолжив службу в русском флоте.

– Достойные люди, – одобрительно кивнул Павел. – А вы, мадемуазель, и дальше продолжайте честно служить России. Полагаю, что сегодня вас не в последний раз награждали за ваше усердие и доблесть. За спасение же своей супруги я поблагодарю вас отдельно.

* * *

15 (27 июня) 1801 года. Санкт-Петербург. Михайловский дворец.

Капитан гвардии Герман Совиных

Заживает, как на кошке – так, кажется, говорят в народе про людей, у которых ранения буквально в считаные дни перестают кровоточить, и вскоре о них напоминает лишь небольшой шрамик на теле. Похоже, что к породе кошачьих принадлежит и моя Варенька. Прошло всего ничего, а рана на ее прекрасном плечике уже затянулась, и лишь красноватая полоска напоминала о перестрелке с бандитами на дороге в Павловск.

Я все же стараюсь быть поаккуратней, когда обнимаю ее. А в порыве страсти – как звучит это словосочетание! – иногда не удается сдержать себя. Впрочем, чувства у нас с ней друг к другу схожие, и ночами мы порой устраиваем такие «обнимашки», что я просто диву даюсь. Вроде я не пацан молодой, а мужик, повидавший такое, чего не стоило бы видеть. А с моей Барби веду себя, как страстный испанский мачо.

– Коханый, радосць мойя, – шептала она мне и крепко обнимала своими прелестными ручками, в которых неожиданно появлялась неженская сила. Волосы ее рассыпались по подушкам, и я тонул в них. Сердце у меня гулко ухало в груди, и я, собравшийся было хорошенько отоспаться после трудного дня, не мог устоять перед чарами прелестной польки. Вспомнился вдруг «наше всё», Александр Сергеевич Пушкин. Он, правда, сейчас еще под стол пешком ходил. Но, повзрослев и набравшись любовного опыта, завзятый ловелас и бабник так напишет о польских женщинах:

 
Нет на свете царицы краше польской девицы.
Весела – что котенок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
Очи светятся будто две свечки![154]154
  Стихотворение «Будрыс и его сыновья».


[Закрыть]
 

Генерал Баринов и Василий Васильевич Патрикеев уже не раз намекали мне, что неплохо было бы мне как-то узаконить наши с Варенькой взаимоотношения. Я был не против, она вроде тоже. Но в здешних краях брака гражданского не существовало. Можно было, конечно, жить, махнув на все рукой. В конце концов, делить нам с ней нажитое непосильным трудом вряд ли придется. Правда, придворный (да и не только) люд будет на нас коситься. Времена сейчас здесь такие, что для большинства нет ничего зазорного в том, что супруги с азартом изменяют друг другу, причем особо и не скрывая сам факт супружеской измены. А вот связь незамужней девушки с человеком «из общества» становится предметом вечных пересудов здешних кумушек.