Текст книги "Ослиная Шура"

После обычной рабочей ночи, потом короткой дрёмы прямо на полу, прислонившись спиной к батарее, чувствуя её ребристую тёплую поддержку, словно «заветное плечо друга», необходимо было привести себя в порядок. С приходом Робика в Шурочке немедленно проснулась нежная любящая женщина. Красивая. Где-то, даже чуть кокетливая. Да и не вертеться же, в конце концов, перед Телёнком в непотребном виде! Он сказал: Принцесса? Значит, надо соответствовать. Всегда. А с его длительным отсутствием разберёмся. Вернулся же! Теперь никуда не денется. Во всяком случае – пока.

Меж тем Роберт разделся, повесил свой кашемировый макинтош на ствол берёзы, исполняющей в берлоге роль вешалки, подхватил принесённую с собой хозяйственную сумку и отправился на кухню. Там, гремя посудой, вытаскивая из сумки ананасы, кишмиш, апельсины и шампанское, Роберт тщательно продумывал дальнейшую линию поведения, поскольку понимал, что прощение ещё надо заработать. Не то, чтобы влюбился, – баб в городе по десять рублей ведро на каждом углу, – а было что-то в Шурочке такое… Это «что-то такое» заставило безоговорочно вернуться. От непривычного перенапряжения задымилась голова, и Роберт махнул на всё рукой: будь что будет, куда кривая вывезет. И ни к чему бежать впереди паровоза, теряя тапочки. А если сразу не прогнала, то, возможно, не забыла, а если не забыла, то всенепременнейше простит – на то она и женщина, чтобы уметь прощать.

Отваривая лобстеров и нарезая салат из свежих овощей, он всё ещё многодумно морщил лоб, но тут на кухне показалась Шура.

– Шампанское… ананасы… – хмыкнула хозяйка. – Ты решил устроить «Серебряный век» с ананасами в шампанском? А заодно прочитать что-нибудь из Игоря Северянина: «Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…». И сразу после этого «вспомнить», как мы познакомились, и как ты не пошёл купаться, потому что сторожил моё платье?

– О, нет, принцесса! Шампанское – это так, для разгону, а под лобстеров, – Роби артистичным движением вытащил из сумки, как фокусник кролика из цилиндра, бутылку «Реми Мартина», и торжественно водрузил на стол посреди другой прочей снеди. – Вот. Даже поэты Серебряного века не могли такое попробовать, хотя вряд ли отказались бы.

Шура посмотрела на него отрешённым взглядом, вероятно, не только Телёнка мучил вечный сакраментальный вопрос: что делать? быть или не быть? любит – не любит?

– Под лобстеров, милый мой, идёт «Мартель», – усмехнулась девушка. – Или «Виллаж Комб-о-Жак». А на худой конец просто водка. Ты бы ещё сюда пива добавил – самый кайф!

– Есть, – виновато промямлил Роби. – Есть и пиво.

Он запустил лапу в бездонную сумку свою, вытащил две бутылки «Золотой бочки» и матовый пузырь «Абсолюта».

– Русскому человеку от водки, окромя пользы, никакого вреда!

– Молодец, – вздохнула Шура, поджав губы. Потом запахнула глубже белый пушистый халат и отправилась одеваться, по пути прихватывая растасканные Хламоррой по квартире вещи.

Маленькая комната в её двухкомнатном Эдеме служила жилищем толстому антикварному шкапу красного дерева с точёными оборками по краям. Такие, верно, делали ещё во времена Екатерины Великой. Поэтому для обычной городской квартиры, хоть и внеплановой планировки, шкап был велик, всем своим видом намекая, что он-де екатерининский и никак не иначе.

Шкап таил в своём солидном брюхе различные, в большинстве своём экстравагантные Шурочкины тряпки. Отдельное место в его утробе, как Иона во чреве кита, занимала настоящая Зингеровская машинка с ножным приводом. Одно время она стояла в углу, исполняя роль тумбочки, но комнату постепенно стали заполнять картины Шурочкиного пера, то есть кисти, поэтому всё свободное пространство пошло под стеллажи, на которых пылились до времени законченные шедевры и подмалёвники.

Зингеровская машинка долго сопротивлялась, предлагала себя как воистину необходимую тумбу под краски, банки с кистями и тому подобную мелочь. Но, кончилось тем, что Шурочка вычислила эту машинкину хитрость и отправила её на бессрочное заключение, поскольку во внутренностях шкапа поместилась бы ещё не одна такая особа без малейшей помехи другим обитателям деревянного пузотёра.

Перебирая одёжки, Шура испытывала давно уже забытое, можно сказать, – со школьной скамьи – чувство праздника. Необычного праздника. Нет. Не надо приставать к Телёнку с расспросами: «Где тебя носило?» и «Что ты, милое, делало?» Вернулся ведь. А обетов никто никаких не давал. И, если вспомнил, то вернее всего, останется.

Тем не менее, Шура не стала надевать свои модерновые изыски. По случаю Телёнка Роби на свет Божий было извлечено строгое вечернее платье на тонких, будто паутинка, бретельках. Правда, строгим его можно было назвать с большущей натяжкой, так как всё оно пылало невидимым чёрным светом и, просвечивая, выгодно подчёркивало фигуру хозяйки. Тем более что Роби явился в белом двубортном костюме, так что чёрное платье как нельзя лучше раздует аромат гармонии. Или гармонический аромат? А, всё равно. Главное – вернулся!

Шура откинула гобелен, прикрывающий вход в «гардеробную» и предстала пред Телёнком во всём величии гламурной принцессы. Роби к этому времени уже успел выбраться из кухни и, курсируя по квартире среди Шурочкиных диковинок – не появились ли новые? – наткнулся на мольберт. Телёнок с нескрываемым любопытством принялся разглядывать последнюю работу художницы, ставшей ему любимой женщиной.

Портрет, вылепившийся уже из небытия, притягивал взор, манил к себе, как магнит, не вступая ещё с любопытствующим в диалог, но, парализуя его, подчиняя себе одним только взглядом глубоко посаженых глаз, да вот ещё чуть заметной улыбкой, пожалуй. Телёнок и раньше интересовался изобразительным искусством, но эта работа явно не оставила его равнодушным.

– Пленённый магией искусства, – услышал он за спиной Шурочкин голос, ирония которого живо напомнила давний вечер их знакомства.

Да, Шура была той же: ядовитой, насмешливой, яркой, неповторимой. Той же? Вряд ли – за время разлуки она удивительно похорошела, просто чудо какое-то. Или просто он не сумел разглядеть её сразу? Это больше похоже на правду. Во всяком случае, оставалось только радоваться, что его приняли, и что он сможет доставить желанной и любимой хоть чуточку радости.

Роберт повернулся к ней. Повернулся и в очередной раз застыл, обалдело разглядывая статную статскую даму, явившую себя с какого-то светского раута. Как же всё-таки она умеет себя подать! Даже то, что густые Шурочкины волосы не были собраны в причёску, не портило всеобщей картины. Казалось, та изюминка, тот шарм, обнаруженный Телёнком ещё в первую встречу, удвоился, утроился – против такого оружия устоять трудно, почти невозможно. Да и стоит ли? Ведь если женщина смогла покорить мужчину, то достигла той самой ступеньки, где всем женщинам за прекрасно выполненную работу раздают слонов.

– Подбери грудь, рыцарь! – Шура легко шлёпнула Телёнка по животу грустно улыбнувшись.

– Знаешь, я… мне…, – ожил тот. – Я в Париже был.

– Вот как? – удивилась Шурочка. – В Париж, вообще-то, не уезжают по-английски. Впрочем…

– Да. Знакомая пригласила, – закивал Роберт. – Приезжаю, а у неё несчастье – муж скончался. Во попал. Представляешь?

– И что?

– Ну, там похороны надо было помогать организовывать и прочее, – сел Телёнок на любимого конька болтологии. – А во Франции мужчины обязаны на похороны чёрные кепочки надевать, шапо называются. Так вот, я у прохожего спросил, где шапо можно купить? А он, подлец, безоговорочно показал мне двери какого-то магазина. Я не удосужился прочитать вывеску и доверчиво, без всякой задней мысли, захожу, спрашиваю: «Са фе комбьень нуар шапо?». А мне продавец по-нашенски: «Вы, – говорит, – можете по-русски, я всё понимаю». Ну, я ему снова: «Сколько стоит чёрный шапо?» А он: «Вам именно чёрный? Но почему?». «У моей знакомой, – говорю, – муж скончался, так что я должен, просто обязан надеть…». Представляешь, мужик так и обмер. Потом, очухавшись, говорит: «О, как это тонко! Я недооценивал русских. Воистину, удивительная нация!». А всё просто. Оказалось, что у французов слово шапо означает не только кепи, но и презерватив… а магазинчик оказался аптекой.

Шура слушала, доверительно склонив голову, а когда Роби добрался до конца, откровенно расхохоталась. Потом обняла его обеими руками, заглянула в глаза.

– Трепло!

– Трепло, – согласился тот.

– Надеюсь, ты захватил из Франции шапо? Иди сюда, – и она потянула его на топтыжью шкуру.

Шкура не возражала. Пользуясь этим, любовники оккупировали выбранное пространство, казалось, на всю оставшуюся жизнь. Роберт, оказывается, очень соскучился вдали. Такого запаха женского тела, таких ласк, таких обворожительных взглядов ему очень не хватало. Роберт даже представить себе не мог, как он мог обходиться без своей волшебной и единственной?

Шурочка тоже присматривалась и принюхивалась к рыцарю с небольшой осторожностью, а потом со всё возрастающим чувством собственничества. Нет, конечно, не навсегда. Нет ничего вечного. Но сейчас, здесь, этот мужчина был только её личной собственностью, и отнять «любимую игрушку» не смог бы никакой дикий зверь.

– Сашенька, – Шура доверчиво положила голову на плечо Робику и он одной рукой перебирал её волосы, – Сашенька, я ведь, правда, не мог приехать…

– Молчи! – Шура снова улыбнулась и приложила указательный палец к его губам. – Ты же пришёл, значит… А ничего это не значит! Давай выпьем, Роби! Надеюсь, ты не против?

Роберт был не против. Скорее, наоборот. Для многих мужчин выпивка во время секса является тонизирующим напитком. Этаким эликсиром смелости. И Телёнок также считал, что в любом деле должна быть изюминка или та же незаменимая капля смелости.

Любовники вместе отправились на кухню, забрали коньяк, фрукты, хрустальные мерзавчики и вернулись к Топтыжке. Роберт разлил по мизерным стаканчикам коньяк. А Шурочка тут же попыталась угостить коньяком и голову Топтыжки, который косился на людей стеклянным глазом. Но шкура вежливо отказалась. А Телёнок тем временем, стащив у водяного матраца простыню, закутался в неё на манер римского патриция и прошёлся по комнате. Потом остановился поодаль от мольберта, поднял палец правой руки вверх, будто собирался произнести речь риторика, но вовремя свёл всё к минимуму.

– Ты здорово рисуешь, – резюмировал он, кивая на портрет, ухмыляющийся со своего насеста. – Я ведь даже не видел твоих работ.

– Это моя вина? – вскинула Шурочка обиженный взгляд. – Шляешься где-то у чёрта на рогах, а потом… потом претензии высказываешь, будто я скрывала от тебя, что пишу картины!

– Девочка моя, – тут же принялся обороняться Телёнок. – Девочка моя, я же, правда, очень занят был. И если приехал, значит, всё не просто. Значит, так с нами и должно было случиться. Разве я не прав?

– Вот только этого не надо! Занят был! Приехал не просто так! Не оправдывайся! Не ври! Никогда не ври мне! Терпеть этого не могу! – глаза у Шуры сверкали праведным огнём. – Будешь врать, – забудь сюда дорогу! Может быть, в нашей встрече и есть что-то мистическое, я пока не разобралась. Но, скорее всего, натаскался невесть где, и явился ко мне раны зализывать.

– Да я что, да я…, – стразу принялся мямлить Роби.

– Лучше скажи, помнил меня? – хозяйка уставилась на собутыльника блестящими глазами подвыпившей женщины. – Впрочем, нет. Можешь не отвечать. Я и так знаю: помнил, иначе бы не пришёл. Так?

Телёнок согласно кивнул.

– Вот и славно. А на твои парижские дела мне наплевать. Я последнее время только вот с ним жила, – Шура кивнула на мольберт. – Этакая мистическая, зримая, виртуально-сексуальная связь. Представляешь? Дёрнул же меня чёрт его портрет писать!

– А это кто? – полюбопытствовал Роберт. – На первый взгляд ничем от нормального человека не отличается, несмотря на ярко выраженный маниакальный синдром, но… мне бы не хотелось с ним у тебя встретиться. Кто тебе позировал?

– Успокойся, Телёнок, – улыбнулась Шура. – Он у меня здесь, – художница постучала себя по голове. – Заказал один знакомый портрет князя воздушного написать. Просто, как я его представляю.

– Кого? – закашлялся Роберт. – Как ты сказала?

– Сатаны, – спокойно ответила Шура. – Чудак, неужели не знаешь, что у него второе имя – Князь Воздушный?

– Да, знаю, – кивнул Роберт. – Так в Писании сказано.

– Прикинь, он меня достал уже! Теперь и я знаю, почему во все века подданные ненавидели своего князя!

– Вот как?!

– Ты представляешь, – запальчиво продолжала Шура. – Написанный портрет у меня оживает. В действительности оживает! Я с ним разговариваю, как сейчас с тобой! Ещё немного – и свихнусь. Я уже подумывала, не сходить ли к психиатру? Докатилась! Слава Богу, работу уже закончила и не хочу, чтобы этот подлец у меня в квартире оставался. Надо позвонить Герману, пусть забирает свою икону.

И уже с истерическим надрывом добавила:

– Я не хочу больше писать его! Не хочу! Не хочу! Слышишь?!

– Так брось, в чём же дело? – миролюбиво заметил Роберт. – Тем более, говоришь, что закончила уже эту работу.

– Тебе хорошо советовать, блин, а он не даёт!

– Кто? – не понял Роби.

– Он проклятый! – Шура снова кивнула на портрет. – Хорошо хоть, закончила его почти… Он не опускает меня, будто из-под палки заставляет дописывать свою проклятущую рожу!

– Слушай, ты действительно заработалась, – задумчиво произнёс Роберт. – Никогда нельзя сгорать на работе. Это ни чему хорошему не приводит. Я тут в один вояж собираюсь. Поехали со мной, а?

– Куда?

– На Валаам. Потом еще в два-три монастыря.

– Ой, Телёнок! – захохотала Шурочка. – Ты в монастырь собрался?! Ой, умираю! Из тебя монах, как из меня китайский император!

– Я тебе говорил, что реставрацией икон занимаюсь? – деловито перебил художницу гость. – По-моему, говорил. Дело в том, что от московской Патриархии мне письмо дали к владыке Панкратию, игумену Валаамской обители. Охранную грамоту, так сказать. Этим надо воспользоваться.

– Хорошо. Я подумаю.

Шура наклонилась к Роберту. Волосы тёплой волной плеснули по его щеке, и сразу пропали все сомненья: помнит – не помнит, любит – не любит, придёт – не придёт… Скорее всего, оба они друг друга помнили всегда. Помнили, видимо, даже до своей первой встречи, поэтому лишние слова были не нужны. Это сакральная связь, дарованная Свыше. Но к чему она приведёт, надо ли беречь её? Где двое понимают друг друга, там всегда поселяется Любовь. Та самая, которой нет и быть не может. Та самая, которую обвиняют во всех смертных грехах и несчастьях, но которая остаётся чиста, как лёгкий снежок Покрова; как любопытный, но осмысленный уже взгляд младенца. И, тем не менее, она тут же приносит холод разочарования, горечь пробуждения, слёзы, тоску и даже неутолимую жажду смерти.

Сон свалился на них неожиданно, будто пришёл с первыми лучами рассвета. Но пробуждение оказалось не таким уж долгожданным и желаемым. Телёнок оказался в своём репертуаре: исчез под утро, как дым, как лёгкий след облака на безоблачном небе. Девушка сначала окинула взглядом опустевшую комнату, затем обыскала все углы в квартире, только искомое тело отсутствовало, будто и не было никакого Телёнка.

– Уеду! Пропади всё пропадом! – утирала Шурочка слёзы подвернувшимся полотенцем. – Судьба, видите ли! Вернулся! Встретились! Подонок!

Взгляд упал на мольберт. Она запустила в портрет тапком, но тот, круто изменив траекторию, будто породистый бумеранг шлёпнулся у ножек мольберта. Ничуть не обратив на это внимания, утробно всхлипывая, Шура отправилась в ванну. Только длительное отмокание в шибко импортных шампунях, солях и всяких ароматических примочках кое-как привело её в нормальное состояние.

Девушка выползла из ванны, закутавшись в полотенце: халат она бросила вчера в гардеробной или ещё где-то на радость Хламорре, но времени на его поиски не было, так как соловьиный звонок в прихожей требовательно взывал к обитателям жилища.

Шура с раздражением распахнула входную дверь и тут же была сметена ураганом. Оказавшись в воздухе, беспомощно болтая ногами, она с удивлением уловила в крутящем её урагане запах «Кензо» и знакомое мямленье:

– Я вот… знаешь… решил…

– Ах, ты решил! – Шура пыталась придать голосу несуществующую строгость. – Ты решил психопатку из меня сделать! Отпусти сейчас же!

Роберт осторожно опустил Шурочку на пол. Полотенце обрушилось с неё, чем-то напоминая вешнюю лавину в горах Акатуя.

– Ты опять удрал? – Шура всё ещё не могла простить Телёнку своего утреннего транса.

– Сашенька, я же за билетами.

Тут только Шура заметила в его руках два бледно-синих бумажных клочка.

– А ты меня спросил? – заворчала она уже более миролюбиво, тем более, что Робик второй раз за последние сутки называл её Сашенькой. На данный момент ей показалось это до ужаса приятным.

Она отправила Телёнка на кухню, готовить завтрак, сама отобрала-таки халат у Хламорры и тоже пошла на кухню.

– Так, говоришь, в монастырь? – Шура мечтательно закатила глаза. – Знаешь, а ведь это мысль! Давай попросим монахов дать приют нам в каком-нибудь заброшенном скиту, и это будет Новый Эдем. Sor lemahla hashar, как говорили древние, – возвратись певец к началу! Создадим собственный рай, станем родоначальниками новой расы!

– А не боишься, что он приползёт в образе змия и переспит с тобой, когда меня дома не будет? – кивнул на портрет Телёнок. – Всё в этом мире когда-нибудь повторяется.

– Роби, ты пошляк! – Шура повисла у него на шее. – Зачем мне он, когда есть ты?

Разве он сможет дать то, что можешь ты? Нет, мальчик мой, своя рубашка ближе к телу. И там ты от меня никуда не сбежишь – просто некуда будет.

– Девочка моя, а ты была замужем?

– Да, – рассеянно кивнула девушка. – Я очень любила мужа и постоянно ставила его в пример своим любовникам.

– Вот как?

– Представь себе. А почему ты спросил?

– Всё просто, – пожал плечами Роберт. – Поселимся, допустим, мы в твоём Эдеме, а через несколько месяцев счастливой райской жизни ты устроишь мне заурядный скандалешник по поводу того, что я не убил вовремя мамонта на ужин, что ты дурой была, когда согласилась гробить на меня свою юную жисть вместе с незаурядным талантом. Потом мы помиримся на некоторое время, потому как бежать некуда из рая. Потом ты решишь соблазнить кого-нибудь из братии, чтобы нас попросту выгнали, как прародителей. Потом…

– А ты, оказывается, действительно подонок, – Шура плюхнулась на топтыжью шкуру, из глаз у неё покатились тихие прозрачные ручейки.

Телёнок, никак не ожидавший такой реакции, кинулся утешать её, стал лепетать какие-то нелепые извинения, что вызвало у Шурочки истерический хохот, закончившийся спазматическим рыданием.

Шура плакала, чуть ли не первый раз в жизни. Нет, не первый, конечно, но то были простые мимолётные женские слёзы, даже в трудные времена рожденья дочки.

А сейчас… сейчас грудь стесняли настоящие горькие глубокие рыдания. Так плачут только о навсегда утерянном счастье, которое, как павлин, махнуло разноцветным хвостом и улетело за тридевять морей в триодиннадцатое царство. Рушились в подсознании хрустальные изумительные замки, выбивая осколками эти прозрачные слёзы.

Она рыдала. Рыдала по не сложившейся жизни, где все знакомые и не знакомые сапиенсы пытались использовать её в своих шкурных интересах, где не было места Любви, а была только борьба за выживание. За место под солнцем. За денежную независимость. За… много было ещё этих «за» в суетливой неразберихе, именуемой жизнью.

Может, потому-то и возник на пути Герман Агеев. Но он тоже, в конце концов, попросил, нет, даже потребовал написать икону дьявола. Эта икона. Этот мерзкий образ – не часть ли её самой, согласившейся участвовать в сатанинской мессе? Не эта ли Шура – агрессивная, расчётливая, иногда беспощадная, циничная уничтожает ту добрую, нежную, где-то даже мудрую девушку, пытается довести разрушение личности до необратимых пределов?

Что же такое истина – та скрижаль, которую любой и каждый пытается найти в жизни, а результатом почти всегда бывает бесплодная борьба с самим собой, крушение кумиров, хрустальных теремов и прочей материализовавшейся дребедени. Только вот фетиш, разрушаясь, разрушает часть души. Сколько ещё частей у Шурочки в запасе? Да и осталось ли?

Видимо, душа, как нервные клетки, не восстанавливается. Оттого, верно, появляются в мире бездушные особи. Нелюди. Нелюди – люди… Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле. По утрам – бездонное ощущение пустоты и обычные фразы «уже поздно», «завтра мне рано вставать», сказанные ещё вечером, приобретают сакральный смысл. Квартира, как и душа, казалась уже обкраденной. Даже воздух здесь был спёртый.

А Телёнок? Телёнок слишком эгоист, слишком в себе и для себя, поэтому обновления, скорее всего, не будет. Он даже в монастырь собрался ехать из чисто коммерческих соображений. Какой уж тут духовный альянс?

Шура понемногу успокоилась, поддавшись на телячьи утешения.

– Пойди, сочини мне какой-нибудь коктейль, – отправила она Телёнка на кухню.

А сама переходила в комнате от предмета к предмету, бездумно касаясь руками всех знакомых и оставивших след в прошлом диковинных безделушек. Японская фарфоровая ваза на подставке из сандалового дерева – неизвестно, что из них ценнее. Говорят, сандаловое дерево тонет. Шура давно хотела проверить, так ли это, да всё не собралась как-то.

Интересно, а голова у Телёнка выдержит знакомство с подставкой? И подставку, и вазу подарила мама на новоселье. Ей не очень-то хотелось, чтобы дочь жила отдельно в раннем возрасте, но настаивать не стала. Не возражала даже когда появилась на свет её внучка. Мама, мамочка, святой человечек. Вот акварелька Волошина – тоже мамин подарок – где она только её откопала? Интересно, а у Роби мама ещё жива?

Тем не менее, живя отдельно от мамочки и своей дочери, девушка частенько чувствовала себя покинутой сиротинушкой. Сиротство накладывает черту колючести, и подозрительности на характер, что происходит в любом возрасте – это Шура испытала на себе. Возможно, человеческое сознание не может согласиться с потерей, с расставанием. Почему? Жалко ушедших? Но все знающие и шибко грамотные в один голос вопят: ТАМ – лучше. Значит, жалко себя сиротинушку. Вот это больше похоже на правду. А Телёнок верит в загробную жизнь?

– Вишь, как выросла! – приветствовала Шурочка китайскую лиану.

Растение разрослось уже вокруг всей комнаты, и отростки кое-где сбегали по бамбуковым шторам возле будуарного матраца. Лиану прямо в кадке притащил поклонник. Как же его звали, Сеня? Веня? А не всё ли равно. Но, как сейчас помню, говорил, что лиана настоящая из Китая и звал в турпоездку за лианами.

Роби тоже зовёт. В турпоездку по монастырям! Да что это, наконец-то в конец! Всё Роби! Телёночек! – Телёночек! Роби! А он сидит, стервец, в кресле, прихлёбывая коктейль, и уставился как «новый деревенский» на предмет потенциальных удовольствий!

В окне промелькнула какая-то реактивная тень, будто подмигнул уличный фонарь. Но какой фонарь, утро давно в разгаре? А, не всё ли равно!

Шура взглянула на любовничка остывающим взглядом с обозначившимся в глазах китайским прищуром. Потом твёрдым шагом подошла к портрету, взяла жирный фломастер, написала что-то в углу, сняла его с мольберта, подала Телёнку.

– Это тебе.

– Мне?! – недоумённо вскинул глаза тот. – За какие заслуги?

– Просто так. Это икона. А на икону должен же кто-нибудь молиться. Тебе в самый раз.

– Ослиная…, – прочитал Роби. – Это что такое?

– Моя фамилия, – Шура вскинула на гостя дерзкие глаза. – Ты разве не знал? Вероятно, та самая принцесса, что бродила по сказкам в ослиной шкуре, была моя пра-пра-прабабушка. Ведь недаром же и ты меня принцессой величал.

– Фантастика! – растерянно пробормотал Телёнок.

– Может быть, но я сейчас хочу побыть одна. Мне это необходимо.

– Девочка моя…

– Надеюсь, повторять не придётся? – жёсткие нотки, прозвучавшие в голосе Шуры, не заставляли сомневаться, что надо оставить девушку в покое.

После этого Роберту ничего не оставалось, только ретироваться. Пока он одевался, Шура, засунув портрет в картонный планшет, вручила его Телёнку на пороге. Тот полез было целоваться на прощание, но хозяйка квартиры отступила на шаг и, не говоря ни слова, распахнула входную дверь.

У подъезда Роберт столкнулся с мужчиной средних лет, прилично одетым, с длинными пепельными волосами, модно небритым. Он внимательно посмотрел на Роберта выразительными серыми глазами и молча уступил дорогу.