Текст книги "Идущие на смех"

Письмо президента СССР Михаила Горбачёва премьер-министру Израиля Ицхаку Шамиру

ОТ АВТОРА: В конце восьмидесятых годов, в Москве, в концертной программе театра «Гротеск», которым я руководил, была исполнена пародия на Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачёва. Тогда ещё это было опасно, меня отговаривали, но я настоял, и эта пародия прозвучала в Колонном зале Доме Союзов, на торжественном концерте, где в числе зрителей были и приближённые Михаила Сергеевича. Все напряжённо ждали ответной реакции, но её не последовало. И тогда, окрылённые тем, что «Значит, можно!», в каждом уважающем себя театральном и концертном коллективах появились исполнители пародий на Горбачёва. Дошло до того, что в Ленинграде, на фестивале Смеха «Золотой Остап», был проведен конкурс пародий на главу правительства и победил первый исполнитель той «опасной» пародии, артист нашего театра «Гротеск» Михаил Грушевский.

Изложенное выше, дало мне моральное право теперь написать эту пародию на человека, к которому я продолжаю относиться с большим уважением и сочувствием.

Уважаемый Ицхак… Простите, не знаю Вашего отчества, но думаю, что в Израиле – все Израилевичи.

Итак: уважаемый Ицхак Израилевич! Обращаюсь к Вам с просьбой прислать мне вызов в ваше государство. На первый взгляд, просьба, вроде, неожиданная, а на второй – так совсем и нет. Я ведь родом из Ставрополя, казацкого края, а казаки всегда любили евреев, до смерти!

А разве я мало сделал для выезда евреев из страны?.. И обещаю выпустить их всех, хотя это не так просто, как кажется. Объясню почему: несколько лет назад мне доложили, что в Союзе всего полтора миллиона евреев. Когда выехали первые двести тысяч, оказалось, что их осталось уже три миллиона. Число евреев растёт обратно пропорционально их отъезду. Если так пойдёт дальше, я оголю страну, останется только Лигачёв[1]1
  Егор Лигачов, политик, соратник Горбачова.


[Закрыть], да и тот что-то в последнее время начал картавить.

Дорогой, уважаемый Ицхак!

Я всегда восхищался праотцом Моисеем, который вывел свой на род через пустыню к свободе. Я, как и он, хотел вывести свой народ из пустыни, в которую превращается страна, но не успел: народ бежит впереди меня. Тогда я решил возглавить этот забег, видя в нём признак приближения коммунизма, ибо, как сказал великий Ленин, коммунизм – это советская власть плюс эвакуация всей страны. Поэтому и прошу Вас поскорей прислать мне вызов. А в ожидании его, я уже начал учит иврит. Язык, в общем, совсем не сложный, многие слова и раньше знал, к примеру, схуёт[2]2
  схуёт – права (иврит).


[Закрыть].

Пробовал надевать кипу – она мне очень идёт. Размер и форму утверждали на Политбюро, так что теперь это не просто кипа, а КиПаСС. Но возникла непредвиденная сложность: кипа ведь крепится к волосам, а у меня их не густо. Стали думать, как её прикреплять. Товарищ Ельцин предложил гвоздями. Но его экстремизм бы отклонён, постановили клеить. Чтобы привыкнуть, буду носить её, не снимая, даже зимой, поэтому мне её сделали с наушниками.

Дорогой и любимый Ицык!

Помни, что наша партия разбегается в разные стороны, бегут и рядовые коммунисты и секретари парткомов – так что поспеши, пожалуйста, с вызовом, а то мне некому будет сдать свой партбилет.

Обнимаю и жду.

Твой Моше бен Сергей.

Дюжина моих детей
(В соавторстве с Робертом Виккерсом)

ОТ АВТОРА: Эту главу я посвящаю памяти Роберта Виккерса, мудрого, талантливого, честного и доброго человека, с которым мы проработали вместе более десяти лет, пробиваясь сквозь частокол цензуры и недоброжелательства. Когда нам стало тесно в одной коляске, каждый начал работать самостоятельно, но до конца его дней мы дружили, советовались, помогали друг другу.

Светлая тебе память, Роба!

Верните Джека

По дороге на работу он чуть не вывихнул ногу: двор был перекопан и завален трубами, бетонными блоками, битым кирпичом. «Ничего, – утешался Алексей Константинович, – через полгода строители сдадут новый корпус, тогда заживём. А пока они на неделю отключили свет и воду, спасибо, телефон пощадили – что за «скорая помощь» без телефона!».

Не успел Спицын расписаться в журнале дежурств, раздался звонок:

– Говорит главный милиционер города и всей страны. Сейчас же верните Джека хозяину!

В хриплом «взрослом» голосе предательски проскальзывали детские нотки.

– Здравствуй, Валерик! – ответил Алексей Константинович. – Мы не можем вернуть тебе собаку, – она ещё лечится.

Мальчишка звонил ежедневно, иногда по два раза. Его овчарку не удалось довезти до санстанции – она умерла в дороге.

– Машина запряжена, – доложил шофёр Володя. – Куда погоним?…Как в кино, мелькают дома, столбы, деревья.

– Военврач майор Оськин, – представился щеголеватый офицер. – В настоящее время она на ограде.

– Лосиха? – удивился Спицын.

– Именно. Хотела перескочить, но зацепилась за решётку. Это за казармой, возле пищеблока.

На железной ограде распростерлось громадное тело животного.

– Какие будут приказания? – спросил пожилой офицер, командир части.

– Придётся валить ограду.

Взвод новобранцев быстро, как по боевой тревоге, подкопал столбы и дружно навалился на забор. Лосиху накрыли брезентом, спутали ей ноги верёвкой. Один из солдат, верно, деревенский, прижимая голову лесной гостьи к земле, басил:

– Потерпи, бурёнка, потерпи.

Военврач Оськин, ассистируя Спицыну, говорил возбуждённо:

– Рассказать – не поверят. Лось в наших краях, чуть не в центре города. Первый случай в моей практике!..

– Можно воспользоваться вашим телефоном?

С пункта «скорой» Алексей Константинович получил адрес следующего вызова. И ещё: звонили из «суда». Главный судья города и всей страны требовал вернуть Джека хозяевам, иначе он напишет в «Пионерскую правду». Спицын вздохнул и поехал по вызову.

…За институтом физики асфальт переходит в грунтовку. Машина катит мимо совхозного поля, фруктового сада, бахчи. Важно и медленно дорогу переходит стадо.

Алексей Константинович закуривает и вспоминает свое деревенское детство, пастушьи заботы, избу, где самое тёплое, самое лучшее место отводилось будущей кормилице – телушке. Вспоминает, какими восторженными взглядами встречали и провожали деревенские пацаны фельдшера, который лечил в их селе и крестьян, и скотину. Пожалуй, самыми почитаемыми людьми в деревне были этот фельдшер и школьный учитель. Может, именно поэтому Алексей и стал ветеринарным врачом, а его братишка избрал себе путь педагога.

– Что же с пчёлами? – спросил Спицын у старого пасечника.

– Хандрят, Алёша. И мрут. Уже штук двести пало.

Доктор полез в улей, пощекотал пчел.

– Похоже на нозематоз.

– Ты мне попроще объясни.

– Попроще – расстройство желудка. Точный диагноз поставят в лаборатории.

– Опять фуммагиллом кормить будем?

– Ну, Андрей Филиппыч, ты уже сам профессор!

…Возле мебельного магазина Алексей Константинович попросил Володю затормозить.

– Итальянских гарнитуров уже нет, – не глядя на врача, отрезал продавец.

– И не надо, – успокоил его Спицын.

Продавец поднял голову, узнал, заулыбался.

– Ваш сын своими звонками не даёт мне работать. Вы просили не говорить ему о смерти собаки, обещали сами сказать правду. Почему же не сделали этого?

Лицо продавца покрылось каплями пота.

– Я не могу, – промямлил он. – Когда была жена, всё было иначе, а теперь… Этот пёс для него слишком много значил. У меня язык не поворачивается, поймите.

– Что же будет? – спросил Спицын.

Продавец растерянно развёл руками.

…Пузатый «АН» бежал по бетонной дорожке, переваливаясь с крыла на крыло, словно вылезший из пруда на берег огромный белый гусь. В гуле двигателей утонули звуки духового оркестра. По деревянным мосткам спускались почётные гости: знаменитые лошади, участники европейского первенства по конному троеборью.

Шведского жеребца по кличке Сиу укачало. Он испуганно шарахнулся от нацеленной на него телекамеры и уткнулся мордой в халат Алексея Константиновича. Тот не стал травмировать Сиу уколами – решил успокоить прогулкой. Они шли по бетонному лётному полю мимо дышащих бензином машин, вызывая у лётчиков и механиков любопытство, большее, чем вызвал бы самолёт самой новой конструкции.

…Повеселевший Сиу легко взбежал на платформу специального грузовика, где его нетерпеливо ждали будущие соперники: гнедые, вороные, серые в яблоках.

…В этой квартире Спицын уже был дважды. Первый раз помогал разродиться маньчжурской овчарке, второй – приезжал снимать швы. Хозяйка собаки встретила его, как самого дорогого гостя.

– Динка здорова, а младенцем можете полюбоваться.

Чёрный лохматый щенок поднял тяжёлую мордочку, посмотрел на гостя масляно-чёрными глазами и снова уткнулся в блюдце с молоком.

– Это хорошо, что вы его не отдали, – с облегчением сказал Алексей Константинович.

– Кому, доктор? Кому?! Сейчас модно держать собак, возьмёт любой, месяц подержит, а потом бросит. Не удивительно, что столько бездомных животных. Согласитесь, если отдать, то только в приличную семью. Просили соседи – муж с женой, я отказала, им нельзя держать собаку – они целые дни спорят. Хотел взять комендант, но он холостяк, питается всухомятку, щенку это вредно.

– Тесновато у вас.

– Это верно. Да и хлопотно держать двух собак. Но щенка я отдам только в хорошие руки.

Спицын на мгновенье отбросил свою проклятую застенчивость и хрипловато спросил:

– А мои руки? Какие они по-вашему?

Хозяйка сперва растерялась.

– Вы хотите взять Уголька?

– Если согласитесь, конечно…

– С дорогой душой!

…Двери отворил худой остроносый мальчуган и вопросительно посмотрел на врача.

– Здравствуй, Валерик! Это я каждый день отвечаю тебе по телефону.

Мальчик промолчал, глаза его сверкнули злым блеском.

Спицын вытащил из корзинки щенка и вывалил его мохнатое тельце на пол.

– Это не Джек, – холодно сказал Валерик.

– Джек был очень стар. И болен.

– Где Джек?

Алексей Константинович сел на стул, расстегнул ворот рубашки, закурил и сказал:

– Он умер.

Переваливаясь на толстых нетвердых лапах, щенок ковылял по паркету. Хозяин и гость молча следили за его перемещением.

– Тебе сейчас нужен друг, – проговорил Алексей Константинович. – Ему тоже.

– Как его зовут?

– Уголёк.

Щенок быстро освоился с новой обстановкой, потянул зубами скатёрку и опрокинул на пол кувшинчик с цветами. По паркету разлилась лужа. Валерик прошёл на кухню, вернулся с тряпкой и стал вытирать пол.

– Можно, я назову его Джеком? – спросил он.

– Конечно, – согласился Спицын. – Это очень хорошее имя.

Когда Алексей Константинович уходил, Валерик смотрел ему вслед так же уважительно, как много лет назад в своем пастушьем детстве сам Алёша Спицын смотрел на всемогущего деревенского фельдшера.

Новый Метод

Однажды я попросил доктора Шутикова продемонстрировать его новый метод лечения. Он повёз меня в городской вытрезвитель, где его уже ждал первый пациент.

– Попытайтесь представить себе, что я – это вы перед обычным для вас опьянением, – предложил он пациенту, начиная сеанс.

Представлять это было даже приятно, поскольку врач был молод, элегантен и обаятелен.

– Я вам нравлюсь, не так ли? – нежно спросил Шутиков. – Обратите внимание на мою речь, – продолжал врач. – Она членораздельна и выразительна. Посмотрите в мои глаза. Взгляд их прям и чист. И память у меня отличная.

В доказательство Шутиков с упоением продекламировал:

 
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений, чистой красоты.
 

Возможно, пациент не ощутил всю прелесть этих бессмертных строк, но ясно было, что он учуял в докторе яркую, неповторимую личность, поэтому смотрел на него с большим интересом. Шутиков же ловко откупорил бутылку «Столичной» и налил себе полный стакан. Затем, изящно крякнув, не отрываясь, осушил его:

– Ваше здоровье! – Пациент потянулся к бутылке, но врач остановил его уверенным профессиональным жестом: – Смотреть только на меня! Вы замечаете, как багровеет мой нос? А глаза? Они уже блестят, правда? Речь ещё внятная, но чуть-чуть возбуждена… И ты мне уже симпатичен.

Пьяница вздрогнул. Он не привык к таким признаниям в этом учреждении.

– Да, да, – уверял его повеселевший доктор. – Мне нравятся твои мутные глаза, твои слипшиеся волосы, твоя отвисшая челюсть. Больше того, я тебя уважаю. И Пушкина уважаю, Александра Сергеевича.

И он повторил любимые стихи, подчёркивая их глубокий смысл:

Я помню чудное мгновенье…

– Улавливаешь? Ещё помню!

Следующие двести граммов Шутиков опрокинул с необыкновенной лёгкостью.

– Хорррошо! – зарычал он. – Полный туман! Глаза слезятся, язык заплетается, губы липкие. Хочешь, я тебя поцелую?

Пациент смотрел на него с испугом. Он попытался увернуться, но врач всё же чмокнул его в ухо.

– Друг, – прижимался Шутиков к пациенту, – ты один меня понимаешь. Ты и Пушкин. Я пью за классика!

Неверными движениями врач откупорил вторую бутылку и налил ещё стакан. Реакция его на эту дозу была ужасающей. Он зарыдал.

– Что с вами, доктор? – спросил дрожащий пьяница.

– Пушкина убили! – воскликнул Шутиков. – В тридцать семь лет! А я ещё живу. И ты тоже… – Глаза его налились ненавистью. Он схватил пустую бутылку и замахнулся на забившегося в угол пациента. – Это ты Пушкина убил? Дантес!

Я не выдержал и рванулся на выручку. Шутиков бессильно повис на моих руках. Вместе с пациентом мы усадили доктора в кресло. Но он не отпускал меня.

– Саня! Ты помнишь чудное мгновенье? Давай вспомним и выпьем, выпьем и вспомним!

Пациент плакал, размазывая слезы по лицу: впервые, наглядно и убедительно, он увидел со стороны всю мерзость опьянения.

…Утром Шутиков явился ко мне выбритый и отутюженный.

– Между прочим, – заявил он с порога, – сейчас по радио выступает вчерашний алкоголик с рассказом «Как я бросил пить».

– Это потрясающе! – воскликнул я. – Небывалый эксперимент!

– Да, клиентура всё растет. Приходится работать заочно – я высылаю в другие города свои фотографии в разных стадиях опьянения. Кроме того, раз в неделю я напиваюсь по телевидению. Там специально ввели новую передачу «Пейте с нами».

– А как на это смотрит ваша жена?

Шутиков помрачнел.

– Она ушла от меня.

– Почему?

– Потому, что я брал работу на дом.

Я сочувственно вздохнул:

– А вы не боитесь сами стать алкоголиком?

Доктор успокоил:

– В крайнем случае, меня вылечат мои ассистенты, которые прекрасно овладели моим методом.

– Пожалуйста, познакомьте меня с ними.

– Не могу: они сейчас отдыхают в вытрезвителе.

В первый раз – в первый класс

Вот и пришёл день, которого она так ждала, о котором столько мечтала. «Первое сентября, красный день календаря!..». Стихи эти Машенька выучила в детском садике и сейчас, не удержавшись, произнесла их вслух.

Она проснулась, когда было ещё совсем темно, села на кровати, опустив ноги на коврик, и нежно ощупала новое коричневое платье, заботливо отутюженное мамой ещё вечером. Белый кружевной воротничок, словно маленькое северное сияние, освещал комнату.

– Проснулась?

В комнату заглянула мама. В руках у неё был букет цветов.

– Возьмёшь в школу.

Папе, видно, тоже не спалось.

– Мария Васильевна, – с напускной строгостью прогудел он из-за двери. – Не вздумайте опоздать. Ведь вы теперь взрослый человек!

Машенька от волнения даже не умылась толком. Смочила щёки и утёрла их полотенцем. Мама помогла ей надеть новое платье, расчесала волосы. Машенька смотрела на себя в зеркало с испугом и радостью одновременно.

Портфель был собран ещё вчера, но папа снова проверил, всё ли на месте – тетрадки, книги, подаренная им новая авторучка.

Раздался звонок. На пороге появились бабушка и дедушка, тоже взволнованные и тоже с цветами.

– Вам-то зачем было приходить, – пожурила их мама. – Вскочили в такую рань.

– Когда твоя внучка пойдет в свой первый класс – и ты вскочишь! – сурово отрезала бабушка и расплакалась. – Слава богу! Дожили с дедом до такого дня!..

– Радоваться надо, а ты в слёзы! – одёрнул её дедушка, но и его глаза предательски блестели. – Ты, внученька, старайся, чтоб побольше пятерок было.

– Хорошо, – серьёзно пообещала Маша. И, осмотрев растроганных предков, спросила: – Вы, что же, пойдёте все меня провожать?

– Конечно!

Машенька чуть не разревелась.

– Ни за что на свете! Что я – дороги не знаю?! Хотите, чтоб меня засмеяли?

– Думаешь, тебя одну провожают? – встрепенулась мама. – Всех твоих подружек поведут в школу родители. И Верочку Дудко, и Асеньку Быкову… А с Томочкой Шапиро ещё и все четыре брата пойдут, вот увидишь!..

…На школьный двор она вошла в сопровождении мамы с зонтиком, папы с букетами, бабушки с портфелем и дедушки при всех орденах и медалях. Почётный эскорт не оставлял её ни на минуту. В шумном потоке первоклассников Машенька увидела и своих подружек – Верочку Дудко, Асеньку Быкову и Томочку Шапиро. Они шли с мамами, папами, дедушками и бабушками. А Тому Шапиро провожали ещё и четыре двоюродных брата.

Поправив бант, Машенька сдержанно кивнула подругам. Конечно, в любой другой день она помчалась бы к ним навстречу, и они затараторили бы на весь двор о своих делах, но сегодня… Сегодня, строго и торжественно, они вступали в распахнутые настежь школьные двери под барабанную дробь собственных сердец.

И это было естественно: молодые учительницы впервые шли на занятия в свои первые классы и очень волновались.

Дело об алиментах

Судья. Слушается дело о взыскании алиментов. Иск гражданина Орлова Ивана Андреевича гражданину Орлову Алексею Ивановичу. Истец есть?

Истец. Есть.

Судья. Ответчик явился?

Ответчик. Да, здесь.

Судья. Слово предоставляется истцу.

Истец. А мне, собственно, добавить нечего. Всё в заявлении. И как родной сын в дом не пустил и как нетрудоспособному отцу помогать отказался.

Первый заседатель. От второго брака у вас дети есть?

Истец. Дочь. На Урале. Девочка добрая, да с зятем я не ужился. Чтоб ей жизнь не калечить, к сыну подался. Думал на старости лет внука понянчить… Есть, товарищи судьи, такая присказка: «Не имеешь детей – всю жизнь живёшь, как человек, но умрёшь, как собака. Имеешь детей – умрёшь, как человек, зато всю жизнь живёшь, как собака». А я и жил и умру, как пёс.

Ответчик. А вы бы попробовали быть человеком!

Истец. Это он за покойную мать мстит. Да если б покойница была жива, она б со стыда сгорела, узнав, что ты родного отца заставил на алименты подать, перед людьми позориться!

Второй заседатель. Истец, почему вы жене не платили алиментов?

Истец. Отказалась. Официально. У вас в деле – её заявление.

Судья. Ответчик, когда вы в последний раз видели отца?

Ответчик. Месяцев за шесть до своего рождения.

Истец. Эх, Леша! И у тебя сын растёт, он тебе за меня тем же отплатит. (Судье.) Да я каждый год сюда приезжал и издалека, тайком на него любовался.

Первый заседатель. Почему же тайком?

Истец. Чтобы покойницу не огорчать. Она с меня слово взяла. А я её обмануть не мог… Святая была женщина… Вот смотрю сейчас на него, и сердце сжимается: те же глаза, нос, губы… (Отворачивается, принимает таблетку).

Ответчик. Значит, вы продолжаете требовать, чтоб я вам алименты платил?

Истец. Да, требую. Не волнуйся, тебе недолго придётся нести расходы: у меня астма, и я после второго инфаркта… Послушай, человек ты или зверь?!.. Ведь перед тобой старик отец… Понимаешь – отец! Неужели в тебе молчит голос крови?!

Ответчик. Молчит. Да он и не может заговорить, потому что я – не ваш сын.

Истец. Что?.. Слышите, товарищи судьи, какую он лазейку нашёл?.. Алёша, опомнись! Мать не позорь!

Ответчик. Я не Алёша. Меня зовут Виктор. И фамилия моя не Орлов, а Валежко. Вот мои документы. Простите, товарищи судьи, за этот маскарад, но иначе такого фрукта нам бы не одолеть. Это мы с ребятами придумали, когда повестка пришла. Мы не сомневались, что он не догадается – ведь он сына и в глаза не видел. А Алёша Орлов сейчас в экспедиции. Он ни о чём не подозревает. Да это и к лучшему.

Судья. Истец, вы желаете что-нибудь сказать?

Истец. Хочу сказать, что недооцениваем мы нашу современную молодёжь! Я на все случаи приготовил ответные удары, но такого поворота, сознаюсь, не ожидал. Искренне восхищён! С удовольствием пожал бы вашу руку, но знаю – откажетесь. Ну что ж… Поеду на Кавказ. Там у меня ещё один сын, от фронтовой подруги. Теперь, прежде чем подать в суд, проверю у него паспорт. Благодарю за урок. Разрешите откланяться!

Дюжина моих детей

Если бы война была человеком, я бы убил её своими руками.

Я мирный человек – кузнец.

Мой сын погиб на Украине. Жена умерла от горя.

На одном колу плетня не сплетёшь, из одного полена костра не сложишь.

Я пришёл в детский дом и сказал:

– Кибитка без ребенка, что лук без стрелы. Дайте мне сироту, заменю ему отца.

Мне ответили:

– Вот двенадцать детишек, из разных республик. Выбирай любого.

Я выбрал всех.

Привёл домой, раздел, отмыл, за голову схватился.

Дети хорошие, но имена трудные: Аня, Таня, Ваня… Решил называть их по городам, откуда кто родом.

Вышло, вроде у меня во дворе вся страна собралась.

Ленинград огонь разводит, Москва плов варит, Кишинёв песни поёт, Таллин задачки решает, Одесса у него списывает.

А я кую подковы и командую:

– Киев, помой лицо Конотопу, ты же старше.

– Рига, бери корзинку, ступай на рынок.

– Орел, беги за ней, следи, чтобы деньги не потеряла.

– Минск, за что ты опять ударил Пинск?

Кто не любит детей, тот никого не любит. Если сердце широкое, одной изюминкой можно двенадцать ртов накормить.

Я говорю:

– Дети, заучите моё имя, оно очень простое: Рахматулла Саидшанович Ширмухамедов.

Дети заплакали:

– Лучше мы будем тебя называть папа Ташкент.

…Молот стучит о наковальню, искры летят во все стороны. Растут птенцы, превращаются в соколов, разлетаются из гнезда кто куда.

Киев в институт поступает, все профессора плачут: как его учить, если он уже сейчас больше нашего знает? Всё же выучили на доктора. В Узбекистане моря нет, в Белоруссии нет, а Минск моряком стал. Я не поверил, поехал посмотреть. Капитан мне говорит:

– Спасибо за сына. Прими почётную бескозырку.

Я отвечаю:

– Спасибо за бескозырку. Прими почётную тюбетейку.

Москва в радиокомитете работает, последние известия сообщает. Услышишь «Говорит Москва», – знай, моя дочка говорит. Одну правду говорит. За десять лет только раз соврала – погоду перепутала.

Ленинград по моей дорожке пошел, кузнецом стал. Недавно мотор выковал – 500 тысяч лошадиных сил, а, перевести на ишачьи силы, сколько миллионов будет?

Конотоп – малым был – драчунов разнимал. Вырос – дипломатом стал, на конференциях выступает, целые страны мирит.

У детей радость – я счастлив, у них беда – мне горе. Ведь если один палец ударить – всей руке больно.

Одесса, какая красавица, до сих пор замуж не вышла. Не может себе города по душе найти – то внешность не нравится, то климат не подходит. Я говорю:

– Не верти носом, посмотри на Ригу: вышла за Кривой Рог, и оба счастливы.

Лягушке свой головастик лебедем кажется. Для меня – мои дети лучшие на свете. Одно плохо – никак собрать всех вместе не могу.

Ум говорит:

– Выпущенную стрелу назад не вернёшь.

А сердце спорит:

– Солнце уходит вечером, а утром возвращается.

Ночью я не сплю, вспоминаю, как мы из одной пиалы пили, у одного огня грелись, одним небом укрывались.

Я не сплю, и шайтан не спит, землю трясет. Загрохотало вокруг, словно тысяча кузнецов вместе ударили. Небо упало, рухнул дом, смерть моя пришла.

– Где вы, дети мои? Почему не идёте на помощь? Видно, не суждено мне вас увидеть…

Больше ничего не помню.

Открыл глаза на том свете. Лежу в раю, надо мной Аллах стоит.

– Здравствуй, – говорит, – папа Ташкент.

Смотрю: рай – это райбольница, а Аллах – это мой сын Киев в белом халате.

– Тебя, – говорит, – отец, балка по голове маленько стукнула. На два сантиметра ум за разум зашёл. Я тебе его уже выправил.

Осла подковывают, а он лягается. Зря я детей ругал, не забыли они меня.

Москва всем республикам про землетрясение каждый час по радио говорила. У меня толчок, вся страна вздрагивает.

Орёл показал себя львом, а Львов орлом: первыми услыхали о несчастье, первыми прилетели, первыми еду-питьё привезли.

Пинск меня из развалин вытащил, а Минск в больницу отвёз.

Пока я там лежал, лекарствами лакомился, Ленинград и Таллин мне дом построили под самые небеса.

Сверху весь город, как на ладони. Родная земля – золотая колыбель. Вся семья собралась на новоселье. Подарки принесли. Приёмник «Рига», телевизор «Карпаты», холодильник «Днепр». Такой большой, что в жару там человек жить может.

Дети пришли с жёнами, жёны детей привели. Там, где много детей, не бывает тесно. Кишинёв поёт «Наманганские яблочки», Одесса танцует молдовеняску, Таллин выводит: «Москва моя, страна моя, ты самая любимая», а я пляшу гопак.

Соседи прибежали:

– Караул! Снова землетрясение?

– Какое трясение? Просто большой праздник.

Соседи обрадовались, стали петь-плясать с нами.

Хорошее вино прибавляет веселья, хорошее слово – разума.

Мой сын Конотоп из Нью-Йорка прибыл, чтобы речь произнести.

– Леди и джентльмены, – сказал он, – от имени Организации Объединенных Наций предлагаю выпить за здоровье моего отца, мудрого и доброго кузнеца нашей большой семьи!

Все выпили, а я заплакал.

– Юноша перед смертью мечтает увидеть любимую. Старик перед смертью хочет увидеть детей. Спасибо, что вы не оставили меня в трудную минуту. Я увидел ваши весёлые лица, услышал ваши звонкие голоса, пожал ваши сильные руки – и теперь могу умереть спокойно.

Дети закричали:

– Нет! Не надо! Не умирай! Живи ещё сто лет!

Тут Ленинград позвонил в колокольчик:

– Зачем кричать? Будем голосовать. Есть два предложения. Кто за «умереть спокойно»? Один человек. Кто за «ещё сто лет»?.. Все!.. Живи, папа!

Пришлось подчиниться большинству.

Я не знаю, проживу ли ещё сто лет, но знаю твёрдо: любое золото – не богатство, любые брильянты – не богатство, любые деньги – не богатство, а вот дружная семья – это большое богатство!