Текст книги "Купол Св. Исаакия Далматского (сборник)"

В этот солнечный зимний день, в пятницу, она чувствовала себя нездоровой. С утра болело горло, трудно было глотать. Муж собирался проезжать застоявшегося жеребца, и она уговорила его свезти в Голышево Ольге Николаевне Львовой давно приготовленный подарок. Прощаясь, он сказал, чтобы она не подходила к холодным дверям, и поцеловал ее в лоб. Он выехал на прямую, пересекавшую лес городищенскую дорогу. Закутав шею теплым вязаным шарфом, она долго глядела в окно, на пепельные стволы сосен, на воск освещенных солнцем верхних ветвей.

В Голышеве доили коров. Ольга Николаевна Львова, вдова убитого капитана, в платке и беличьей шубке, смотрела, как девка, сидя под Пеструхой, разминала вымя. Корова лениво поворачивала голову к свету, раздувала ноздри, и ее нос сверкал влажным зеркальцем.

Удой процедили и унесли на кухню, когда к длинному, похожему на сарай голышевскому дому подъехал Никитин. Он выскочил из саней, в незапахнутой, долгой до пят шубе и начал привязывать жеребца.

– Василий Константинович! – крикнула из кухни Львова. – Проходите в столовую. Я сейчас выйду.

Сняв шубу, Никитин остался в защитной мохнатого сукна гимнастерке. Толстый в животе, он был туго подпоясан широким ремнем. Он достал из корзинки и поставил на стол две привезенные с собою банки с клубничным вареньем.

Ольга Николаевна вышла в коричневом глухом платье. Щелкнув каблуками, он поцеловал холодную от воды, пахнувшую глицериновым мылом руку.

– Я на минутку, – сказал он. – С вашего разрешения, обогреюсь и обратно.

Она спросила его о здоровье жены, поблагодарила за подарок и достала из буфета бутылку черничного вина и стакан. Она села, накинула на плечи платок. Вся в темном, белолицая и спокойная, она хорошо была видна при зимнем, падавшем из окна свете.

– Василий Константинович, – спросила она, – вы остаетесь в деревне?

Крутоплечий, с низко посаженной головой, он сидел спиною к окну. За зиму он сильно располнел, и она видела, как натянуло у ушей его выбритые до блеска щеки.

– Эх, Ольга Николаевна, – ответил он, – а куда теперь ехать? В город? Меня в городе каждая собака знает. Лучше сидеть в лесу.

– Страшно, – сказала она.

– Да, страшно.

Привязанный к изгороди жеребец нетерпеливо рыл копытом снег. За стеной пустили сепаратор.

– Восемь лет, Ольга Николаевна, здесь живу, – сказал Никитин.

– Я в этом краю народу ничего плохого не сделал. Вот посудите, – добавил он, – какой у меня сегодня разговор вышел. Утром пришел к нам на кухню незнакомый мужик. «Здравствуй, говорит, Василий Константинович. Вот зашел на тебя посмотреть». Подошел он ко мне, похлопал по плечу и говорит: «Не бойся, Василий Константинович, не бойся. Тебе ничего не будет».

Он откашлялся и взволнованно допил вино. Жужжание за стеной стало медленным и ровным. В сепаратор пустили молоко.

– Василий Константинович, уезжайте.

Он внимательно карими глазами посмотрел на нее. Она молчала. Голова и плечи его потяжелели. В сумерках теплой и низкой комнаты был слышен из-за стены шум сепаратора.

В шубе он снова стал добродушным и веселым. Он легко сбежал с крыльца и, зная, что Ольга Николаевна на него смотрит, ловко стал зануздывать жеребца. Тот, играя, не давался и задирал голову. Никитин подтянул чересседельник, сел в сани, подбил полу шубы, разобрал щегольские синие вожжи и, сделав все это ладно и быстро, улыбнулся и отдал честь.

– Р-р-р, – сказал он густо и хорошо, придерживая загорячившегося жеребца. Тот перебрал ногами, словно снег его щекотал, и, сорвавшись с места, сильно пошел к воротам.

Она осталась на крыльце. На изгороди висело мерзлое белье, в полуденном небе гнулись вершины кленов, и тяжелый блеск лежал на деревенских снегах.

XV

Под вечер Яков выехал с женой в лес за дровами. Пила с дрожащим звоном резала белое осиновое тело, из-под согревшихся зубьев на снег ссыпались опилки и пахли горьким вином.

Дрова уложили в сани. Вершины елей стояли в золотистой заре, в полях светились снега. К вечеру стало облачно и тихо. Подбивая воз, Яков посмотрел на обсаженную березами барскую дорогу. К имению, то поодиночке, то небольшими партиями, шли мужики. Днем за Яковом присылали из Замошья мальчишку, и он подумал, что народ разбредется с деревенского схода. Но мужики шли не только с Замошья, но и от новых хуторов. На закате везде лаяли потревоженные собаки.

– Яш, что-то нехорошее начинается, – сказала Дарья. – Поедем из лесу домой.

В поле лежал глубокий снег. Возвращаться к хутору было тяжело. Они выбрались с возом на дорогу и увидели шедшего к имению чужого мужика.

– Где, земляк, был? – спросил Яков.

– В Замошье.

– Тихо ли там?

– Тихо, – нехотя ответил мужик, – было там маленько. Ничего, тихо.

– Теперь куда ж?

– Да вот в Городище надо сходить.

С обсаженной березами дороги они свернули на свою через высокий от снега мосток и, подъехав к хутору, скинули дрова перед крыльцом. Дарья осталась распрягать, а Яков пошел в сарай и, сняв полушубок, начал трепать лен. Он кончил, когда прибежала жена.

– Яш, – сказала она, – идут к нам какие-то.

Он вышел из сарая и осторожно посмотрел из-за угла строения. Справа, полем, шли к хутору два вооруженных винтовками человека.

– Ай, ты! – растерянно сказал он.

Возле сарая, на снежной куче, валялся большой ящик для резки корма. Яков подлез под него, накрылся и стал слушать.

Один из пришедших был городской человек в черном романовском полушубке. Он поднялся на крыльцо и постучал. Незнакомый толстолицый солдат остался на дворе. Дверь открыла Дарья.

– Чего колотишься? – спросила она, остановившись на пороге.

– Мужик дома?

– Нет.

– Нам лошадь нужна и дровни.

– Я без мужика выдать не могу, – сказала она. – Вон конь по двору ходит. Хочешь, так сам запрягай.

Мать Якова слушала разговор из сеней. Она вышла на крыльцо в повойнике, долгой юбке, с мелкими ключами, привязанными к шерстяному поясу.

– Ой, милые, – испуганно сказала она. – Конишко-то у нас немудренький. Валяйте к соседу. Его лошадь смелей.

– Нам посмелей и нужна, – смеясь, сказал солдат.

– Милые, а куда ж это вы с ружьями-то справились?

– Как куда, – усмехнувшись сказал солдат. – Пристава бить.

Дарья проводила их до гумна. Она долго смотрела им вслед, а потом опрометью бросилась к избе. Яков с матерью стоял у крыльца. Он был бледен.

– Яш, – задохнувшись, сказала Дарья, – уходи скорей, Яш.

Старуха вынесла ему из избы свою шубу. Схватив ее, Яков побежал на хутор.

В чаще было тихо: по снегу, как по вечерней воде, за версту слышен был людской говор и неспокойный лай собак. Он долго стоял в лесу, а осмелев, вышел к опушке. Темнело. Он решил пойти к брату, что жил в версте. Днем Яков заезжал к нему, но Алексей был в отъезде.

Яков выбрался из леса, спокойно пошел через поляну к дороге, но издали его окликнули. Подошли два мужика: братья Константиновы из Замошья. У старшего был заткнут за пояс топор, другой нес винтовку.

– Ты куда? – спросил старший.

– Брата надо повидать.

– А мы идем пристава бить, – резко сказал другой.

– Ты в Городище должен явиться, – строго сказал старший.

– А вот, как справлюсь, приду.

– Ну гляди. Был сход, всем приказано.

Изба Алексея стояла на берегу. Костлявый, чернобородый, хромой на левую ногу, он всегда был молчалив, обижен и суров. Он собирался в Городище и стоял на дворе. На нем были высокие сапоги и рыжий, до колена, перетянутый ремнем полушубок. Черный воротник был отворочен на затылке.

– Раз видели, тебе надо идти, – выслушав брата, сказал он.

– А идти мне, Леш, страшно.

– Что ж ты будешь делать? Страшно не страшно, а идти надо.

На барской дороге они остановились и стали ждать попутчиков. Одна из старых гнилых берез, свалившись, лежала ветвями в поле. Темнело. На небо нашли облака.

– Ну, что ждать! – сказал Алексей.

– Переждем, Леш. Боже ты мой! И идти страшно, и не пойдешь – плохо.

Алексей достал из-за пазухи кисет и начал свертывать. В поле похолодело, с темнотой пришел ветер, вверху сухо поскрипывал надломленный сук.

– Как-то сердце все захватывает, – сказал Яков. – Страшно мне, Леш, туда идти.

Подняв широкие плечи, Алексей закурил, и огонь осветил его темное чужое лицо.

– Вот я на фронте был, ранен был, а такого дела не знаю, – продолжал Яков. – Ехал домой, думал – лучше будет, а вот оно как… Вот царя скинули, а теперь все переглодались. А будто при царе спокойнее было?

– Про царя теперь забыть думать, – сурово сказал Алексей.

– Неушто, Леш, не будет лучше?

– Того не будет, Яш, – ответил брат с горечью и сердцем.

– Того не дождешься. Теперь – забыть думать.

– Так, – сказал Яков.

– Теперь трибунал! Народная власть.

Помолчали. Яков вспомнил, как зимой на позиции эскадрон послали в заставу. Прямо с седла, иззябшего и усталого, его выслали на пост. Вечер, опушка, пост у сенного стога. Ветрено, с поля метет, вдали – низкий голый кустарник. Все темней и темней, и кажется, полем кто-то ползет. От резкого ветра на глазах выступали слезы, он зяб, слушал и молил Бога, чтобы его поскорее сменили. Сменят, два часа можно спать, ни о чем не думать, а там рассвет, там что Бог даст.

На дороге ему стало нехорошо и беспокойно. Он стоял в материнской, узкой в плечах шубе, рукавиц не было, руки застыли. В Замошье затихло, в полях потемнело, а березы с низким навесом ветвей церковным притвором уходили к низкому городищенскому лесу.

XVI

Огня не зажигали. В избе было темно. От поставленной на печь квашни пахло поднимающимся ржаным тестом. Девочка спала на полу, а одетая по-дорожному Дарья лежала на кровати и глядела на потемневшее окно. У окна, на лавке, склонив голову, держа в опущенных руках шапку, сидел вернувшийся с дороги Яков.

– Вот так-то, милые мои, – медленно вполголоса предостерегающе говорила в темноте старуха, – вот так-то, придут ночью армейцы: «У нас права такие, ходим проверять». А кто их знает, какие армейцы. Теперь шинель у всех обношена.

– Теперь народ сибиряк один, – сказала Дарья.

– Правда, Даруш, правда, – ответила старуха. – О том и шуметь нечего.

– Нет совести, – помолчав, снова сказала она. – Раньше в семье-то, чтобы отцу-матери грязное слово сказать… ни Боже мой. В воду послали бы тушиться. И пошел бы. А теперь отца-бабку матюгом честят вдоль и поперек. В церкву идут – ржут, как жеребцы. Сыну говорю: почему ты, Леш, Богу не молишься? – «А чего доскам молиться?» – Да дурак, поклонишься Господу Богу, так-то приходится хорошо. Не ропщи на Господа Бога, твои дела Он справит. Ох, милые, спаси, Мать Царица Небесная.

Яков поднялся и посмотрел в окно. В избе ему было трудно.

– Я на крыльцо пойду, – сказал он.

– А иди, сынок, иди, Яша, – вздохнув, ответила мать.

Он вышел в темные холодные сени, нащупал дверь и отложил засов. Крыльцо было высокое. Яков сел на верхнюю ступень. Ветер чуть ходил за избой в еловых вершинах, открытый на поле двор был бел, пуст и сливался с полевым снегом. Поле шло до городищенского леса. Он поднимался в неясном небе тяжелой гривой. Было страшно думать, что в лесу скопилась толпа.

На крыльцо вышла Дарья. В это время Якову что-то послышалось. Шум шел от Городища. Он то затихал, то становился явственным. Зашумит, зашумит, затихнет и опять пойдет, как ветер в лесу. «Господи, спаси и помилуй», – подумал он. Ударил глухой выстрел.

– Слышь, уже выстрел дали, – сказала Дарья, и он не узнал ее голоса.

Снова донесло глухие удары. По лесу прокатился смутный гул, к отголоскам примешался ропот голосов, словно лесом по тяжелым снегам гнали зверя.

– Ой, кричат, – сказала Дарья, – ой, кричат там, Яша.

В лесу ломалась редкая стрельба. Затихло.

– Раз десять или двенадцать? Ты считала? – не оборачиваясь, спросил он.

По снежному полю тянуло ветром. Молчать было плохо. Он снова сказал:

– В Городище-то стало как тихо.

Дарья не ответила. Она села на крыльцо и, погорбившись, заплакала.

– Брось, чего ты, дурушка? Нас не тронут, – сказал он.

– А вдруг, Яш? Ты-то не пошел?

За избой, по елям все так же шел ветер. В накинутом на плечи полушубке на крыльцо вышла старуха и крестилась. Дарья бросила плакать. Она смотрела на белое поле и на придвинувшийся к хутору страшный лес.

XVII

Старуха, занавесив окно кафтаном, зажгла коптилку и поставила ее на стол. От порога тянуло, гнуло слабое желтое пламя, и тени ходили по бревенчатым стенам. Дарья в тулупе лежала на кровати и не могла согреться. Девочка проснулась. Она высунула из-под шубы голову с растрепанной, сбившейся набок косой и, не мигая, глядела на неровный огонь.

– Что, дурушка, не спится? – спросила старуха.

– Не-е… баб.

– Ой, не могу, – сказала Дарья, – все слушаю. Лежу и трясусь.

Старуха остановилась около печки и повернула к Дарье свое морщинистое сухое лицо.

– Вот, – сказала она. – Немец придет, всех заберет.

– Баб, а правда, немцы собак едят?

– Дурушка, они лягух едят, – улыбнувшись, ответила старуха. – Вася с плену бежал, так рассказывал: раздернет пополам ножки и ест.

– Ай, бабонька, – испуганно сказала девочка.

Старуха достала с печки узелок. Худая, небольшого роста, она легко ходила. Узелок она принесла на лавку, села и неторопливо принялась его развязывать.

– А пристава жалко, человек добрый.

– Действительно был хороший для добрых людей, – ответила Дарья.

– Ой, я думаю, на том свете такой муки не будет для закоперщиков-то.

– Баб, а какой это пристав?

– Дурушка, – ответила старуха, – большой человек, здоровый, голова в пяжинах: черные и белые волосы. Круглолиц, безбород, а усы коротенькие.

– Он и не старый, – сказала Дарья. – Лет пятьдесят было ли ему?

– Лет пятьдесят бывши.

Вдали глухо залаяли собаки. Дарья приподняла голову и прислушалась.

– Эх, милая, – ласково сказала старуха, – ложись спать, Даруш, ложись.

– Какой тут сон, – ответила Дарья.

Она встала, подошла к окну и отвела полу кафтана. По небу шли большие облака, сквозь них пробивался свет месяца.

– Что-то Яков?

– А что Яков? Придет небось, – возясь над узелком, спокойно ответила старуха.

Дарья села на постель, сняла платок и гребнем стала прибирать волосы. Ее лицо за вечер вытянулось и похудело.

– Теперь все так, – сказала старуха, – свое есть, а давай больше. Жадность, милая, на всех напала. А как они не были трудники, так и не будут. Одно красное солнышко сосут. Вот мне вчера Варька рассказывала, как солдаты целую семью решили. Спаси, Мать Царица Небесная!

Она отложила узелок в сторону.

– Ехали, Даруш, богатые люди в гости. Поравнялось с ними два солдата. «Стой, дядя, дай цигарку свернуть». Один на сани ногу поставил – вертит, а другой сзади подошел. Раз мужика ружьем по голове и давай молотить. Бабу-то долго били, не убить – так и встает. Потом нашли, родная моя, – продолжала она печальным распевом, – баба вся исколота, рот разорван, снег конями посмешан… Думаешь, одних порешили? Нет, роднуш. Два дитенка с ними были. «А как тебя зовут?» – у мальчика спрашивают. – «Яшей». «Ну, Яш, тебя не тронем». А другой говорит: «Зачем оставлять? Лишний глаз». Взял ребенка на руки и головой об сосну. Девочку масенькую, сиську сосала, кнутом затянул и в снег…

– Вот тряхнуть бы таких гадов! – сказала Дарья. – Сердце бы не дрогнуло.

– Как тряхнешь? В эту самую мятежь, сохрани, Господи, и помилуй! Теперь новая власть всех душит, и начальников и попов.

Старуха помолчала, покачав головой. В узелке у нее были ситцевые обрезки и тряпки.

– Вот старики говорили, – снова сказала она, – человечья кровь редко погиня. Нашли этих солдат. Во всем признались. Привезли мужики убитых к церкви, положили рядком. Привели и солдат. Да разве их испугаешь? Главного ведут, а он смеется, шапка заломлена. Убил – смеху да и только. Это как нам к празднику овцу дал Бог зарезать. Самые гадкие годы настали. Сдох бы народ – туда и пошли.

Дарья молчала.

– Да, милая, положили их у церкви. Один мужик богатый принес денег пакет. Собрал народ и говорит: вот, братцы, при всем народе деньги на церковь отдаю, за то отдаю, что пропадай они, эти деньги, а то и меня за эти поганые деньги убьют.

– Господи, – сказала Дарья.

– Страшно жить стало, Даруш, страшно. Там и шуметь нечего. Милая, я молодая была, боялись сказать: там человек убитый лежит… Крови нахлебались, как в окопах-то бились, а тут разошлось, растравилось, ну на новую кровь и потянуло. Всячину они видели! Жалость-то, милая, не сменилась, душа-то не сменилась, а только совесть у народа потеряна.

На дворе стихло. Девочка лежала, прикрыв глаза, подложив руку под щеку.

– Ты что, Танька, никак уснула? – спросила старуха.

– Не-е, – ответила она, открыв глаза, и полусонно улыбнулась. – Ты куклу обещала сделать.

– Сделаю, дурушка, сделаю, – сказала старуха. – С тряпочек куколку сделаю. Возьмем свернем тулово, тесемкой обовьем, руки сделаем, кофточку сошьем, будет куколка наша ладна. Обрядим, Танюша, твою куколку, к стенке поставим, – стоит, как барышня.

Дарья застегнула тулуп и вышла на двор. Ночь стала тихой и месячной. Были видны сваленные у крыльца дрова, от колодезного сруба упала тень. Яковь сидел, подняв воротник шубы.

– Что ты, Даш, не спишь? – спросил он.

– Дома тоже нехорошо, – ответила она, села рядом и прижалась к нему плечом. – А боюсь я и спать ложиться.

На месяц нашло облако с пушистым краем.

– Вот как убить человека легко, – посмотрев в сторону леса, сказала Дарья.

– Да, тут теперь чуть не поддакнешь, тут теперь уже смерть.

Долго молчали.

– А то пойдем в горницу, – тихо сказал он.

– Да, Яш, так и так до свету не уснуть, – ответила она со вздохом. – Боюсь я теперь. Звери люди, что такое дело сделали.

Меж облаков видны были малые звезды. Месяц ровно и чисто светил по снегам сквозь тонкое серебристое волокно. Посинел городищенский зубчатый от высоких елей лес, засквозили березы на барской дороге, в полях было тихо и искристо.

– Разбредается народ, – сказал он, обратив к ней бледное и худое лицо. – Шорох пошел по снегу.

Ветер утих, стало мягко, из серых, как утиный пух, облаков на месячном свету начал падать легкий снег, и слышно было, как от Городища безмолвно шли люди.

Часть третья

I

Через город на рысях шла конница. Впереди на вороном коне ехал начальник в офицерских ремнях, в опаленной до желтизны белой папахе. За ним, часто подскакивая, рысил мальчишка трубач. Рыжебородый солдат, плотно стоя в казацком седле, вез знамя, перевязанное по гробовому чехлу алым бантом. Кони шли по три, солдаты весело глядели по сторонам.

На площади остались броневики, батарея и полк пехоты. С затоптанного помоста говорил комиссар в кожаной куртке, в черных офицерских с красными кантами штанах. Его голос осип, на шее надвинулись жилы, бритое лицо было землистого цвета.

– Товарищи! – кричал он, цепко захватив руками перила, и на его лице твердо стояли воспаленные карие глаза, – положение еще хорошее. Не верьте слухам! Товарищи, мы еще можем взяться за оружие! Немцы не пойдут на нас!..

День казался мартовским. По небу прозрачным крылом шла легкая рябь, солнце блестело на крестах собора, шумели заведенные броневики. Все рождало веселое беспокойство.

Вслед за конницей снялась батарея. Громыхая щитами, она потянулась от собора по главной улице. Пушки скользили, ездовые ругались, кони тяжело выгребали из размятого в кашу снега. Против церкви Покрова одна из пушек увязла в засыпанном снегом ухабе. Вокруг нее собралась толпа, из училища, надевая шинели, выбегали реалисты.

– Ну, как, товарищи? – спросил артиллериста стоявший на панели купец.

– По рижскому шоссе немцы идут, – ответил тот, – мы, товарищ, за городом скрепимся, бой давать будем.

Уходил полк пехоты. Первый батальон двигался посредине дороги, строем, а задние – толпой. В расстегнутых шинелях, с закинутыми за плечи мешками, солдаты шли по панели и забегали во дворы. Верхом, в седле с короткими стременами, клонясь при езде, полк нагнал комиссар.

– Товарищи! – кричал он, подняв руку с плетью. – Я еще раз приказываю…

Солдаты расступились, задернутый конь попятился на панель, комиссар начал искать потерянное стремя. В первом, далеко ушедшем батальоне веселый высокий голос начал песню:

 
Т-а-а-ам девчон-ка гу-ля-ла,
Цве-е-ет ка-ли-ны ло-ма-ла!
 

Полк уходил.

– Ло-ма-ла, ло-ма-ла, – донесло настройно и дружно, – чубарчики-чукчи, ло-ма-ла!

И было солнце, размятый снег, небо в наплывающих белых тучах, из широко открытых ворот, пятясь задом, вынося зеленые коробки, на дорогу выходили грузовики, а от собора друг за другом, в густом чаду перегоревшего бензина, шли, далеко отбрасывая снег, оливковые, с тупо срезанными носами броневые машины.

II

На дворе Совета рабочих и солдатских депутатов стояли, забранные в подводы, задержанные на главной улице мужики. Среди них был и вернувшийся в город второй раз за добычей Тимофей Максимов.

В третьем часу подводчикам выдали хлеба и сельдей. Пока ели, один из них, забранный накануне, рассказал, что вчера ночью ординарцы застрелили своего офицера и увезли его к речной полынье. Закусив, все пошли смотреть место расстрела. У амбара, где в сугроб была воткнута шашка, темнело проевшее снег печеночное пятно. Шашку выдернули и начали рассматривать. Она была новая, офицерская, с лезвием, обмерзшим снежной крупой.

– Возьму шашку-то, – сказал один из мужиков, – может, дома серп скую.

К трем часам город опустел. Перед входом в Совет выставили пулеметы, конные ординарцы маячили на углах. На дороге глухо шумел броневик, мужикам приказали выводить подводы. Сани ставили гуськом вдоль панели. В раскрытых дверях на засоренном соломой пороге стоял коммунист с провалившимися щеками и серым лицом.

В три часа из-за угла, с главной улицы, стремительно вылетела мотоциклетка. Пригнувшийся к рулю человек завернул так круто, что Тимофею показалось: колеса скользнут и человек забьется в снегу со своей тяжелой машиной. Вверху зашумели. Гремя шпорами, пробежал ординарец, солдаты вынесли большой, плохо заколоченный ящик. Опережая их, по лестнице сбегали одетые в вольное люди.

– Твоя подвода? – спросил комиссар.

– Так точно, – ответил Тимофей.

Комиссар был в меховой поповской шапке, в черном пальто клеш с оттопыренными от нагана и ручных гранат карманами. С ним выбежала сильно нарумяненная женщина в каракулевой шубке, в белом оренбургском платке. Она села на дровни, вытянув короткие обутые в полусапожки ноги, и взяла на колени маленький, но тяжелый чемодан.

– Трогай! – закричал комиссар. Вперед поскакали ординарцы. Положив на седло винтовки, всматриваясь, они пошли по главной улице осторожной рысью.

III

Никогда еще не был так одинок озаренный с заката собор. Отдыхала площадь, голуби ходили под белой стеной. И великое над площадью небо, и набережная, и снега реки, все было в деревенской заре.

Против училища, около церковной ограды, у брошенных повозок, зарядных ящиков и пушек работали реалисты. Они вытаскивали из зарядных ящиков лотки со снарядами и снимали с пушек тяжелые замки. Реалистам помогал молодой солдат в нагольном, с ямщицкой сборкой на спине, полушубке.

Тяжелый, на высоких колесах зарядный ящик потащили к реке. На спуске он пошел быстрее и, погремев меж прорубей, играя колесами, легко покатился по речной дороге. Между женским монастырем и церковью Покрова, на отмеченном елками участке, стояли вытащенные баграми высокие льдины. Ящик подогнали к проруби. Он плюхнулся и со всеми снарядами пошел под лед. Все радостно закричали.

Реалисты столпились вокруг солдата. Опустившись на колено, сняв шоферские рукавицы, он разбирал пулемет. Кинув на лед похожий на сердце стальной замок, он вытащил длинное дуло, и из пулемета неожиданно хлынула маслянистая вода. Подняв голову, солдат улыбнулся, и Сережа увидел, что у него синие глаза и женские брови.

Потом в прорубь начали бросать длинные, с медными гильзами, трехдюймовые снаряды. Сережа лежал на краю проруби и смотрел, как их заворачивало течением зеленой воды, как они медленно шли ко дну, ложились на каменные плиты с тупым и легким треском и, ставши толстыми, по-рыбьи поблескивали зеленоватой медью.

Солнце, уходя, освещало открытую реку с далекою насыпью катка, елками и мостами. Это низкое солнце делало все чудесным. Вытащенные на снег льдины играли синим и голубым, избы по берегу стали коричневыми. Было вольно, чисто и печально. Цвета теплого жемчуга были снега, и монастырь на берегу поднимал свои травяные главы. Река шла к острову, перекинутые на него с берегов мосты казались легкими и сквозными.

Из-за мостов, на пустых дровнях, выехал мужик. Он гнал лошадь, нахлестывал и озирался. Сережа посмотрел вверх. На заре высоко в небе летел немецкий аэроплан. Он делал круги, он снижался. На его желтых, как шелк, крыльях все увидели жуткие черные кресты. Все слышали густое, по-разному меняющееся пение, и вдруг под ним, над рекой, чудесно раскрывшись, просияла желтая ракета. Рождая в небе призрачный свет, она догорела падучей звездой.

Солдат медленно натянул кожаные, с раструбами по локоть, рукавицы.

– Почему вы не ушли? – спросил Сережа.

– А Бог знает, – ответил он. – Надоело с большевиками. Хочу домой к матери ехать.

Все смотрели на него. Он поправил папаху, улыбнулся, а лицо его стало печально.

– А вы издалека? – спросил Сережа.

– Из Архангельска, милый.

Он пошел по реке. Папаха по-удалому была надета набекрень, спину обтягивала нагольная поддевка, и шел он как-то весело и отчаянно, словно в этот день ему было некуда идти.

IV

В избе по-субботнему горько пахло дымом. Дарья спала за пологом, а Яков сидел у окна. После бессонной ночи у него блестели глаза, на худых скулах выступил румянец. В это утро за всех работала старуха мать.

Мать вынула круглые караваи. Они быстро согрели дубовый стол, накинутые холстины, и в избе запахло горячим ржаным хлебом. После полудня заехал замошский мужик. Яков надел тулуп, попрощался и покорно сел в чужие дровни.

– Всех гонят, – сказал по дороге мужик. – Ой, Яшка, чужие пришли, в лаптях, шубы худые, кто с радостями, кто под страхом.

По сырым, крепко осевшим снегам летел ветер, поля были тусклы, ровны, березы шумели, как вода, и от полевого ветра и бессонницы Яков быстро озяб. Мужик правил, сидя посреди дровней на пятках. Яков сидел к нему спиной и смотрел на убегавшую из-под саней дорогу.

В Замошье около высокой с синими ставнями избы толпился народ. Посреди дороги покорно ждал с подводой больной глазами старик Баран. И на высоком крыльце и на дворе стояли люди. У ворот, среди чужих, Яков увидел темное лицо брата. Алексей отвернулся. К Якову подошел плотник Боровиков, коренастый мужик с голым и морщинистым, как у скопца, лицом. Поздоровавшись, он показал головой и сказал:

– Эх, Яш, если б не было этого дела.

– А назад не поворотишь, – помолчав, добавил он. – Теперь, выходит, пойдем хоронить пристава с приставихой.

Стало нехорошо. Яков посмотрел на покорного, с отвалившимися красными веками старика, на белую, в розовой гречке кобылу и увидел брошенные на сани отчищенные осенней землей лопаты.

На крыльце показался солдат. Он без улыбки осмотрел затихший народ и медленно спустился с крыльца. Короткая шинель была расстегнута, папаха примята, шея замотана зеленой обмоткой. Левой рукой он придерживал ремень закинутой за плечо винтовки, его припухшее у глаз лицо было нездорового цвета.

Пасмурилось. Толпа вышла из деревни на прямую барскую дорогу с толстыми и голыми березами. В голове разговаривали, а задние молчали. Много было чужих, но всем было тяжело идти на старое место. В Городищенском парке, на кресте дорог, передние люди остановились и окружили солдат.

– Что там стали?

– Да солдат говорит, нужно было бы зайти и мельника убить, – ответил незнакомый мужик.

Когда Яков подошел, говорил уже не солдат, а Боровиков. Он был маленького роста, его закрывали высокие мужики. Яков услышал:

– Братцы, зачем мельника бить? Он наш работник. Мало ли он нам добра сделал?

Рядом с Боровиковым, все так же придерживая левой рукой ремень закинутой за плечо винтовки, стоял солдат в примятой папахе.

– А чего, – сказал он. – Надо зайти. Вместе всех и зарывать.

– Так как же, товарищи? Так решим или поднятием рук?

– А все-таки не оставили бы Сергея Кириллыча?

V

У реки росли прямые, голые снизу ели. Вверху тяжело ходили их плотные зеленые маковицы. Слева, за елями, стояла серая рубленая мельница. Здесь все были, мололи, знали широкий у речной плотины двор, мельницу с забеленными у входа мучной пылью бревнами и стоявший в стороне низкий, с палисадником, дом.

На пустом дворе ходили две утки. Загремев, выскочил черный лохматый пес и, натягивая цепь, начал рваться и лаять. Старик был на мельнице. В треухе, в серой по колена куртке и русских сапогах, он вышел на шум, увидел мужиков и остановился на пороге. Его лицо с седой чухонской бородкой смертельно побледнело.

– К тебе пришли, Сергей Кириллыч, – среди общего молчанья сказал выступивший вперед Боровиков.

Мельник не ответил.

– Надо на обыск, – качнувшись, поглядел на стоявший в другом конце двора дом, сказал солдат.

– Пусть главари пойдут, – ответил ему кто-то из толпы зло и глухо, – мы поднасильные. Мы и на дворе подождем.

Замолчали.

– Есть у тебя левольверт, Сергей Кириллыч? – спросил Боровиков, не обращая внимания на солдата.

Глядя прямо перед собой, мельник непослушными руками расстегнул снизу серую куртку, вынул из кармана обвисших на коленях штанов короткий, с толстым барабаном, потертый до темноты бульдог и отдал его подошедшему тут к нему зло и молча солдату. Небо было в тучах. Серое, в беловатых неясных пятнах, оно медленно плыло над широким двором, шумели ели, холодно белела высокая замерзшая плотина. На другой стороне двора на порог низкого дома выбежала мельничиха, а с ней десятилетний простоволосый мальчик. Мужики смотрели на опустившего голову старика. Он поднял на народ глаза, медленно снял треух и, оставшись с белой, подстриженной по-мужицки в скобку головой, сказал:

– Расстреливайте. Пусть нашего и поколения нет!

Яков отвел глаза и посмотрел в ноги. Когда он снова поднял голову, к мельнику подошел Боровиков. Он сказал:

– Живи, Сергей Кириллыч. Тебе никто худого не сделает.

VI

За рекой, в сосновом лесу, на поляне стоял дом пристава. Вдали, на мельнице, хрипло лаял растревоженный пес. Дровни подогнали к заднему крыльцу, и в дом вошел солдат с шестью мужиками. Часть людей осталась возле строения, а остальные пошли по старым следам к лесной опушке, где в снегу лежало заколяневшее за ночь тело. Слышно было, как в доме спорили, возились, как, выходя, тяжело ступая, мужики зашумели на заднем крыльце. Из-за дома выехали дровни. Рядом, направляя коня к опушке, с вожжами в руках шел старик Баран, а во всю длину его саней лежало что-то большое и белое.

Под разбитым окном темнело место костра. Бумажный пепел за ночь унесло далеко по снегу. Яков стоял в стороне. Он все боялся, что привяжутся, но обошлось без него. Чужие мужики разобрали лопаты и пошли в лес. Около дома остался Боровиков, замошский чернобородый кузнец, хуторянин в белом, обшитом по борту кожей полукафтане и бывший стражник Никифоров, печальный, чахоточный, высокий человек в маньчжурской папахе. Подошел солдат. Вынув бумажку, прижав ее к стене дома, он поглядел исподлобья и спросил: