Текст книги "Купол Св. Исаакия Далматского (сборник)"

Древний путь

Часть первая

I

Тело убитого солдатами ротмистра Николаева привезли утром на санитарной двуколке вместе с умершим ночью от полученных ран неизвестным прапорщиком.

Эскадрон только что отвели в оставленные госпиталем бараки, из которых не была выброшена солома и марлевые бинты. В крайнем, где были сложены перевернутые вверх потниками седла, к первому часу дня солдаты кончили сколачивать гроб.

На кладбище Николаева провожали три офицера и вольноопределяющийся Назимов. За гробом вахмистр вел оседланного, с покачивающимися стременами, коня.

Дорога была в талом снегу, что разъезжался под ногами, следы от колес наливало рыжей водой. Священник румын шел, подобрав шубу, из-под которой были видны солдатские сапоги.

У ворот армейского кладбища офицеры засуетились, вынимая гроб, а вольноопределяющийся Назимов подошел к коню и погладил его. У коня дрогнула кожа, и Назимова обрадовал блеск глаз и живой запах, шедший от здорового конского тела.

Гроб подняли на плечи и понесли. Он был тяжелый, большой, и несший его впереди офицер горбился.

Кладбище было заполнено. В его промерзшей земле уже тлели в гробах и без гробов многие офицерские и солдатские тела в лубках и марлевых повязках, опущенные в землю в одном белье, как их принесли из госпитальных бараков. Новые могилы были готовы. Рыжие вывороченные комья, откатившись, лежали на снегу, и Назимову стало зябко от тающего на мокрых сапогах снега, кожа головы натянулась, и его передернуло от мерзкой сырости и знакомого вида выброшенной из ям рыжей земли. Он навсегда запомнил ее, когда лежал на ней, стреляя, когда ее рыли вверх разрывы, когда у него замирало сердце и хотелось глубже запрятаться в наспех вырытый окоп. В ней были выкопаны покрытые бревенчатым накатом землянки, в которых меж бревен свисали корни трав. Всегда было тяжело просыпаться ночью в темном, сыром и душном погребе. Все – шинель, железо и хлеб – пахло пресной, словно пропитанной древним запахом тлена, землей.

Пехотинца хоронили отдельно, без гроба. Он уже лежал затылком в землю, на дне своей могилы, – прапорщик, коротконогий с простым лицом. Его маленькая, полусжатая, положенная на грудь рука чуть белела из широкого рукава шинели, и он отличался от солдат лишь тем, что на его ногах сапоги были лучшего товара, с очень высокими мягкими голенищами, а пуговицы на шинели были обшиты защитного цвета сукном.

Назимов, посмотрев на него, подумал, как прапорщик из училища попал в окопы, где ему было очень одиноко и страшно, где он быстро снял купленные с радостью наплечные ремни, сдал в обоз мешавшую, ненужную ему шапку и, вот так же, как и он, Назимов, стал похож на солдата, так же свертывал цигарки, так же радовался, как и он, горячему обеду, отдыху, на котором можно сменить вшивую заношенную рубаху, выспаться и, получив из дому письмо, отойти в сторону, чтобы прочесть его, а потом, улыбаясь, писать ответ и вспоминать о том, что далеко позади, в родном доме думают о нем, по вечерам зажигают огонь и свет падает на снег под окном. И, полюбив мелочи, которые он не замечал ни в юности, ни в детстве – свет лампы в столовой, дерево, растущее у окна, икону в спальне, перед которой мать учила молиться, оставленные им на полке книги, – он думал, что его почему-то не убьют, и, полный жалости к самому себе, молился, как одиноко молились многие, глядя в ночное небо, как молился и он, Назимов, прижавшись плечом к крошившейся земляной стенке окопа…

Поручик Валь, черноголовый, с мелкими чертами лица, стоял на одном колене перед крышкой гроба. Он и Назимов, пока священник служил, телефонной проволокой прикрепляли к крышке гроба шашку Николаева. Крышку пришлось пробить гвоздем, чтобы продернуть проволоку и затянуть узлы изнутри. Валь наколол концом обрубленного провода палец, торопливо вытер кровь о белую доску гроба и испуганно и удивленно поглядел в лицо Назимова.

Шашка была в протертых до дерева, обтянутых кожей плоских ножнах. Валь закрутил вокруг рукоятки Анненский темляк, и шашка, притянутая проводами, хорошо легла по белой, чисто выструганной доске.

Назимов и Валь подняли крышку и поднесли ее к гробу. И, как всегда, с мучительным чувством, помня, что он уже больше никогда в жизни его не увидит, Назимов посмотрел на лежавшего в большом сосновом гробу Николаева.

Шинель на груди была порвана. На волосах, лице и сукне лежали крошки рыжей земли, которой его уже посыпал священник. Щека его склоненной набок головы была небрита, и на восковой пыльной желтизне видна была щетина и несмытая, идущая от шеи к виску грязная полоса. Он лежал в своей облегающей длинные худые ноги шинели, которая на поясе сохранила складки ремня, сложив на груди отяжелевшие руки. Шпоры его уткнулись в дно гроба, отчего торчали носки сапог.

Назимов стоял сутулясь, держа в руках фуражку.

– Помоги, – сказал ему Валь.

Он опомнился и подбежал к офицерам. Они вчетвером, стоя по двое на нетвердой, ползущей под ногами земле, стали на веревочных вожжах опускать гроб. А он был тяжел, веревка резала руки, высокий, изогнувшийся, с длинными, но слабыми руками офицер держал плохо, и у него на лбу надулась жила. Поручик Валь крикнул:

– Пускай, пускай!

И тотчас же гроб глухо стукнул о дно.

Всего было две лопаты. Высокий офицер быстро устал, и Назимов взял у него лопату. Могилу умяли ногами. Валь поднял с земли белый, с толстым, круглым, обожженным концом крест, прижал его к груди, вбил в изголовье могилы и спросил:

– Назимов, посмотри, правильно ли стоит?

– Прямо, – ответил Назимов.

Священник ушел, вахмистр сел на коня и уехал. Валь оглядел кладбище, вытер о шинель руки и сказал:

– Ну вот и похоронили Николаева.

– У кого есть адрес? – спросил черноусый офицер.

– Я матери напишу, – спокойно ответил Валь.

– А как быть с его вещами?

Валь пожал плечами, поправил криво надетую фуражку и сказал:

– Чудак. Нашел время думать о вещах.

У ворот остановились и закурили.

– Свертывай, Назимов, – сказал Валь, протягивая кисет.

Назимов захватил из кисета щепоть табаку, вынул из-за обшлага газетную бумагу и стал свертывать.

Вниз на дорогу спускаться никому не хотелось. Пошли по скользкой полевой тропинке.

Вечерело. Дорога и поля были грязны. Начал медленно падать снег. Лесок вдали был так редок, что через его стволы было видно ровное снежное поле. Вдали редко била румынская артиллерия, усмирявшая взбунтовавшийся большевистский батальон, и короткие малиновые вспышки мелькали над голым кустарником.

– А там румыны еще стреляют, – сказал зло Валь и бросил папиросу.

Тропинка кончалась, выходя на дорогу.

– Делать больше нечего, – сказал Валь и остановился. – Надо распыляться.

Он стоял, слегка расставив ноги, его фуражка с темным пятном на месте кокарды была надета набекрень. Снег, падавший на тропинку, быстро таял. У Назимова уставшие ноги чувствовали тяжелые, с набухшей кожей сапоги.

– Как, господа? – спросил Валь и обвел всех глазами.

– Я согласен, – сказал все время молчавший черноусый поручик.

– А ты, Назимов?

– Согласен.

Валь расстегнул шинель, достал из внутреннего кармана бумажник, перелистал аккуратно сложенные бумаги и дал каждому по выписанному на солдатское имя удостоверению.

– А кому ты сдашь канцелярию? – спросил высокий офицер.

– Чертовой матери, – сказал Валь и засмеялся.

Все быстро спустились вниз, и последним по скользкой тропинке на дорогу сбежал Валь и, чтобы удержаться, крепко схватил Назимова за плечи.

По дороге от бараков шла пехотная рота, а позади тащился обоз. Солдаты, уже без винтовок, с мужицкими, толсто набитыми мешками, шли, спустив назатыльники папах. Сзади, без мешка, опираясь на палку, шел высокий, в шинели без погон, офицер с рыжими усами.

– Куда ведете часть? – спросил Валь.

– Часть идет на станцию, я ее не веду, – ответил тот, не останавливаясь.

Назимов прошел несколько шагов.

– Господа, – сказал он твердо.

Все остановились.

– Разрешите проститься, – сказал Назимов, поднося руку к козырьку.

– Как проститься? – спросил удивленно Валь и поднял брови.

– Я на станцию, – ответил Назимов.

– Дельно, – сказал Валь. – Ну что ж, прощай, Назимов.

Назимов пожал руку Валя, но тот, сняв фуражку, обняв его, сдавил шею рукой и три раза крепко поцеловал, уколов небритой щекой.

– Прощай, Валь, – сказал Назимов, и у него защемило в глазах. – Прощайте, господа.

Он поцеловался с остальными и как-то неловко начал натягивать фуражку.

– Назимов, а деньги у тебя есть? – уже бодрым голосом спросил Валь.

– Спасибо, есть, – коротко и в тон ответил ему Назимов.

– А твои вещи?

– Не такое время!

– Ну, с Богом, с Богом! – закричал Валь, махнув рукой, глядя, как у Назимова дрогнуло лицо. – А за тобой и мы.

Назимов повернулся и, не оглядываясь, быстро пошел вслед за пехотной частью.

II

К вечеру, когда в усадебных комнатах стало смеркаться, Дарья Федоровна Назимова подошла к окну и увидела, как, трудясь на подъеме, во двор прошла лошадь и протянула розвальни с мужиком, у которого был поднят ворот тулупа. Потом с кухни пришла Наталья и сказала, что приехал Федор.

Высокий, рыжебородый, в новом, крепко подпоясанном тулупе, он вошел в столовую, поздоровался и положил на стоящий около двери стул свою шапку.

– Что скажешь, Федор? – спросила она.

– Да вот, барыня, по делу заехал.

– Сергей Петрович только что лег. А что, очень важное, что ли?

– Да, – ответил он, – ты его разбуди.

Муж вышел с всколоченной седой головой, с желтым в сумерках тяжелым лицом, в коричневой вязаной куртке, черных, обшитых кожею валенках. Он медленно прошел мимо мужика, на ходу протянул ему руку и, садясь в кресло, хрипло сказал:

– Садись, Федор.

Он стал скручивать папиросу. Руки у него были тяжелые, с узловатыми медленными пальцами. Он ввернул папиросу в мундштук и спросил:

– Что хорошего?

– Плохо, Сергей Петрович, – ответил мужик.

– Ну, – сказал тогда он и закурил, роняя горящий табак, стряхивая искры с широких, заправленных в мягкие голенища штанов.

– Вот родственники приезжали, – глядя на старика, сказал Федор, – говорят Чудиново сожгли, туда, к Гнилкам, много сожгли и за рекой жгут.

– Господи, да что же это? – сказала Дарья Федоровна.

– Вот латыша Генрика солдаты ночью вчера обобрали, – продолжал Федор, – жена убежала по морозу, а он заперся в отхожем. Его водили в одной рубашке, топорами шкап рассекли, обобрали добро и поехали.

– Так, – сказал Сергей Петрович, – а Генрика-то за что?

– А только слово одно, что буржуй. Все потомство бить надо.

Помолчали. По-вечернему синел снег, в окно было видно, как шел ветер с запада и гнул тонкие ветви берез.

– Ну мне, барин, пора, – сказал Федор, вставая, и первый протянул ему руку.

Дарья Федоровна вышла его провожать. Он взял из-под морды коня веревочный с сеном кошель, сняв шапку, попрощался, сел, подобрал полы тулупа и, разобрав вожжи, не оглядываясь, тронул шагом. От ворот конь пошел трусцой, брякая поддужным кольцом. Пошедшая вниз аллея скрыла коня и дугу. Дарья Федоровна постояла на крыльце, с которого Никита не срубил льда, как она давеча ему приказала. Над лесом стоял желтый закат. Господи, подумала она, всю жизнь здесь прожили! – и посмотрела кругом на двор, поле и службы. Ветер шевелил солому на черной, стоящей без огней людской.

III

В этот вечер Дарья Федоровна долго не ложилась. Она обошла дом со свечой и, накинув платок, заглянула в закрытые на зиму летние комнаты, где крепко пахло яблоками, что грудой были навалены на подостланную солому, где огонь свечи холодно и пусто отражался в мутноватых зеркалах и очень сильно – в темных, чистых, необмерзающих окнах, за которыми шумел сад.

Стоял февраль. Уже давно перенесли с веранды в одну из летних комнат ульи, зайцы по ночам прибегали в сад, срезали торчавшие из-под снега кленовые побеги и обгладывали кору молодых, плохо укутанных в этом году яблонь. Чисты по ночам были звезды, и протекающий над садом и домом Млечный Путь был особенно прозрачен, словно промыт морозами.

Вернувшись, она тихо приоткрыла дверь в комнату мужа. Он лежал на диване, в валенках, в коричневой вязаной куртке, ей была видна его седая голова.

– Как себя чувствуешь, душа? – спросила она.

Белки его глаз были желты, волосы спутаны. Он ничего не ответил.

Муж сильно постарел за последние дни. После обеда, забрав с собой табачную коробку, он садился в столовой к окну, в глубокое, с проваленным сиденьем, кресло, ставил рядом палку, курил, смотрел в сад, а то ножом крошил табачные листья на деревянной, позеленевшей по иссеченному месту доске. По целым дням он молчал. Вечером он то медленно, заложив руки за спину, ходил по кабинету, а то, морщась, ложился на диван. Третьего дня ночью он поднялся и подошел к двери ее спальни:

– Душа, а душа, – сказал он, – мне что-то неможется.

Он медленно опустился на ее постель, и его лоб пробили крупные капли пота. Она, растирая его спину, видела, как он, уткнувшись лицом в подушку, сердился и на нее, и на болезнь, и на самого себя, и ей было жалко его до слез.

Вчера она поехала за доктором. По дороге молодые уже не кланялись, только старики снимали шапки. Доктора она не застала и, под вечер, на обратном пути, проезжала мимо покинутого владельцами имения Кудрово. Ворота были заперты, дорогу к дому замело, а дом стоял угрюмый, с чернеющими окнами, и она подумала, что вечером страшно мимо него проезжать.

В столовой она попробовала, плотно ли привернуты горячие дверцы печей, и прошла коридором, где у входа в комнату сына, на набитом сеном мешке, лежал Задай. Он шевельнулся, и свет свечи мелькнул в его полуоткрытых глазах.

Комнату сына она часто прибирала и топила. И теперь она зашла к нему, села у стола и заплакала, посмотрев на пустую кровать. Она вспомнила, как он, гимназистом, приезжал перед Пасхой, когда запекали в тесто копченые окорока. К Пасхе в ее спальне всегда расцветали поставленные в тень, под серыми колпачками, гиацинты. На тучную, насыпанную на блюдо землю она сеяла самый крупный овес, и каждый день, когда солнце падало в окна, выносила блюдо на свет, поливала, и бледные ростки поднимались дружно. К Пасхе овес был уже высокий, радостный, и в его тонкой, прямой зелени лежали красные яйца.

К Светлой Заутрене она ездила с сыном. До церкви было восемь верст. Ночи всегда были темные, беззвездные, к оглобле был привязан фонарь. Впереди ехал верховой и вез узел с куличом, пасхой и яйцами. В полях пахло сырой землей, из ложбин и оврагов еще тянуло холодком, в спицах глубоко увязавших колес шумела вода, грязь налипала на шины, мерин, тяжело поднимая копыта, тужась, наклонив голову, с трудом выволакивал тарантас на бугор, и она держалась за одетого в темный армяк сына.

В церкви пахло воском. От дыханья свеч отпотевали стены, плечо к плечу стояли в белых платках бабы и с приглаженными головами мужики. Она передавала через сына привезенные к запрестольному кресту гиацинты и становилась у любимой иконы Богородицы Умиления. Божья Матерь держала на руках Сына. Он щекой прижимался к Ее щеке. Склонив голову, Она смотрела грустно и умиленно.

Саша, стройный и худой, стоял с строгим лицом. Было радостно, когда на середине церкви седобородый церковный староста выносил из алтаря зеленый, железный, с теплящейся свечой фонарь, мужики подымали из пристенных колец хоругви, крестоход подходил к дверям, толпа густо валила вслед, и уже за церковными стенами, под дрогнувший радостный перезвон, рождалось пение. Изнутри по окнам было видно, как огибал стены крестный ход. Остановившийся на ступенях храма священник, благословляя крестом, христосовался со стоящим внизу народом, с могилами, полями, хор звучал торжественно и глухо, во влажной черной тьме, потрескивая и закипая, желтым густым пламенем дымно горели смоляные, поставленные по кладбищенской ограде бочки, по закругленному своду притвора колебались отсветы огней, пение вздохом доносило сквозь двери.

Радостно и после ночной тьмы особенно уверенно и сильно, принося свежий воздух, со склоненными хоругвями, входил крестоход, пение крепло, и вдруг замолкали хор и колокола, и в наступившей торжественной тишине священник говорил: «Христос Воскресе!»

Начиналась какая-то преображенная, светлая служба, словно несшая все радости и счастье древности. Радостно пел хор о воскресшем Христе, священник кадил, кланялся, христосовался, и ему отвечала вся церковь. А под иконами стояли крестьянские куличи, завязанный в платки творог и желтые яйца. Воск догорающих свечей капал на хлеба и пасхи.

Возвращались на рассвете. Словно омытое, большое, розовое солнце выходило из-за леса. Дорога шла по веселым затопленным лугам и казалась короче. С большака были видны Засеки, дом, где она прожила жизнь и где родила сына.

В освещенной солнцем столовой, по-утреннему пустой и теплой, где на чистой скатерти стояла пасхальная снедь и под солнцем зеленел молодой овес, она разговлялась с Сашей.

В шестнадцатом году он окончил гимназию и все лето провел в Засеках. В начале сентября ушел добровольцем на фронт.

«Вот как давно от Саши не было писем», – подумала она и вспомнила, как они получили последнее. Было это еще до болезни мужа. Он придвинул кресло к столу, палка у него упала, и она увидела, как он волнуется. – «Душа, дай-ка мне очки», – сказал он. Она их давно приготовила, держала под платком толстый, в серебряной насечке, потертый футляр. Сергей Петрович медленно протер очки чистым платком, а когда посмотрел на свет, у него задрожала рука. Он неторопливо взял со стола сизое простое письмо, прочел вслух адрес, два раза ударил его ребром о стол и, срезав ножницами край конверта, развернул исписанные слабым химическим карандашом страницы, а она взяла конверт и положила его на колени. Сергей Петрович, поправив очки, негромким голосом стал читать, повторяя отдельные места, поглядывая на нее поверх очков. Они вдвоем, близко друг к другу, разбирали трудные места, и она тихо плакала, прижимая платок к глазам, поправляя волосы, и слушала с радостным, уже запухшим от слез лицом.

IV

В своей комнате она долго молилась, долго стояла на коленях, не на ковре, а на голом полу. Тяжело поднявшись, она поправила лампаду, переплела косу и легла. Кровать заскрипела под ее грузным, сильно устающим к вечеру телом. Она хотела было потушить свечу, но в спальню, не постучавшись, вбежала в расстегнутом полушубке Наталья.

– Барыня, – сказала она испуганным шепотом, – пожар!

Кровь отлила от лица Дарьи Федоровны.

– Кудрово горит, – сказала Наталья.

– Боже, как ты меня испугала, – через несколько секунд ответила Дарья Федоровна.

Она оделась и, захватив ключи от служб, вышла на двор. Ветер стих. В разных местах лаяли собаки. Вдали росло и ширилось зарево. На освещенном снегу сада темнели видные до малых сучков яблони, за теплыми снегами и прозрачной березовой рощей широким золотым языком пылала усадьба. Дым, клубясь и свиваясь, пронизанный искрами, летел вверх в громадное небо.

Дарья Федоровна вернулась в усадьбу, надела тулуп, взяла из комода всегда на случай приготовленный узелок с бумагами и деньгами, сунула его за пазуху и повязалась крепко, по-бабьи. Муж спал.

– Ах, как зашлось сердце, – сказала она и остановилась. – А может быть, его разбудить? Нет, не надо. Ну, как на грех и кучер ночует в деревне.

– Наталья, запряги коня в розвальни, – выйдя на крыльцо, приказала она. – Если, не дай Бог, начнут поджигать, выпусти коней, коров и гони в поле. Накинь на голову полушубок и по одному выводи. Барина я сама выведу.

Она отдала Наталье часть ключей и пошла за гумно. Близок был черный, слегка шумящий по вершинам лес. Ей стало страшно, но она перекрестилась и начала подыматься на бугор к одинокой ели. Задыхаясь от быстрой ходьбы, она сбилась с тропинки и попала в глубокий снег. Отсюда было еще виднее высокое, жуткое в ночном, погустевшем от огня небе, зарево. Дарья Федоровна расправила у ушей платок и прислушалась. По тишине доносило треск, шум огня и смутный гул человеческих голосов.

«Вот и службы занялись», – подумала она, когда слева прибавилось два новых клуба дыма, и искры, отрываясь от верхушек загулявшего слева пламени, полетели очень высоко.

Кругом были болота, поля.

«Вот так-то приедут, убьют, никто и не услышит, – подумала она, – да кому и услышать? Вот из Кудрова уехали и слава Богу. Уехать бы в город, продать все, купить дом и жить вместе с Сашей. Бог с ними с Засеками».

Ель была высокая, толстостволая, низко опустившая ветви. Дарья Федоровна, запрятав руки в рукава тулупа, прислонилась спиной к шероховатому стволу. Ночь была долгая, с легким морозцем. Она увидала, как вдали, словно большая собака, сильной побежкой прошел к лесу волк. Она вспомнила, как они в начале войны бежали на кровь, – так говорили бабы, – из Сибири в Восточную Пруссию, в болота, гривастые, полуседые, ростом с теленка.

«Вот вся жизнь прожита, а под конец все страхи пришли. Ну, потухает Кудрово», – со слезами подумала она.

Зарево бледнело, спускалось все ниже и ниже, только иногда, когда рушились крыши, падали стены, поднимались широкие столбы белого дыма.

Она услышала, как начался разъезд. По большаку, от Кудрова, ехали мужики, и она слышала, как они покрикивали на медленно идущих коней. Ночь была тихая. В Костыгах, соседней деревне, не зло, а радостно на подъезжающих залаяли собаки, а потом полозья перестали скрипеть, разбуженная деревня зашевелилась, и бабы завели перебранку.

Она измучилась от напряженного ожидания и дум. Ей вспомнился рассказ приходившей в Засеки старухи Ефимовны, как мужики жгли имение в пятидесяти верстах, как грабили вещи, делили скот, сено и хлеб, а старуху Харину, разбитую параличом, с маленьким обезьяньим перекошенным личиком, посадили в кресло, вынесли на двор, зажгли дом, и она, седая, простоволосая, сидела, глядя на огонь, и трясла головой.

Начало светать. Сначала стала видна обрезанная солома гуменной крыши, придорожный кустарник, потом отдельные деревья леса, что ночью казался жутким в своей сплошной черноте. Когда стали видны бревна гумна, Дарья Федоровна медленно спустилась с холма и по видной уже дороге пошла на двор.

У крыльца серого и сонного на вид дома стоял запряженный в розвальни конь и лениво брал кинутое на снег сено. На кухне стояло густое тепло. Наталья, в нагольном тулупе, спала, привалившись к столу, положив голову на руки.

– Распрягай, Наталья, – сказала Дарья Федоровна, развязывая платок. – Барин не просыпался?

– Нет, спит.

– Ну и слава Богу, – сказала Дарья Федоровна.

Оставив на кухне валенки, в шерстяных чулках, она прошла в столовую. После проведенной в поле ночи она почувствовала, как сильно пахнет яблоками и перегоревшей печной краской.

Она, как была в тулупе, с бледным от бессонной ночи, похудевшим лицом прошла в спальню и опустилась перед образом на колени.

Потом она крепко уснула, но кругом зашумело, из тьмы повалили искры, горящие бревна, и она проснулась от сильно забившегося сердца.

Голубоватый свет утра уже наполнял спальню. Она услышала, как за стеной начал ворочаться муж. Сняв тулуп, умыв ледяной водой лицо, она пошла в столовую готовить для него утренний завтрак.

V

Деревья станционного сада шумели от ночного ветра. Паровоз уже не дымил, из передних вагонов гайдамаки высаживали солдат, завязалась стрельба, крики, какой-то офицер, прорвавшись сквозь гайдамацкую цепь, бежал, и по нему стреляли. Затихло. Хлынул ветер, и сильнее закачал голубоватый фонарь.

В конце эшелона, у последней теплушки, стояли солдаты с мешками.

– У передних уже все обобрали! – сказал пехотинец. – Что за плечами довезли, и того не оставили!

Снова раздались выстрелы. Солдаты тревожно замолчали. Из-под вагонных колес дуло по ногам, холод забирался под шинели. Только железнодорожник спокойно обходил состав. Он нагибался у каждого вагона, светил фонарем и шел дальше, пощелкивая молотком по тупо отзывавшимся колесам.

– Товарищ, – спросил его высокий крайний солдат, – где граница?

За последней теплушкой по оголенным путям мело сухой снег. Железнодорожник фонарем показал наискось от станции, осветив свои рыжеватые с сединой усы и черный мех воротника. Солдат посмотрел в ту сторону. У него было острое, с ввалившимися щеками лицо, из-под надвинутой папахи внимательно глядели холодные глаза.

– Ну как, Максимов? – спросили его.

– Пошли! – сказал он, поправил за плечом мешок и побежал наискось через широкую черную линию с нанесенным к рельсам, сухим, белевшим в темноте снегом.

За станцией, в огородах, они перекидали через забор мешки, перелезли и, обогнув черные глухие строения, вышли к пограничной реке. Их было десять человек. Все они, с большими мешками, тяжело дышали. Они столпились на украинском берегу.

Русский берег белел вдали. Над ним стояло черное в острых звездах небо. Ветер был северный, колкий и сухой.

Максимов первый побежал по обметенному ветром гладкому льду. Снежная прибрежная корка захрустела под сапогами, и из темноты от железнодорожного моста стукнул выстрел. Тонко и томительно пропела пуля. Несколько человек легли ничком, остальные присели. Вторая пуля ударилась об лед и зазвенела как струна.

В чистом поле, на русской стороне, они снесли в одно место свои мешки, сбились в кучу и плотно сели спинами друг к другу. Так они провели ночь.

Рассвело. На месте украинской станции горел голый и жалкий к утру фонарь. Начала падать крупа. На станции засвистал паровик, поезд, на котором они приехали, пошел назад к румынскому фронту. Стали видны кусты над рекой и зеленый, на двух гранитных устоях железнодорожный мост. Поле было унылое, солдаты продрогли и топтались. Максимов стоял, глубоко засунув озябшие руки в карманы новой пехотной шинели. Папаха была завалена на правое ухо, лоб косо оголен, острое лицо посерело от холода. У всех свело лица, когда вдали, из засеянной крупой дали, показался дым. От России медленно шел поезд.

– Ну как, Максимов? Как, землячок? – радостно сказал топтавшийся около мешков маленький коротконогий солдат.

– Домой едем, – ответил Максимов. – Пошли на линию, ребята!

Поезд подходил задом. На стене последнего вагона висел фонарь. На рассвете его толстое стекло краснело глазком. Буфера натянуто-ржаво заскрипели, колеса медленно повернулись, прорезав целый снег, и стали. Паровоз тепло и легко задымил.

VI

Поезд прибавил ходу, легонькая снежная крупа, что раньше падала прямо, начала быстро и косо сечь. Максимов стоял в дверях, взявшись руками за стенки.

– Ну, слава Богу! – сказал стоявший за ним солдат. – Хорошо по России пошел!

Солдат был худ, с жидкой русой бородкой, его губы обметало от ветра. Он был в кавалерийской затрепанной шинели и в высоких сапогах.

– Сколько, Савров, отслужил? – спросил сидевший на полу бородатый солдат.

– Много, милый, – ответил Савров.

– А ты четыре года послужи, – посмеиваясь, хриплым, простуженным голосом сказал солдат. Подвернув левую ногу он перематывал зеленую обмотку, накручивая ее по-мужицки, очень толсто, до пол-икры. – Послужи с мое, – сказал он, крепче подтягивая обмотку, – тогда и узнаешь службу.

Максимов закрыл дверь, сел спиной к стенке, протянул ноги и стал свертывать папиросу. Даже сквозь голенища чувствовалось, как тянет холодом через дверь. Из опущенных окон шел серый утренний свет.

– Как с весны шестнадцатого года взяли, – сказал Савров, – так своих и не видел. Подошел я, матери в ноги поклонился, благословила мать образком и осталась, милый, на завалинке и не помнила себя. Я поехал, а ее соседи в избу увели.

– Да, – протяжно сказал бородатый солдат и вздохнул.

– А вы давно как взяты? – спросил Савров.

– И не спрашивай. С четырнадцатого года.

– Ранены?

– Нет. Миловал Бог.

– Вы как, фельдфебелем были или каптенармусом?

– Старший ундер-офицер, – ответил солдат и густо откашлялся.

Кисет у Максимова был зеленый, матерчатый, его шила жена. Он только два года пожил с Варварой. Осенью, перед уходом, жена была тяжелая вторым сыном. Осенью пришлось занимать хлеб. Перед отъездом она всю ночь проплакала. Под утро заснула, а он лежал и думал. Все было плохо. Изба была голая, проконопаченная белым мохом, только в ней и было, что печь, кровать за пологом, по стенам старые, черные лавки, проточенный червями стол и два темных образка. Приготовленная с вечера торба с двумя положенными ладонями друг к другу хлебами лежала на лавке. Утром он оделся и вышел на двор, запрягать. Дождь шел мелкий, назойливый, вдали желтели поля. Хутор был новый, мокрая перевезенная из деревни изба стояла на зеленом пригорке.

В избе Варвара взяла на руки Васю и завернула его в платок. Сонный мальчик приоткрыл глаза и, привалившись к матери, снова заснул. Варвара, спускаясь с крыльца, заплакала. Конь смок, потемнела кинутая на сено дерюжка. Варвара села, спустила ноги и подвернула верхнюю юбку. Колеса прорезали раскисший двор, конь перешел новый канавный мостик. На пригорке, где росла старая береза с большим, обломанным над дорогой суком, он в последний раз оглянулся на свой хутор.

Вспоминать было тяжело. Максимов достал спички и закурил. Табак показался горьким, и от него запершило в горле.

– Страшно было, милый, страшно, – вполголоса говорил Савров. – Пришли мы днем после боя в местечко на отдых. Расседлали коней, вижу на площади – костел. Зашел в него и помолился. Религия, милый мой, мало разная. Развели нас потом по квартирам. Есть дрова, есть картошка, разулись, сварили картошек, чаю напились, стало тепло, и легли спать прямо на голом полу. Так тепло и хорошо. Вечером, говорят, придет кухня, суп горячий. А спать не удалось. Бросился неприятель в наступление. Так лез, что не успевали отбивать. По окопу бегали взад, вперед и залпами стреляли. Вывели нас на поле, а до нас другие бедняжки ходили. Пока шли, встречались раненые, а впереди, на передней линии, Боже мой, сколько набито. Подошел к одному – голова у груди, на одной коже шейной держится. На свою голову лег. Остановились мы в опушке – туман, темнеть стало – обратно лошади бегут. Подбежала одна, положила голову на плечо и дрожит. А уже ночь, холодно, осень. Погнали нас по воде. Как ночью пройти по воде? Взяли мы на берегу соломы и зажгли. Тут с пулемета и засыпали. Сел я в воду и окунулся с головой, пока немного перетихнет. Высунулся, воздуху набрать – снова пулемет. А, Господи! В мешок набралось воды и белье смочило и хлеб. Тогда мешок бросил и выскочил на сухое. Только выскочил – тут и сел. Пуля прошла сквозь ногу. Начал просить, чтоб не бросили. Какое! Стрельба поднялась, пошли вперед и оставили меня одного. Утро холодное, весь я мокрый, дрожь бьет. Долго лежал, сначала кричал, а потом пожалел себя и заплакал.

– Нас тоже, – сонным голосом сказал бородатый солдат, – как с шелона высадили, не было объяснено куда, зачем.