Текст книги "Купол Св. Исаакия Далматского (сборник)"

– Здравствуй, помещик! – крикнул математик басом и пожал Митину руку.

Митя знал его как строгого педанта: зря его встретил, будет расспрашивать, ругаться и посоветует ехать обратно.

– Хорошо, что приехал, – сказал Козардюк, – кстати. – Он погладил рукой свою бороду и, поглядев на небо, вздохнув, сказал: – Посмотри, кадет! Вот порядки настали. Ничего подобного Русь не видала, – наклонившись к Мите, он тихо добавил: – Приходи ко мне вечером.

Раньше бы Митю удивил пафос былого педанта, но в этот день он решил ничему не удивляться.

Аню он не застал дома.

XIV

В комнате учителя было дымно и шумно. Многие сидели на кровати. Худенький, бледный офицер с острым лицом ходил из угла в угол, нервно поглаживая пальцем бровь. Все курили, говорили вразброд, часто вскакивали и взмахивали руками. За письменным столом, на котором были сдвинуты в одну кучу фуражки, книги и стаканы с недопитым чаем, сидел над картой одетый во все штатское офицер Вахромеев. Козардюк стоял посредине комнаты, зажав руками спинку стула и, как перед классной доской, что-то доказывал незнакомым лицеистам.

Митя сидел в углу и слушал.

Козардюк приподнял стул и постучал им по полу.

– Внимание, господа!

– Из только что полученных сведений, – сказал, приподнимаясь, Вахромеев, – выяснилось, что чехословаки продвигаются к Казани, а Вологда занята англичанами. Нам помогут! – он поджал губы, отчего внезапно потвердело его добродушное лицо, и, отчеканивая слова, добавил: – Народ ждет! Русский долг, господа! Равнение на икону, присяга и подъем!

Все зашумели.

Митю в планы никто не посвящал. Он молча сидел в стороне, молча глотал папиросный дым, жадно слушал; его мальчишеское сердце трепетало от восторга, и он был готов всегда, в любую минуту целиком, всей душой, идти вместе с ними присягать и освобождать Россию.

Козардюк, увидев Митю, подошел к нему с двумя лицеистами.

– Познакомьтесь, – сказал он, придвинув к себе стул. – Внимание… Завтра мы налетом возьмем Рыбинск. Водную систему перережем пополам. Радиус шире!.. – повысил голос Козардюк, – но дисциплина и мужество! Завтра утром ты придешь ко мне, – приказал он Мите, – а вы, – обратился он к лицеистам, – извольте явиться к корпусу.

XVI

Митя проснулся в Кукуевской гостинице и от дальней радости улыбнулся. Он вспомнил вчерашнюю сходку, быстро оделся, плеснул на лицо водой и распахнул окно.

Та-та-тах-тах-тах – сухо щелкала разбросанная стрельба. День был бледный и теплый. Пахло тополями. Улицы были пустынны. Только в Волковском театре пули тонко били стекла.

Митя поспешно на листке бумаги набросал несколько строк: «Здравствуйте, славный Куний Мех! Наш отряд отправляется брать Рыбинск. Когда мы его возьмем, то я приеду в Ярославль. Скоро увидимся. Митя».

Он отдал записку и деньги испуганному лакею и выбежал на улицу.

Вначале пульки повизгивали, но потом все стихло. Был странен их острый визг, от которого хотелось спрятать голову в плечи.

Когда Митя прибежал к Козардюку, учитель уже стоял перед зеркалом и в ремень прямой и тонкой шашки продевал голову. Митя пожалел, что у него нет погон и шашки.

– Теперь бежим в корпус, – крикнул Козардюк. – Там штаб-квартира, оттуда в Рыбинск.

Побежали. Шашка путалась у Козардюка, он ее заправлял за спину, подтягивая ремни. С окраины доносилась вялая стрельба.

У входа в корпус стояла большая толпа: офицеры, лицеисты, кадеты, штатские в пиджаках, штатские в соломенных шляпах, добровольцы-армяне и немцы-колонисты. Один из них опирался на обнаженную шашку городового, и его шляпа-панама была надвинута на глаза. С криком проносились лихачи. Офицеры легко выскакивали из пролеток и, звеня шпорами, пробегали, раздвигая толпу. Стоявшие у входа вестовые поминутно вытягивались и отдавали честь.

– Пропусти! – крикнул толпе Козардюк, – и, отирая с лица пот, побежал к входу.

Митя за ним не поспел и остался в толпе. От маленького кадета, одетого в защитную гимнастерку, он узнал, что корпус уже не существует, а есть военная гимназия, что пуговицы теперь без орлов, ремни солдатские, что в классы поступают евреи, а все старые кадеты уже дерутся против большевиков на окраинах. Митя только успел заправить штаны в голенища сапог, как побагровевший, важный Козардюк выскочил из дверей корпуса, раздвинул толпу и, выкинув вперед руку, приказал:

– На пристань! Буксиры ждут. Там оружие! Все будет в порядке.

Кадеты и лицеисты его обступили. Подошел старый полковник.

– Полковник, вы с нами? – откинув голову, спросил его Козардюк.

– Слушаюсь. Полковник Лебединский, – ответил, щелкнув шпорами, офицер.

Добровольцы сели в пролетки и поехали к набережной. Митя стоял на подножке.

Показалась залитая солнцем Волга. Пристань была пуста, ломовики куда-то исчезли, по воде бежала золотая рябь, а у берега дымил пароход «Ратьков-Рожнов», набирая людей для перевозки на другую сторону. На пристани валялись пулеметы, винтовки и серые цинковые ящики с патронами. Шумя и смеясь, молодежь разбирала оружие. Козардюк командовал, а полковник Лебединский, седоватый, плешивый, в синих офицерских брюках со штрипками и в стареньком кителе, стоял в стороне. Он винтовку не взял, у него была шашка с малиновым темляком. К пристани подогнали два буксира, и Козардюк приказал отряду на них грузиться.

Кадеты раздвинули дрова и в отверстие поставили пулемет. На два буксира набралось несколько десятков человек. Среди них было пять лицеистов, два студента – один в очках, а другой волосатый, и несколько человек штатских, перетянувших свои пиджаки ремнями. Многие осторожно держали винтовки в руках и расспрашивали, как с ними надо обращаться.

– С Богом! Сегодня радостный день!.. – словно помолодев, крикнул Лебединский.

– Наконец-то получено известие, что в Вологде англичане, – взмахнув фуражкой, крикнул за полковником Козардюк. – Положим конец владычеству большевиков! Мы едем, но возможно, что Рыбинск занят неприятелем. Но по железным дорогам везут добровольческие части. Мы им поможем! Ура!..

Над пристанью, пароходом «Ратьков-Рожнов» и буксирами прокатилось «ура!» Буксиры запыхтели и двинулись.

Буксиры медленно тащились по Волге. Когда проезжали мимо белых монастырских стен старика Толга, мальчики перекрестились, посмотрев на его серебряные купола.

Вначале Митя думал об отсутствии дисциплины, хотел расспросить полковника или Козардюка об англичанах, а потом решил, что раз все едут, то нечего и спрашивать. Митя сдирал кору с полешек и бросал ее в Волгу.

Волга отражала в водах своих стоявший на высоком берегу город. Рыбинск был тих. Причаливать торопились. Первый буксир налетел с треском на пристань и сломал свое крыло. Митя было подумал, что это плохое предзнаменование, но полковник выскочил на берег с шашкой наголо, за ним вытащили пулеметы, добровольцы прыгнули следом и, крикнув «ура!», взяв винтовки на изготовку, влетели на возвышение. Все удивились, что сопротивления не встретили.

Стоявшие невдалеке ломовики бросились врассыпную. Мужики били ржавших испуганных лошадей, телеги налетали друг на друга.

– Рыбинск наш! – крикнул Козардюк.

Все передохнули, полковник, лихо сдвинув фуражку, построил людей, рассчитал их и спросил Козардюка:

– Куда двинемся?

– Разобьемтесь на две партии и пойдем на город, – ответил Козардюк.

Полковнику досталось очень мало людей, но зато он захватил с собою пулеметы. Митя держался Козардюка – математик казался ему бравым. Но едва партия полковника скрылась, а они вступили в город, как Козардюк, видимо, растерялся и не знал с чего начать.

– Нужно дозоры выслать, – сказал ему Митя.

– Да, да, вышлем дозоры, – ответил Козардюк, – а сколько человек выслать?

Неизвестные люди в штатском обступили математика и ждали его приказаний. Немцы-добровольцы едва лопотали по-русски.

– Воинство Христово, – сказал Митя незнакомому лицеисту.

Рыбинск был похож не на город, а на громадный пустующий лабаз. Купцы, испуганно перекликаясь, замыкали свои лавки, в окна из-за занавесок выглядывали женские лица.

Солнце заходило. Всех волновала странная тишина. Города добровольцы не знали, связи не было, нигде еще не стреляли. Казалось, что Рыбинск проглотил пятьдесят человек и замкнул их неожиданной тишиной, за которой таилось что-то неизвестное. Пулеметы забрал с собой полковник, и без них было жутко.

Партия шла по улице, сбившись в кучу, часто прислушиваясь и останавливаясь. Когда обошли квартал, снова потянулись пустынные улицы. Опять жители замыкали калитки, а женщины выставляли в окна иконы. Когда партия возвращалась, из небольшого деревянного дома неожиданно выскочил высокий человек. Козардюк схватился за шашку.

– Это я, братцы!… я… Лагин.

Кадет обнял Митю.

– Здорово, Митяй. Я тоже воевать хочу. Давайте оружие! Я сегодня собирался в Ярославль ехать, да тетка все время была больна, – я здесь у тетки живу.

– Вы город знаете? – спросил Лагина Козардюк.

– Так точно, – ответил, вытянувшись, Лагин.

– Неприятель в городе есть?

– Никак нет, нет никакого неприятеля.

– Вы будете военным проводником.

– Куда вести?

– Ведите к пристани, – приказал Козардюк.

– И какого черта я с Козардюком связался, – подумал Митя.

На пристани их уже ожидал полковник со своим отрядом. Разведчики из немцев, посланные им в город, привели пятерых красноармейцев, пойманных ими на улице. Немцы по дороге к пристани отрубили пленным кончики носов. Красноармейцы оказались случайно отставшими от эшелона. Они ничего не знали и теперь стояли перед полковником, прижимая к носам окровавленные тряпки.

– Какого черта вы им носы отрубили? – кричал немцам полковник.

– На память отрубиль, – ответил один из колонистов.

Полковник походил по набережной взад и вперед и, остановившись перед пленными, рявкнул:

– Всякий тебя, подлеца, будет теперь знать! Убирайтесь вон, рубленые носы!

Красноармейцы пошли шагом, поминутно оглядываясь, а потом побежали.

Ночь надвинулась быстро. Из-за страха в город добровольцы больше не пошли, а остались на пристани. Ожидали прибытия отрядов из Ярославля.

Высыпали звезды, с Волги поднимался туман и от него сырели мундиры. Все присмирели и старались говорить шепотом. Хотя не было холодно, но лицеисты жались друг к другу, и когда один из них что-то хотел сказать, то у него голос прорвался и лязгнули зубы.

От тумана Волга стала похожа на море. Берегов не было видно, и подползавший туман сливался с тьмой. От тишины и напряженного ожидания всем стало жутко, всем казалось, что из темного провала каждую минуту могут блеснуть огоньки неожиданной стрельбы подошедшего незаметно врага.

– Лагин!.. а гарнизона в городе нет? – спросил примолкший Козардюк.

– Нет, – ответил Лагин, – а есть крючники, хулиганы и безработные.

Чтобы выяснить обстановку, полковник приказал Лагину, переодевшись в штатское, пойти на разведку. Лагин, повеселев, быстро скинул с себя гимнастерку.

– Господин полковник, разрешите и мне с ним пойти? – спросил Митя.

– Одного довольно, – коротко отрезал полковник.

Митя обиделся, отошел в сторону и сел на тумбу.

Лагин долго не возвращался. Время текло очень медленно. Плескалась о берег вода.

– Не застрелили ли его? – спросил Козардюк.

– Нет, выстрела не было слышно.

– А может быть, в плен его забрали, – добавил Козардюк.

– Возможно, – ответил кто-то.

– Черт их дери, мне это не нравится, – промолчав, зашептал Козардюк дрожащим голосом. – Красноармейцев отпустили, а они своих известят.

– Не разводите панику, – хрипло приказал полковник.

Часовые боялись далеко отходить. Дозоры, отойдя на несколько шагов, на цыпочках кружились вокруг пристани и возвращались обратно. Кто-то закурил, но, вспомнив, где он находится, быстро затоптал папиросу.

Отряд, стараясь не шуметь, перебрался на буксиры. Люди лежали на отсыревшем полу, не спали и шептались всю ночь. Им казалось, что из тьмы приближались шаги и звякали затворы, что гвозди чьих-то сапог скользили по камням.

– Тсссс!.. Молчание, господа!

– Нет, это так…

– А вдруг нас отрежут?

– Вы думаете?

– А кто их знает!

Лагин пришел под утро. Он осмотрел весь город, побывал на вокзале и зашел домой закусить.

– Красноармейцы, узнав, что в Ярославле восстание, бежали, – доложил он, – а из Бологого сейчас пришел эшелон… Я видел, как они высаживались. Теперь городские власти уже на местах…

У всех сердца упали, а полковник утер рукавом кителя мокрые от росы усы и сказал:

– Будем сражаться до последней капли крови!

Козардюк, сняв шашку и ремни, сел на чурбан, сжал руками голову и замолчал, как убитый. Глядя на подплывающий туман, полковник морщился, а потом приказал выходить на середину реки.

Утро смыло звезды с побледневшего неба. Над Волгой росли горы тумана. Серыми силуэтами слегка намечались здания города. Золотой купол собора слабо мерцал.

У всех позеленели лица. Все голоса, казалось, охрипли. Поломанный буксир потопили. Митя и Лагин прорубили топором его днище, и он, захлебнувшись, затонул, только вода закружилась сальными воронками. Пулеметы затащили в гнезда. Буксир низко сел; на его палубе от винтовок, дров и людей стало тесно.

Едва отчалили, как из городского тумана щелкнул плетью выстрел, другой, и набережная ожила от дрожащей, захлебывающейся пулеметной трели. Эхо катилось по Волге. Повизгивало. Проносило струйки пуль. На палубе люди заметались и, налетая друг на друга, полезли в маленький трюм. Штатский, боясь поднять голову, полз к трюму, работая лишь руками, держа лицо вровень с полом.

– Пулеметчики наверх! – приказал Лебединский.

Но на два пулемета нашелся лишь один пулеметчик.

– Черт! – выругался полковник, – с такими солдатами не война, а горе.

Митя и Лагин вызвались. Превозмогая страх, они подошли к штабелю дров, Митя взялся за мокрую от росы рукоятку, а Лагин поднял ленту. Они открыли стрельбу.

На палубе стоял во весь рост Лебединский, сидел растерявшийся, потерявший шашку Козардюк и, прижавшись к поленнице, отстреливались из винтовок три кадета. Бледные лица лицеистов выглядывали из трюма.

О трубу парохода словно горох посыпал. Срезанная пулеметным огнем, она с грохотом полетела на палубу и покатилась, разбрасывая сажу. Буксир заволокло дымом.

– Это бронепоезд, – не разобрав в чем дело, пригнув голову, нелепо шепнул Лагин.

– Труба это, – ответил Митя.

– А что, если артиллерия ударит?

Один раз неприятельский пулемет нащупал буксир. Пули выбили щепу. Только гулы ходили по Волге.

Митя провел на прощанье пулеметом по пристани. Было слышно, как частая дробь рассыпалась по железным крышам лабаза.

Буксир долго кружился посредине Волги, а потом повернул к Ярославлю. Когда солнце брызнуло по уменьшающемуся куполу рыбинского собора и стрельба замолчала, добровольцы вылезли на палубу. Поднялся на ноги и Козардюк.

– Кто вас посылал в налет на Рыбинск? – подкрутив ус, спросил Козардюка полковник.

– Всякий сознательный гражданин должен понимать долг… – залепетал математик, краснея, – и раз гражданская война… то захватывать позиции… Всякому отечество дорого! – пробасил Козардюк и выпрямился…

– Так, значит, вас никто не посылал? – опуская руку, крикнул полковник.

– Вы же, как бывший полковник, должны знать военную тактику, а я… я… – тыча себя пальцем в грудь, ответил Козардюк, – я хотя и военный чиновник, но я вдохновитель. Нужно же в положение войны войти.

– Черт! – крикнул, нервно забегав по палубе, полковник. Его шпоры звякали, он зверем поглядывал на Козардюка. – Вдохновитель!.. Военный чиновник… Черт! черт!

Полковник остановился перед Козардюком.

– Штатским людям, – сказал Лебединский раздельно, – ни в гражданскую, ни в какую другую войну соваться нечего. На-по-ле-оны!.. – протянул полковник.

Добровольцы засмеялись.

Не доезжая пятнадцати верст до Толгского монастыря, добровольцы увидели на правом берегу взмахивающую белым флагом фигуру.

– Большевики опередили, – зашептал Козардюк, обращаясь к Мите. – Господа, это ловушка. Берег нужно обстрелять, – и он дернул Митю за гимнастерку.

– Огня не открывать! – грозно приказал Лебединский, посмотрев на Козардюка. – Пароходу подойти к берегу, насколько позволит мель. Военному чиновнику приказываю не отдавать больше панических приказаний, ибо старшим на пароходе являюсь я!

Лагин, скинув гимнастерку, полуголый, забрался на нос и, сев на него верхом, начал размахивать рубашкой.

– В чем дело? – крикнул, приставив руки ко рту, Лебединский.

– Ярославль занят белыми, – ответил человек с берега. – Кого вы везете? Мы белые! Мы соединились с чехами! Все Поволжье восстало! Лучше сдавайтесь!..

– Сдавайся!.. – хором крикнуло несколько голосов, и из-за бугра выскочило с десяток добровольцев.

– Мы тоже белые! – подняв вверх правую руку, крикнул Лебединский. – Мы заняли Рыбинск, но под давлением превосходных сил противника принуждены были с боем отойти.

XVII

Получив записку от Мити, Аня с нетерпением ожидала его целый день. Когда прекратилась стрельба, отец, сказав, что скоро вернется, ушел в город. Аня с помощью старухи прибрала комнаты и посмотрела, как на кухне варится обед. В этот день варили больше, потому что ожидали Митю. Аня не могла спокойно сидеть на месте. Она то смотрела на часы, то поправляла перед зеркалом волосы, несколько раз ласково обняла старушку за плечи, и ей казалось, что время идет удивительно медленно. Она была больше не в силах смотреть на залитые солнцем камни мостовой, слушать шаги редких прохожих. Она решила пойти в корпус.

Вестовые ее пропустили. В знакомой приемной она не увидела кадетов. Беспрестанно пробегали солдаты; офицеры громкими голосами отдавали приказания ординарцам.

– Будьте так любезны, – обратилась она к проходившему офицеру в погонах поручика. Он нетерпеливо остановился, что-то хотел резко ответить, но, посмотрев на нее, улыбнулся и сказал: «К вашим услугам».

– Скажите, где я могу узнать о кадете Соломине?

Офицер вновь улыбнулся и развел руками.

– Он поехал с отрядом брать Рыбинск, – поспешно добавила Аня.

– Рыбинск? – удивленно переспросил ее офицер. – Первый раз, барышня, слышу. Разве туда послан отряд?

– Да, да, я утром получила от него письмо. Они должны скоро вернуться.

– Я сию секунду справлюсь, – сказал поручик, – вы чуточку обождите, – и он быстро ушел, наклонив голову.

На скамейке, недалеко от Ани, сидел легко раненый солдат, держа в руках винтовку, а рядом с ним какой-то молодой доброволец перематывал обмотки. Поручик вскоре вернулся.

– К сожалению, ничего не могу вам сказать. Телефонное сообщение с Рыбинском порвано, и нашему штабу ничего об отряде неизвестно.

– Шурка, здорово! – крикнул вошедший в приемную молодой загорелый офицер и подошел к поручику.

– Ты откуда?

– С позиции, Шурка, – ответил тот, захватив двумя руками руку поручика. – Дела ничего, отогнали. Патроны нужны. Немедленно же необходимо доставить патроны… Да, ты знаешь, Гаврилова-то сегодня на окраине ухлопали.

Офицер только теперь увидел Аню и отдал ей честь.

– Штабс-капитан Сергеев.

– Гаврилова, да неужели? – покачав головой, ответил поручик. – Слушай, а ты не знаешь о каком-то отряде, отправившемся на Рыбинск?

– Был такой, – ответил Сергеев. – Утром мне говорили, что какой-то отряд на буксирах отправился. Только, право, не знаю, кто их туда повел.

– Но ведь штабу об этом ничего не известно.

Сергеев посмотрел на поручика и засмеялся.

– Не обижайся, Шурка. Штабные всегда узнают после всех.

Аня вернулась домой. Первое, что она увидела, это – висевший на спинке стула старый мундир ее отца. Сам же полковник, сидя у стола, разорванными тряпочками чистил блестящий никелированный револьвер и что-то напевал вполголоса.

– Анюся, – радостно воскликнул он, увидев ее, и, положив револьвер на стол, подставил для поцелуя свою гладко выбритую щеку.

Она увидела, что отец надел новые сапоги и шелковую походную рубашку.

– Я тебя, доченька, ждал. Будь другом, набей для меня папирос, да скажи Агафье, пусть скорее накрывает на стол. Я спешу.

– Куда же ты, папочка? – спросила удивленно Аня.

Отец прошелся по комнате, стараясь не хромать, погладил рукой седые виски и, подойдя к дочери, обнял ее и сказал:

– Полковник Шатилов не может оставаться в такие дни дома. Ты поняла меня, Анюся?

XVIII

Отряд Лебединского отвели на отдых в деревушку, стоявшую на берегу реки Котросли. Каждое утро молодые повстанцы на медном рожке играли зорю и «козочку». Было весело, как в лагерях. Из Ярославля подвозили в деревянных громадных чашках, расписанных елочками, вареные макароны. На солнечном лугу за деревней добровольцы занимались строем, а после ученья отправлялись на речку купать отрядных коней и, скинув мундиры, превратившись в белотелых мальчишек, голышом лежали на песчаном берегу, кувыркались, доставали с речного дна камни и, вымазавшись песком, бегали взапуски. Митя облюбовал рыжую кобылицу, у которой был маленький жеребенок-сосунок. Лагин на воронке, а Митя на рыжей, подсвистывая, подхлестывая концами поводов, загоняли лошадей в воду. Лошади входили, бухая копытами, а потом ложились на воду и плыли, распустив хвосты, сочно похрапывая. Потом лошади, выйдя на берег, взбирались на бугор и начинали щипать траву, а мальчики, лежа на песке, наблюдали, как они хлестали себя мокрыми хвостами, отгоняя назойливых мух. С брюха кобылицы срывались капли, и мокроногий хохлатенький светло-песочного цвета жеребенок робко пробовал их слизывать.

На берегу во время купанья всегда сидел рыжеусый мужик, покуривая трубку.

После купанья хорошо было лежать на горячем песке. Волосы стояли ершом, тело покрывалось пупырышками, и солнце сушило капли, дрожащие на их спинах.

Они возвращались в деревню верхами, перегоняя друг друга, неслись в трушку по пыльной дороге, и от теплой непросохшей шерсти лошадей промокали их штаны. Пообедав, они забирались на сеновал, где было свалено луговое прошлогоднее сено, взбирались на белую пыльную слегу и прыгали вниз по команде, уходя по уши в рыхлое сено.

Однажды в дверях показалась баба.

– Ой, Боженьки, как они прыгают! – сказала она. – Мальцы, да вы на гвозди напоритесь, да и сено стискаете.

– Ничего, тетка, – крикнули ей, – гляди, как мы!

– Неужто вы и взабыль солдаты? – спросила баба.

– Ну, конечно, солдаты, – ответили ей.

Баба постояла, покачала головой и ушла.

В открытые двери было видно, как над деревней, слегка дымясь, шли курчавые облака. Столбы солнечных лучей прорывались во все прорехи крыши, и в них толкалась радужная пыль. Митя щурился, глядел на прорехи, и они голубели и зеленели.

В тот же вечер на поверке они увидели нового добровольца, рыжеусого солдата, одетого в старый заплатанный мундир, с двумя медалями, приколотыми булавкой к груди, с головой, остриженной крыльцами. Усы его топорщились; он стоял навытяжку перед полковником.

– Ребята, вот ваш новый фельдфебель! – сказал им громко полковник.

Мальчики быстро узнали в новом солдате местного мужика, что часто сиживал на берегу, покуривая трубочку.

После поверки фельдфебель собрал добровольцев в кружок, подкрутил свой ус и басом приказал:

– На месте! Шагом марш!..

Когда добровольцы затопали, фельдфебель резко начал отсчитывать, пока не добился твердости, запел и начал с голоса их учить лихой и веселой песне.

Возвращались они, окружив фельдфебеля со всех сторон, заглядывая ему в лицо. Он степенным баском им отвечал. В сенном сарае все уселись вокруг него, и Митя спросил:

– Господин фельдфебель, а что у вас за медали?

Далеко на деревне пела гармонь.

– За отличные царя маневры, – ответил он и добавил: – Это было время. Да.

Мальчики затихли.

– Далеко время уже проникшее, – начал фельдфебель. – В Архангелгородском полку я служил. Это же полк… А выступили мы на государев смотр, погрузившись на шелон. Ушло далеко время теперь. Небольшие у солдата волоски были, а шевелились. Вот вы, кадеты и прочие господа, значит, офицерами будете, – сказал он, помолчав. – Вам о нашей службе надобно знать.

– Да, – ответил вполголоса Митя.

– Рядом с государем императором на конях летали, – продолжал фельдфебель, подняв палец, – дай Бог умереть за такую радость… Господи, да мы теперь словно сетку на глаза навели. Я говорю их высокоблагородию полковнику Лебединскому: я старый, ваше высокоблагородие, у меня жена и парнишка, а не могу я глядеть, как такие ребята, чистые малыши, прости Бог, за Россию драться идут. Сделайте божескую милость, примите в часть. Жена плачет, а я ей говорю: дура баба… ты чего плачешь? Разве я на плохое дело иду? Разве ты одна теперь, дура баба, плачешь…

– Архип Семенович, так вы теперь всегда будете с нами? – спросил его Лагин.

– От полковника приказание получил – значит, так, – ответил он.

– Вот хорошо-то! – сказал Митя, – а вы нас песни петь научите?

– Дойдем до всего – и петь, и стрелять, и на конях ездить. Вот служба была. Конь у меня, «Лотос» звали… Молодых солдат пригонят новгородцев, покуда обломают, обучат – воши заведутся. А командир у нас – красный темляк, золотой крест за польский мятеж имел. Был старик знаменитый, хорошо службу нес. Взглянет на солдата, обожжет и конец. Против солнца вся его грудь горит. Как пройдет – тряслись… Как с началия идем, песни поем. Очень твердо помню, как циримуляром ходили, какие лошади были. Как веселились, как благодарили великого государя и свое начальство… Бывало, марш играют. Конь трубой… Лошадь шевелится, она чувствует. И как было весело, и как усердно солдат себя вел. Солдат, как лялечка. Сапожок у него на ноге горит, – и фельдфебель хлопнул себя по голенищу, – шпора – бряночка. Бывало, идем строем, тарелки лязгают, бунчуки так и ревут, запевала заведет, да как за ним привдарят… А то, бывало, вечером сидим около казармы… Иван, как сейчас помню, песню затянет, мурашки по телу пойдут. – Фельдфебель тихо запел:

 
Ай ты, драгунчик, соскучился,
Да драгунчик замучился…
По своей родной кровиночке…
 

– Да, искренности той теперь нет, – кончив петь, сказал фельдфебель. – Не плакавши, слезы просятся. Ночью лежишь и словно вошь не дает спать…

– А что же теперь будет? – спросил Митя.

– По кому теперь человек должен равняться? – громко спросил фельдфебель. – Вот запомни, что старик говорит. За Богом молитва, а за царем служба не пропадет. Идти бодро, весело на врага, не сильной, не дюжой бьет, а смелый, упорный и храбрый. Держи коня сытого, шашку вострую, догонишь врага и побьешь… Так было по старине, а теперь этого нет, – сказал он и поник головой. – Самое первое плечо погибло, – добавил он грустно.

Митя сидел, обняв Лагина за пояс. Ему от слов солдата стало тяжело.

Фельдфебель вышел из сарая и, сев на камень, закурил трубку.

XIX

Отряд вызвали в тот же вечер. Рожок загудел, полковник отдал команду, и все двинулись. Позади отряда на телеге везли бочонок с водой, в которую полковник влил бутылку рому. Все желали выпить. В походе все настоящие солдаты пьют. Так, прикладываясь к крану, наигрывая «козочку» и распевая, добровольцы продвигались вперед.

В четырех верстах от Ярославля по Ростовской дороге у небольшого имения была объявлена ночевка. Это был деревянный, обшитый тесом дом, на площадке перед которым росла елка. К ветке дерева был привязан ручной филин, и добровольцы, обступив его, долго наблюдали, как филин глядел на них круглыми глазами. Ночью заухали орудия, загромыхало вдали перекатами, и неприятельские снаряды начали рваться вблизи имения, брызгая вверх желтым пламенем.

Полковник вывел отряд в поле, и добровольцы увидели, как снаряд хватил в стену дома, как крышу имения прорвало пламя и взвилось костром, осветив поля и дымные взметы разрывов. Ночевали в поле.

Наутро не было ни дома, ни филина, ни елки. Ископанное снарядами пожарище курило горькие дымы.

Несколько десятков немецких военнопленных, работавших в усадьбе, присоединились к отряду. Днем добровольцы беспечно продвигались по большой дороге, обсаженной деревьями. Отряд не знал, что в это время по ярославским дорогам подползали, отрезая все выходы, серые красноармейские колонны и пыльные эскадроны с тяжелым грохотом многочисленных арьергардных батарей.

Когда отряд дошел до холмистой равнины, полковник повернул добровольцев спиною к Ярославлю, рассыпал их в цепь и заставил рыть окопы. Издали со стороны Ярославля долетал росший с каждым часом орудийный грохот. Два бронепоезда били по городу, не переставая. Перед рассветом повела наступление неприятельская цепь. Мите казалось, что люди катились серыми комочками, исчезали и вновь появлялись, чтобы вырасти больше.

– Шиш, кроты! – покрикивал на добровольцев фельдфебель, стоя во весь рост, видя, что испуганные визгом пуль мальчики прячут головы.

В начале боя Мите было страшно. Он работал на пулемете вместе с Лагиным. От стрельбы не было ничего слышно, пулемет дрожал, как мокрая собака, и иногда на него находил затон, и он закусывал своим медным ртом ленту. И эту ленту нужно было выправлять, несмотря на бороздившие землю пули. Полковник Лебединский, стоя, отрывисто командовал. Иногда он подбегал к мальчикам, отнимал у них винтовки, приказывал подняться на ноги и учил их, как нужно стрелять. Неуверенно продвигавшаяся цепь неприятеля залегла и начала отстреливаться. Митя, собрав всю силу воли, поднялся на ноги и, побледнев, заложив руки в карманы, прошел до Архипа Семеновича.

– Молодец. Хороший солдат. Люблю за удаль, – сказал фельдфебель.

Митя таким же шагом вернулся к пулемету. Тогда многим стало стыдно, и они, желая показать, что тоже не боятся, начали стрелять с колена.

Потом Лебединский поднял мальчиков на ноги и бросил их в штыки. Справа от Мити, гортанно крича, бежала цепь немецких военнопленных.

– Ну, ребятушки, вперед! Чур носами не зарываться! – покрикивал бежавший вприпрыжку фельдфебель. – Догони, догони!.. Ай-ай-ай!..

Вскакивать и бежать было страшно. Но красноармейцы не выдержали и удрали, побросав свои винтовки. Правда, в том бою убили лохматого студента и худенького с девичьей талией лицеиста, но зато другим стало смелей.

Когда мальчики научились стрелять, рыть окопы и не прижиматься к земле при посвисте пуль, из Ярославля прислали на подкрепление отряд немецких колонистов и легкую батарею. Пушки работали недалеко от цепи, и сразу стало спокойнее при виде своих подпрыгивающих при стрельбе орудий.

Лебединского кадеты полюбили. Они перенимали его движения, смех, полюбили его лихо подкрученные усы, штрипки, звон маленьких шпор и ругань «чертом».

– Ишь, сколько мы боевых дней отломали! Черт!.. – говорил Лагин, закуривая возле пулемета папиросу.

Ждали англичан. У Всполья, около железной дороги, дрались целый день. Добровольцы почернели, оборвались, были голодны, но чувствовали себя настоящими солдатами.

Большевики окружили город со всех сторон. До отряда докатилась печальная весть, что повстанцев разбили у Кузнецовки и за Волгой. Каждый день отряд отступал под артиллерийским огнем к Ярославлю, не отдавая без боя ни одной пяди земли, унося на руках раненых.