Текст книги "Купол Св. Исаакия Далматского (сборник)"

– Сережа, – сказала, входя в комнату, Анастасия Михайловна.

– Да, бабушка, – ответил он вялым голосом.

– Пора, милый, вставать.

– Знаешь, мне что-то нездоровится.

Она внимательно посмотрела на внука и положила руку на его лоб. Сережа вздохнул и полузакрыл глаза.

– Значит, в класс не пойдешь?

– Нет, бабушка.

Он лежал очень смирно. Лоб был теплый. Она осмотрела комнату и сказала:

– Ты всегда книги бросаешь открытыми. То-то у тебя в голове ничего не держится.

В комнатах снова стало тихо, на стену упало солнце, часы чуть позванивали, в них сворачивалась и разворачивалась нежная пружина. Вот так же, год тому назад, он лежал в постели и медленно выздоравливал. Градусник тогда скатился с постели и упал. Ртуть собрали и отдали ему. Он катал живое серебро, разбивал его на маленькие, играющие блеском, капли, сливал их в одну большую, и она медленно текла, тяжело переливаясь. Его кормили бульоном и цыплятами. Из деревни приехала мать. Она долго обогревалась в столовой, он слушал издалека словно незнакомые голоса, задремал, а очнулся – она положила на его голову руку, и вот – легче, легче, и совсем легко. Вечером дверь комнаты открыли, и она играла для него на рояле. Он закрывал глаза и видел на клавишах ее руки, золотое кольцо, ее тяжелые, собранные сзади волосы и поднятую на черной подставке крышку рояля. Словно он стоял рядом, слушал и глядел на голые струны. Снизу выскакивали замшевые зайцы, ударяли в струны и испуганно падали.

Днем его перевели в гостиную, на диван. Большие окна, два высоких зеркала в простенках и овальное – в золотой раме над роялем. Солнце, крышка рояля похожа на черное озеро, большая раковина прижимает заворачивающийся темным свитком угол ковра, и вся она из теплого розового перламутра, завита и таинственно отвернут слойчатый полупившийся край. Ему принесли накопившиеся за время болезни журналы и стопки приложений в цветных бандеролях. Костяным ножом он разрезал страницы, и на одеяло сыпались белые бумажные хлопья. Ему купили старинные пожелтевшие листы с турками и замотанными в плащи бедуинами. Один, в тишине, он разворачивал, разглаживал руками листы, любовался тонконогими шоколадными конями и алыми фесками. Краска была густа, блестяща, цветные радужные крупинки проступали на обороте.

Он резал картонажи, наминая пальцы. И какие слабые у него были руки, как быстро уставали, он их с ножницами клал отдыхать на одеяло, закрывал глаза и лежал, чувствуя в ногах приятное бремя книг. За усталостью приходил сон.

Вечер, все убрано, круглый стол покрыт темной скатертью, а на нем – похожая на маленького аиста лампа, на розовой мраморной ноге. Мать с книгой в кресле. Ее подбородок, колени и руки тепло освещены бледным шелковым абажуром. Приоткрыв глаза, он следит за ней и любуется. Ему хорошо, она не знает, что он проснулся, а он все видит. Вот она подняла голову и посмотрела. Теперь он прикрыл глаза, начал ровно дышать, боясь, что она заметит, как у него дрожат ресницы.

Приносят чай, сухари и вазочку с вареньем. В ней вишни без косточек, с отстающими набухшими шкурками, на дне – вишневые зерна. За окном все темнее и темнее, в его комнате топят печь, пылят сосновой эссенцией, в доме пахнет свежо, по-лесному, и воздух кажется зелено-янтарным.

Зима, мать в Голышеве, он поправился, а на двор еще не пускают. Он рисует в большой тетради все, что вздумается. Вот подскочила и встала на хвост пушка, дым относит, высоко разорвалась махровая шрапнель. Солдаты идут вперед. Одни преследуют, другие отступают. Беглецов надо спасать. Он вел их лесом к реке, сажал в лодку, плыл с ними через весь лист к морю. Для моря он брал сразу две страницы, рисовал броненосец, по бортам – пушки, на носу – развевающийся флаг. В него стреляли с берега, снаряды ложились, разбрызгивая снопами воду, большой и острый рвал броненосец пополам. Люди ползли к бортам, прыгали вниз, плыли, схватившись за опрокинутые шлюпки, а офицеры тонули, стоя на мостике, отдавая честь. Вода крутилась большой затягивающей воронкой. Хорошо было погибать, глядя на зеленое пустое море, на голубое небо, на белых, печально кричащих чаек. Вцепившись застывшими руками в снасти, опутавшие сломанную мачту, он долго, изнемогая, носился по волнам. Его выкидывало на берег острова. На острове было великолепно: в устье пресного ручья – бархатные рыбы, по песчаным золотым отмелям – панцирные, с змеиными головками черепахи, рощи пальм со стволами, покрытыми ананасной корой, с зелеными, шелковистыми на ветру веерами, в скалах – яйца птиц, в песке – рогатые лиловые раковины. Можно купаться, ходить голым, жечь костры из бамбука и пальмовых ветвей, разбивать о камни опутанные рыжими волосами кокосовые орехи, добывая белое молоко, и спать на песке.

Он брал сумку с патронами и свежими финиками, закидывал за плечо ружье и отправлялся открывать новые места. На дне лазурной бухты, в тихой воде, голыми кустами росли алые кораллы, из норы, шевеля рябиновыми усами, выполз омар, по песку, средь нежных, покачивающих лепестками, похожих на астры цветов, загребая гребенчатой лапкой, с раковиной на спине, переползал рачок.

На скалах снежной пеной разбивались волны, соленая пыль летела в лицо. Он шел, прорубая лианы, он полз по рыжим камням, слушал, припадая ухом к земле. Лесная поляна! Зажав ружье, он замирал в кустах. Стадо тонконогих коз, похожих на маленьких жеребят-сосунков, паслось у ручья, подняв коротенькие хвостики, милые полосатые зебры пили сладкую воду. Колючие острорылые кабаны, разрывая клыками дерн, повизгивая, лакомились большими белыми луковицами. Он их не трогал. Он возвращался. Солнце склонялось, над морем разливался вечерний закат, волны бессильно подкатывали и, запенившись, ложились у берега, а он, одинокий, гордый человек, стоял на скале, глядел в морскую пустынную даль, и на его глаза набегали слезы.

Выросший и похудевший за время болезни, он подходил к окну. Смеркалось. На подоконнике белел сухой зернистый снег. Подняв голову, он видел ласточкино неровно слепленное гнездо, холодное и голое, как замерзшая в бесснежную зиму глинистая дорога. Серый пушок на нем дрожал под ветром. Вдали – поля, еловый лес, заваленные снегом кусты. Там все по-вечернему, очень грустно синеет. Колокол ударит в монастыре за рекой, а он стоит, смотрит, дышит на стекло и выписывает вензеля…

X

Он умылся, разгладил волосы на косой пробор, сам убрал постель и посмотрел на часы: урок алгебры шел к концу. В большом классе солнце и тишина. Александр Иванович в наглухо застегнутом сюртуке, плотный, с восковым лицом, нежным румянцем во всю щеку, слегка раздвоенным кончиком носа, протирает платком пенсне и смотрит поверх голов водянисто-серыми глазами. Вот он заложил золотую проволоку за ухо, цепочка пенсне правильно повисла, его глаза остры и пристальны. Все ждут. – «Сергей Львов!» – «Болен», – отвечает дежурный по классу. А за окном – солнце, снег, река, на катке – гимназистки, слышен скрип проходящего по улице военного обоза. В училищном коридоре Андрей уже вынул из-за борта мундира, с которого он давно снял колодку с крестами и медалями, толстые серебряные часы. Следующий урок – рисование. В классе на черной доске повешен гипсовый, с отколотым краем орнамент. Дежурный раздает синие тетради. Сережину положили на пустое место. Нервный худощавый учитель остановился перед окном и, самодовольно прищурившись, подкручивает тонкий ус. А в чистые окна видны легкие вершины деревьев, что переросли церковные главы. Через дорогу в кругу высоких лип стоит церковь Покрова с бледной иконописью на кремовых стенах. Все сидят вольно, подогнув ноги, широко разложив локти. Все веселы, скоро большая перемена, игра в снежки, а после четвертого урока всех распустят…

Как тихо и одиноко после полудня в большом доме. Медленно идут часы, медленно переходит по стене солнце. Как скучно смотреть через двойные зимние стекла на открытое небо и солнечный блеск!

Вчера, поздно вечером, с горы, по дороге, на больших мужицких санях катались реалисты старших классов и гимназистки. Внизу, по главной улице, отступали войска, ворота дворов были закрыты, в домах погашены огни. Слегка дуло с реки, мороз отпустил, высыпали мутноватые звезды. Снег на горе не скрипел, на спуске он был хорошо накатан. Эта тишина и мягкость напоминали масленичные дни, когда подкова, пробивая рыхлый снег, ударяет о камень, санки легко потряхивает на ухабах, на раскатах, сдирая снег, они сползают к панели, и далеко слышно недружное побрякивание бубенцов. Одна из девочек спорила ленивым и упрямым голосом, а семиклассница Паля Бжезовская, рыженькая, с большим ртом, очень громко смеялась. Наконец, все уселись, успокоились и замолчали. Но сани сразу не пошли. Снег на горе был глубок. Тишину нарушили дружный смех и женские голоса. Один из реалистов вскочил и начал подталкивать сзади.

– Ну, теперь держись! – крикнул он, вспрыгнул и схватился за чьи-то плечи.

– С дороги! С дороги! – весело закричала Паля, и тяжело нагруженные сани легко пронеслись мимо Сережи. Они докатились до переезда, их мягко задержал глубокий снег. Сначала все сидели молча, словно ожидая, что вот-вот сани пойдут дальше, а потом снова засмеялись и долго из-за смеха не могли встать. Сережа отошел на панель. Старшеклассники полубегом тащили сани на гору, а Паля то и дело садилась и заставляла себя везти. На полдороге реалисты остановились передохнуть, а Паля сняла гимназический берет, встряхнула головой, поправила волосы и надела берет по-мальчишески, набекрень.

– Господа! – полным и счастливым голосом сказала она. – Который час? Ведь в городе осадное положение.

Ветер совсем затих. Сережа стоял у забора и думал, что скоро появится месяц, на него мелкими жемчужными яблоками пойдут облака, за покосившимся забором сада на заискрившиеся снега упадут от деревьев легкие тени, а ночью, когда все уснут, в тишине медленными хлопьями начнет падать снег. И то, что на дороге смеялись, и все было радостно, усиливало его одиночество. Ему было грустно, что он не видел Валю, хотя встречаться с ней было томительно и страшно. Он стоял у забора, горько и сладостно вспоминая ее лицо, а вдали, в заречной темноте, был виден одинокий огонь.

Он побродил по комнате и зашел в прихожую. На бурых, с гладкими концами лосиных рогах висели шубы. Надев фуражку, тихонько отворив дверь так, чтобы не услышала бабушка, он вышел на лестницу и осторожно поднялся на чердак, где густым мягким слоем лежала сухая, сильно промерзшая пыль, где пахло голубиными гнездами и было полутемно, как в покинутой башне. Вверху перекрещивались балки, кирпичные трубы уходили в темноту, окна глядели башенными дозорными глазами. Стекла окон были затканы паутиной, стекла были в грязных брызгах, залетевших с крыши во время осенних дождей. Но как прекрасен казался через эти пыльные стекла солнечный день! За женским монастырем в полях ослепительно сверкали снега, зелен и свеж был молодой сосновый лесок. И даже здесь чувствовалось, как крепко и сильно дует в тех полях февральский ветер. А по реке, словно по ветру, друг за другом, легким обозцем, торопливо ехали мужики, а вдали маленькие, запряженные по двое кони, едва перебирая ногами, тянули маленькую пушку.

Сережа вынул раму и вылез на крышу. Свежо пахло февральским садом. Здесь легко дышалось и весело думалось. Снег в желобах был грязноват от печного дыма. По гребню крыши ходила галка. Она каждый день таскала из сада сучья, сносила их в трубу, а по утрам разгуливала и чистила о снег нос. По утрам в доме топили, и ей было тепло от печного дыма в своем бархатном от сажи гнезде.

XI

С темнотой все затихло. В домах плотно занавесили окна. Когда Сережа незаметно выбрался из дома и спустился на главную улицу, в окнах аптеки по-старому, удивительно радостно, сияли два прозрачных шара. Реальное училище было освещено. В нем занималась женская гимназия. Свет из окон падал через дорогу на припорошенную площадку, где у ограды церковного парка стояли пушки.

В январе выпало много снегу. Он тяжело лег на крыши и отогнул водосточные желоба. В теплые вечера оползали многопудовые пласты и сыро бухали, разбиваясь о тротуар. К февралю дорога стала пухлая и высокая. Перед реальным училищем всегда бились артиллерийские кони, хрипло кричали ездовые, кони то натягивали, то отпускали постромки и пушки ныряли в сыпучем, как песок, разболтанном копытами снегу.

На Рождество еще горел на Соборной площади высокий фонарь. Каждый вечер его заправлял управский сторож. Фонарь, поскрипывая, полз по дрожащим проволокам вверх, наливаясь по пути светом, а остановившись, ровно сиял, освещая выходящее на площадь здание управы, въезд на мост и извозчиков. В феврале уже не было извозчичьей стоянки, фонарь не зажигали, и в городе стояла глухая деревенская темнота.

В этот вечер церковный парк был тих, вершины скрыты темнотой. И была в этот вечер таинственная прелесть в цветных шарах аптеки, в размятом, по-масленичному, дорожном снегу, в мягкой тьме за рекой. Оставляя город, неслышно уходили войска, а в нижнем этаже училища, где окна были заклеены матовой бумагой, занимался пятый класс гимназии и на стеклах были видны мягкие тени склоненных к партам девичьих голов.

Ему казалось, что совсем недавно было Рождество. За ним зашел Костя Николаев. Небо было в колючих звездах, от сухого мороза поскрипывал снег. Бабушка только что подшила новый воротничок, и к нему не привыкла шея. На теле прохладно скользило свежее белье, тело по-праздничному было легким и веселым. Они подошли к дому Николаевых. Костя сказал:

– Знаешь, Львенок, к нам придет Валя Турчина.

Толстый кокосовый половичок у входа был весь в снегу. С освещенной лестницы спускалась дорожка, прижатая к каждой ступени железным прутом. Наверху, около белой двери, у Сережи забилось сердце.

В прихожей уже висели гимназические шубки с заткнутыми в рукава теплыми платками, на полу стояли калоши взрослых с медными, приколотыми к красным пяткам буквами, женские ботинки, а среди них Валины, с серой меховой оторочкой. Дверь в залу была открыта. Пол блестел, темные по-вечернему окна отражали елочные огни. Пахло мандаринами, хвоей и принесенным с мороза мехом. Худенький, затянутый поясом, румяный от волнения и мороза, с пятью золотыми до полгруди пуговицами, Сережа вошел в залу, все увидел словно сквозь прозрачную воду, подошел к Николаевой, шаркнул ногой, поцеловал ее руку, начал, шаркая, здороваться с гостями и дыхания становилось все меньше и меньше. У блестевшего черным льдом рояля среди девочек стояли три сестры Николаева в розовых платьях. Старшая, худая и бледная, протянула Сереже вялую руку и, краснея, сказала:

– Мы не знакомы? Валя Турчина.

Он никогда не видел так близко блеска ее карих любопытных глаз. Он пожал маленькую теплую руку, стал сбоку, взялся за пояс, перевел дыхание и услышал свое часто и крепко бьющееся сердце. Он увидел, что у нее белое платье, а не розовое, на затылке белый, крылышками, бант, что без берета и шубки она кажется очень легкой. Она повернула голову. У нее были две темные косы, а в ушах детские золотые сережки.

Елка была выдвинута на середину. Младшие, взявшись за руки, хотели водить хоровод, но он был мал. Девочки привели пожимающего плечами Костю, хоровод стал большой, мать Николаевых села за рояль, прищурив глаза посмотрела на детей и заиграла, легко нажимая педали. Песенка была очень простая:

 
Жила-была царевна,
Царевна, царевна,
Жила была царевна,
Пре-кра-сная…
 

Меж окон стояло зеркало. Девочки, проходя мимо, смотрели туда. Сережа увидел ее улыбку и широко открытые счастливые глаза. Младшую Николаеву посадили на стул под елку. Она была царевной и сидела, опустив голову, розовая и смущенная, глядя на свои положенные на колени руки. Лобастый реалист Зотов вышел из хоровода и поцеловал у нее руку. Она застыдилась, все засмеялись, ее и Зотова взяли в круг, реалисты потянули так сильно, что у девочек отлетали косы, на задетых ветках дрожали спутанные серебряные травы.

 
И танцевали до утра!
До утра! До утра!
И все кричали браво
Царевне молодой!
 

За ужином всем дали по тонкой высокой рюмочке вишневой наливки. Когда Валя смеялась, у нее дрожал бант. Он запомнил, как она сказала:

– Я обожаю меренги!

Елка кончалась. Младшие жгли серые палочки. Они горели, рассыпая сухие звезды. Столовая была освещена, а в зале уже стоял рождественский полумрак. Свечи догорали, на стене от елки лежала колеблющаяся тень, проволочные подсвечники разогрелись, воск капал, застывая на ветвях красной крупой. Свечи догорали, словно костерки в зеленом лесу, от их неровного огня переливались серебряные травы. Редкие огни были печально отражены черным лаком рояля.

В прихожей прощались девочки. Валя закутывалась в белый платок. Он держал ее шубку. Прижав платок подбородком, она надела шубку и поблагодарила его глазами. У нее были деревенские, с одним пальцем, цветные варежки. В белом платке, с убранными под толстую шубку косами, она стала совсем родной и деревенской.

Он ее провожал. В крепком и чистом от мороза небе острыми огнями играли большие звезды, маленькие – кололись и дрожали. В переулке деревянной лопатой сгребали снег, и этот глухой щербатый звук был хорош, снег так вкусно похрустывал, что каждый раз было приятно ставить ногу и нажимать на него всей подошвой. У собора горел фонарь. На пушистой площади стояли извозчики с легкими санками, кони изредка потряхивали головами и, дрожа, рассыпались набранные на ремень бубенцы.

Часто в январе он проходил мимо одноэтажного дома Турчиных. В окнах – подвязанные занавеси, калитка с железным кольцом, за забором несколько берез. Однажды после уроков он пришел на знакомую улицу. Падал редкий снег, из печной трубы поднимался легкий дым, ее следы по свежему снегу вели к калитке. Она стояла у окна с гладко причесанными волосами, в коричневом платье, с крыльями черного фартучка на плечах, и белое кружево охватывало ее узкое запястье. И лицо ее было грустное и милое, простое лицо, которое он так любил. В тот вечер он взял лыжи и пошел за город. Как он любил в этот день и чистое поле, и падающий с вечернего неба снег, и уходящие вдаль телеграфные столбы, что пронзительно и одиноко звенели под ветром…

XII

Вздохнув, Сережа пошел через Покровский парк к реке. Под навесом церковного входа с каменных плит был сметен снег. Береговая линия была без огней. На порогах звенела вода, по реке тянуло гарью. В этот вечер не шумели мосты. За рекой было жутко и пусто. Тишина казалась особенной. Всю неделю по вечерам отступали войска, долгий шум становился ясен к ночи, обозы и пушки вступали в притихший город, глухо гудели промерзшие мостовые настилы, ботали подковы, тяжело били по сухому и звонкому дереву намотанными на колеса цепями грузовики, вступал топот в разгром, металлический лязг и ровный грохот – шли тяжелые батареи.

В эти вечера Сережа тайком от бабушки вылезал на крышу дома. Пробивая каблуками снег, нащупывая деревянную лесенку, он поднимался до трубы и ложился боком на обмерзший снег. От трубы пахло кирпичом и старым печным дымом. При малом свете звезд кругом все светлело. Над вокзалом держался желтоватый призрачный свет и стояло два дымных столба. По шоссе бродили огни автомобилей, вскидывая свои тонкие дрожащие лучи. Иногда далеко за лесом дышало зарево.

Кругом было дико и глухо. Он видел знакомую улицу с спускавшимся вниз забором, занесенное снегом печальное пространство садов, вытянутый по реке город с черным, как рассыпанная угольная куча, пригородом. Тянуло ветром. От него пахло полевым кустарником, горькой подсушенной морозами ольхой. Он лежал, не шевелясь, холодело и сжималось сердце, все кругом обнажалось, пустело и казалось, уже не было ни матери, ни бабушки, ни родного дома, а только он, затерянный, одинокий, под легким светом высоких и холодных звезд…

Сегодня на берегу, за рекой горели костры. То солдаты, бросая постой, жгли военное имущество. Он смотрел на легкое зарево, и холодок бежал по его спине, он вспомнил январскую ночь начала этого года.

Тогда полный и голый месяц поднялся, побледнел до голубизны и встал над городом в легком оранжевом круге. Ночь была суха, морозна, в садах умирали молодые яблони. В комнате было натоплено, к железной печной дверце нельзя было притронуться. Он собирался лечь в постель, но загляделся на окно, на затянувшие стекла широкие матовые лапы. Они горели в две искры. От месяца со двора голубой, от лампы – золотистой. На улице раздался хриплый звук пожарного рожка. Он вскочил на стул. С визгом отклеилась примерзшая форточка, зазвенело стекло. Его так натянуло узором, что казалось, оно разлетится, как льдинка. От сухого мороза не хватало дыхания. В чистом небе стояли редкие звезды, черные стволы яблонь над крышей искрились льдом. Рожки ночных сторожей пели в разных концах. Одни хрипло, другие резко. По голове пробежал холодок. Он захлопнул форточку и оделся. Чердак от месячного света казался дымным. Снег на крыше был сухой, скрипел под валенками, даже сквозь варежки чувствовалось накаленное железо. Рожки, дребезжа, пели и в деревянном пригороде, и на Валу, и в Тычке. Везде хлопали калитки, скрипел снег, люди из дворов выскакивали на дорогу и оглядывали небо. Из-за черного сада поднималось слабое, но высокое на морозе пламя и над ним уже дрожало подогретое снизу сероватое зарево. Легко возносились малиновые искры. Ударили в соборный колокол, раз, другой, чаще, и в сухом безветрии поплыл тяжелый и густой набат. На пожаре, треща, все веселее заворачивалось пламя, запахивая шубы, по дороге бежали люди. Уже мелко и остро били в тюремной церкви, медленно отвечали у Покрова, монастырский звон был тонкий и серебристый, а кладбищенский то замирал, то принимался бить очень часто. И уже глухо и страшно ударили на островке у Святого Николы: с реки плыл надтреснутый тяжелый набат. Сережу лихорадило. На пожаре собралась черная толпа, из полопавшихся от жара стекол выбивало пламя, было светло, там топорами ломали забор, растаскивали поленницы, уже поливали из ведер соседнюю крышу, и вода замерзала густыми сосульками. Люди с криком шли на огонь, опускали на горящие бревна багор, зацепив, дружно пятились, кричали, и бревно с хрустом вылетало из гнезд, роняя вспыхивающий слежавшийся мох. При морозе горело крепко и быстро, как в зной. Зарево опускалось, замолкли церкви, только на окраине гудели запоздавшие рожки, но все же радостно и тревожно замирало сердце. Затихло. Он долго не слезал с крыши. Он думал, что на пустой площади, где под каменными сводами торговых рядов стягом подвешена двуликая икона, снова дремлет сторож на деревянном, окованном железом ларе, в тулупе, с заткнутым за пояс рожком. Тень от собора лежит на пустой площади, голубым светят кресты, а на берегу, бросив острую, как пила, тень, плотно, в одной связи, стоят рубленные острокрышие склады. Река холодна и бела. На крепостных щербатых стенах щеткой стоят замерзшие травы, а среди стен, белым камнем – Святой Никола. В его закругленной груди темнеют узкие щели окон. Белая шея несет тяжелобокую, в бледных при месяце звездах, главу. Молчат и стынут колокола. Все спит. И рубленный на реке пригород, и монастырь, и церкви. Тяжелой парчой лежит река и во льду, на каменном бою, дымится голая вода. В церковных парках, в гнездах, по-древнему не смыкая вполне глаз, спят вороны. Звенит в полыньях теплая и сильная вода – и идет подо льдом, согревая каменистое дно, идет из моховых болот, глухими берегами, к Пскову, где на утесе Детинец охраняет Троицу о пяти куполах.

XIII

Хутор стоял в стороне, закрытый от большака еловым лесом. Перед окнами тянулось ровное снежное поле, а за ним синел горбатый гребень барского парка. В феврале по большаку отступала армия, придорожные избы не зажигали огня. В четверг вечером ехавшие из города мужики встретили на дороге дровни. Конь брел, опустив повода, вожжи были привязаны к передку. В дровнях навзничь, головой к задку, лежал простоволосый человек. Он был убит из винтовки в горло, кровь на его одежде замерзла.

Во вторник вечером Яков пришел домой. Помывшись в бане, он ушел в избу, а женщины стали выпаривать на раскаленных камнях его белье и шинель. Когда Дарья вернулась, Яков спал.

Утром она посадила мужа у окна и начала его стричь. Она была рослая, чистая и сухая, выше мужа на полголовы. Он сидел, положив на колени худые руки, и улыбался. Он подарил дочке голубую кружку, и девочка, закрасневшись, опустив глаза, жалась к колену отца.

Утром пришла с грудным ребенком жена Тимофея Максимова и сын соседнего хуторянина, Санька. Увидав Якова, узнав от него, что он ехал с Тимофеем, Варвара заплакала. Санька, хорошо одетый молодой парень, уселся под образа, положив на лавку свою черную шапку. Варвару успокоили, сказав, что к вечеру Тимка придет, и она попросила взаймы десять фунтов ржаной муки.

– Вот что, Яков, – сказал Санька, – поедем в город. Я на болышке был. Продавали солдаты лошадь сильно солидную. А в городе продают все сплеча.

Мать Якова доставала с печки безмен. Ее голова была повязана синим повойником, седые волосы ровно разобраны надо лбом.

– Куда он тебя, Яш, зовет? – спросила она.

– В город.

– Брось, сынок, куда ты поедешь в такую кашу.

– А вот вчера, – сказал Санька, – приехал один, привез оцинкованный чан с краном, десять топоров и бочку цемента. Теперь в город съездить, сразу богат.

– А Бог с тобой, – сказала старуха, – забирай шапку и уходи.

Днем Яков решил навестить родню. Он выехал с женой в полдень. Хуторская дорога выходила на барскую, обсаженную березами. Березы тянулись от имения до большака. Старые, с пустыми обугленными дуплами, они низко развесили тяжелые, в наплывах и крючьях суки. Яков, в шубе, заячьем треухе, правил, выставив из саней ногу. Его узкое лицо с подстриженной бородой было желто, без румянца. Дарья держала на коленях узелок с теплыми ржаными лепешками.

На большаке они встретили партию верховых. Солдаты скакали, словно пастухи. От города темным потоком шла армия: люди, повозки и толстые мортиры.

– Вот как тронуло третьего дня, так и плывут, что черная туча, – сказала Дарья.

– Ехать нельзя, – сказал Яков. – Ударит пушка на раскате, сомнет сани.

По обочине брели солдаты. Дарья вынула узелок с лепешками и сказала:

– Отдай, Яш, они небось голодны.

Решив вернуться домой, они свернули на шедший к имению проселок. Впереди синел примыкающий к барскому парку лес. Из опушки выбежал вороной большеголовый жеребец, запряженный в легкие санки. Откормленный, выхоленный до блеска, он хорошо шел, и сбруя легко билась на его сыром и сильном теле. Правил дородный человек в суконной шубе, с откинутым на плечи воротником, в зеленой, надетой по-офицерски набекрень, фуражке.

– А, Яков! – поравнявшись, сказал он резковато, хриплым баском и натянул на себя синие вязаные вожжи. – Давно ли вернулся?

– Вчера, Василий Константинович.

– Что ж, теперь за хозяйство?

– Пора, Василий Константинович.

– Хорошо! Хорошо! – добродушно сказал он, скинул перчатки и, изогнувшись, достал из кармана плоский серебряный портсигар.

Ему было под пятьдесят. Черноусый, с широким налитым лицом, он, наклонив голову, закурил, прикрывая спичку ладонями, и его полное лицо покраснело от натуги. Жеребец тронул дальше.

XIV

Пристав Василий Константинович Никитин до войны купил от земства у реки, под имением Городищем, две десятины соснового леса. Он построил дом с двумя крылечками, обшил его тесом, над окнами прибил крашенные охрой резные наличники. Когда все было готово, он съездил в город и привез жену, черноволосую полную женщину, родом из богатой купеческой семьи.

Он бросил полицейскую службу, деньги вложил в льняное дело и купил молодого жеребца. Летом он рано вставал и вел жеребца к реке. Бабы, полоскавшие белье, часто видели голого пристава. Посвистывая, он намыливался, окунувшись, отдуваясь, пофыркивая, поматывая круглой черной головой, плавал рядом с жеребцом, и вода хорошо держала его плотное тело.

В зной он отправлялся к реке. В том месте густо росли кусты, к берегу нанесло песку, в воде темнела ямка по грудь. Пристав, закопав в сырой песок бутылку коньяку, раздевался и, оставшись в фуражке, садился в воду по пояс. Деревенские, нанятые за гривенник мальчишки подавали ему с берега папиросы, зажигали спички, разводили на песке костерок и ловили раков. Солнце пекло, но над водой лежала тень от берез. Отмахиваясь от серых речных слепней, не торопясь, пристав выпивал и закусывал, разламывая розовых только что испеченных в золе раков.

По праздникам он с женой ездил в село к обедне. Поставив экипаж на поповском дворе, он степенно шел с женой через село к церкви, и старухи любовались на их красоту и дородство.

Летом они ежедневно пили у себя в лесу чай за круглым, вкопанным в землю столом. Меж сосен сухо трудились кузнечики, пахло земляникой и лесным подсыхающим цветом. По вечерам, при теплом склоняющемся солнце, они шли гулять.

Он, загорелый, в белом расстегнутом кителе, в синих широких, с напуском на сапоги полицейских штанах, шел с хлыстом. От полицейской службы у него оставалась привычка властно разговаривать с народом. Встречный по дороге мужик, сняв шапку, останавливался.

– Ну, как? – спрашивал пристав.

– Да слава Богу, Василий Константинович.

– Куда?

– Да вот к мельнику думаю сходить.

– Ну что ж? Иди! Иди! – говорил пристав.

Она была ему под рост, но за годы деревенской неподвижной жизни сильно располнела. У нее были цыганские глаза, плавная поступь, черные брови, тяжелые волосы. Она любила цветные платки, кольца и тяжелые серьги. Во время прогулок она легко уставала, садилась на траву у речного обрыва, расправляла платье, а он, тяжело нагибаясь, рвал для нее цветы. Когда муж уезжал, она скучала. В столовой висели две картины с убитыми утками, над столом – лампа с карусельным зеленым стеклярусом. В гостиной стояла мебель в белых чехлах, этажерка с купленными по случаю, переплетенными в кожу книгами и круглый стол, на который она связала дорожку из желтых анютиных глазок. Она брала со стола малинового бархата альбом и, отстегнув бронзовую застежку, рассматривала глянцевитые розовые фотографии. В спальне, где стояла ореховая, покрытая стеганым одеялом кровать, она наряжалась для себя перед туалетным столиком с качающимся зеркалом, медленными движениями рук поправляла волосы, с ленивой грацией поворачивала голову и рассматривала себя сквозь полуопущенные ресницы.

Летом она любила лежать на подвешенном между двух сосен сплетенном из крепкой голландской бичевы гамаке, и на нее смотрели проходившие мимо деревенские парни. Когда уезжал муж, приходили бабы. Она подолгу сиживала с ними на крыльце. Доктор сказал, что у нее не будет детей. Она говорила с ними о женском, легко плакала, ее жалели. Бабы подсылали к ней своих девчонок, и она переплачивала за лесную землянику.