Текст книги "Купол Св. Исаакия Далматского (сборник)"

– Вы свободны.

На прощание с них сняли сапоги и заменили их лаптями. Они пошли, шатаясь от слабости, придерживая друг друга. Они как-то неожиданно теперь обессилели. И город казался новым, и казалось, что никогда в жизни так ярко не светило солнце и так хорошо не блестел под его лучами снег. Лапти были велики, хлюпали, и в них набирался снег.

– Передохнем, Митяй, – сказал Степа.

– Знаешь, Степа, я вспомнил… – вполголоса сказал Митя, – когда меня из поезда выбросили, мне няня сказала: «Видно, за тебя мама молилась»…

– Да, да… – ответил радостно Степа, – Митя… небо-то какое!…

* * *

Милиция их забрала на принудительные работы. На товарной станции они грузили подковы. Конец марта выдался с холодными ветрами, подковы липли к рукам. Вначале Митя часто спотыкался и падал, удивляясь своей слабости.

– Ты таскай, а то я тебя штыком! – покрикивал на него красноармеец, но не зло, а больше для острастки.

После работы они сходились и смеялись над своей слабостью и частыми промахами. Жребий на жизнь был вытянут. Их физические силы росли с каждым днем, и если руки покрылись мозолями от работы, то мальчики знали, что для рук станут легки винтовки.

В апреле подули теплые ветры, пожелтел лед на канале, заинел собор – шла весна. И с весною пришли слухи о белых частях, наступавших с разных сторон.

Май распустил цветы каштанов, май покрыл луга зеленой веселой травой, и чуткие майские ночи доносили дальние шумы. Ночью артиллерия начинала бухать, и если Митя прислушивался, полузакрыв глаза, то сквозь гул доносило слабый рокот пулеметов, словно где-то за городской чертой полая река несла льдины.

– Тсс!.. Уже слышно, – поднимая палец кверху, говорил Степа.

Липовые аллеи, зеленевшие молодой листвой, были затканы лиловатой прозрачной дымкой, тени были еще не резки, помолодевший город легко поднимал свои шпицы, и был звонок и нов стук копыт.

XXV

Утром Митя стоял в очереди за хлебом. Редкая стрельба росла за Двиной. Настроение было напряженное. Люди старались скрыть свою радость, но она проступала в лицах и глазах. Неожиданно кто-то сказал:

– Смотрите!

Все подняли вверх головы и увидели разорвавшуюся над городом шрапнель. Белые мячики с легким треском начали возникать в голубом небе и были похожи на махровые сероватые хризантемы. Люди, забыв о хлебе, поспешили домой.

Город изменился. Зашныряли ординарцы, самокатчики затряслись, на улицах спешно строились выведенные из помещений части, на углу нагружали телефонными аппаратами и связками бумаг грузовик, и маленький человек в кожаной куртке взволнованно бегал вокруг машины. Через мост и старый город, мимо бульваров несся отступающий обоз. Вырвавшись из узких улиц, повозки запрудили бульвары – они мчались по четыре в ряд, ездовые, отпустив вожжи, били лошадей кнутами, палками, шомполами. Тяжелый грохот колес, звон подков хлынул в город неудержимой живой лавиной. Отряд кавалерии промчался рысью, всадники, пригнувшись, гнали коней по аллеям. Лица кавалеристов были бледны, винтовки бились над склоненными спинами. Задержанная движением обоза батарея остановилась у угла; ездовые бранились, командир грозил обозникам наганом, но потом батарея решила обогнуть город стороной и вырвалась на боковую улицу.

К трем часам стрельба приблизилась. Митя и Степа побежали к знакомому дому, находившемуся на центральной улице. Красноармейцы полубегом, держа в руках винтовки, шли по тротуарам и тащили на плечах разбухшие мешки. Какой-то горожанин, увидав знакомого, выглядывавшего из окна, не выдержав, крикнул:

– Белые уже за Двиной!

– Слухи распускаешь! – коротко сказал солдат и ударил горожанина в спину прикладом. Горожанин упал у подъезда и только через минуту приподнял от мостовой искаженное болью лицо.

Со второго этажа было видно, как в небе белыми птицами кружили аэропланы. По аллеям уже несли на носилках раненых и тащили их под руки. Аэропланы, делая круги, снижались над Эспланадой, и вдруг с голубого неба посыпалась частая трескотня, а земля задрожала от тупых разрывов бомб.

– Белые в городе! – донесся отчаянный крик скакавшего во весь опор ординарца.

Оборвало поток отступавших серых шинелей, удаляясь, стихал грохот телег, только били батареи. Дорога была пуста. В этом пространстве родилась окруженная шумом тишина. Несколько шинелей и винтовок, оброненных во время бегства, валялись на камнях, и Митя напряженно смотрел, ждал первого человека, который должен был вступить на этот голый участок, состоящий из камней и деревьев.

– Наши! – крикнул радостно Митя.

Женщина подбежала к окну, занятому мальчиками.

– Что вы?! – нервно засмеявшись, сказала она по-русски и прижала руку к сердцу.

Несколько солдат в немецких касках шли посередине дороги и изредка прикладывали к плечам винтовки. За ними несли на руках пулемет. Тахали выстрелы. Колонна шла сзади. Солдаты остановились у Окружного суда. Из здания кто-то выбежал, за ним погнались и закололи его ударом в спину.

Мальчики выбежали на улицу. Еще метался на бульварах самокатчик, делая круги, но, сбитый выстрелом, свалился у собора и остался недвижим, а у лежащей на земле машины кружилось колесо. Вдалеке незнакомые люди часто перебегали через дорогу, ложились, и тогда эхо выстрелов тупо отскакивало от стен. Солдаты в касках побежали туда. Впереди них шел совсем еще мальчик. Он останавливался, смотрел в бинокль, потом, взмахнув рукой, бросился вперед. В переулке кучка солдат затопталась на месте, прокричала и побежала дальше. На тротуаре осталось два трупа. Аэроплан выпустил не то серебряный шар, не то ракету. Квартал был занят.

Митя со Степой подбежали к пулемету, стоявшему в конце бульвара. Степа, говоря что-то по-немецки, жал солдатам руки, а потом сел верхом на пулемет и, размахивая руками, что-то запел. По улицам бежали, смеясь и плача, люди. Молодой унтер-офицер просил публику отойти, говоря, что пулемет из-за толпы стрелять не может. Но взволнованные люди его не слушали, и он, разводя руками, улыбаясь, что-то докладывал офицеру.

Мальчишки на Эспланаде подожгли революционные арки, и они горели ярким высоким пламенем. К гипсовой статуе Карла Маркса поднесли жердь, и, ударив статую под подбородок, снесли хрупкую, белую голову. Где-то звенели разбиваемые стекла, и кипы бумаг, выбрасываемые из учреждений, разлетались по улицам белыми, трепещущими ласточками. Немцы подходили. Их колоннен-вагоны солидно громыхали. Немцы шли, увешанные снаряжением, куря огромные сигары, и ели куски хлеба, намазанные медом. Дамы их обнимали, целовали и предлагали им кофе. Немцы кивали головами, прихлебывали из кружек и снова затягивались сигарным дымом.

На тротуарах лежали убитые с лицами, закрытыми фуражками. Мальчишки, воровски оглядываясь, стаскивали с них сапоги.

* * *

В город вступали русские части.

Они повели наступление с утра, от Кальнецемского моста, где на пулеметной горке были расположены их позиции. Русские разведчики, отыскав тропу, идущую через ржавое болото, вывели по ней на грунтовую дорогу ударный полк ландесвера. Латышские части пошли по открывшейся дороге прямо на город, а по Митавскому шоссе двигалась немецкая «железная дивизия». Аэропланы держали связь.

Еще было светло. Солнце начинало заходить, германские часы показывали цифру пять, а большевистские восемь, когда отряд, миновав затихший форштадт, вышел к мосту.

– Русские!.. Русские идут! – послышались крики из толпы.

На темно-гнедом коне ехал князь, худощавый, длиннолицый, по-гвардейскому отдавал толпе честь, улыбался, слегка обнажая зубы, и, задергивая голову, весело кричал командиру русской роты коренастому капитану:

– Климент Петрович! А! Как встречают?

Полнолицый капитан, с опущенными вниз усами, мелко и рассыпчато, в ответ, засмеялся, и, посмотрев на толпу, прищурил глаза.

– Изголодались! – крикнул он.

Рядом с ним шел адъютант отряда, высокий офицер. Эскадрон дробил копытами настилы моста. Отряд веселых добровольцев, одетых в немецкую форму с русскими погонами на плечах и двуглавыми орлами на касках, шел бодро. Солдаты перекликались с горожанами и раздавали им сигареты. Исхудалая женщина, признав в молоденьком добровольце своего сына, шла рядом с ним, держа его за рукав. Черноглазый капитан, ехавший верхом, играл на блестевшем на солнце корнете веселый марш, добровольцы подпевали, колотили ложками по манеркам, посредине роты миланский волонтер нес трехцветный флаг, взятый из своего дома.

– Та-рай, та-рай та-та-та… – напевал под корнет молодой худенький доброволец, помахивая рукой.

– Здравствуй ты, здравствуй я, здравствуй, милая моя!..

– Та-рай, та-рай… – звонко пел корнет.

– Ножку давай!..

– Урр-ра! – кричала толпа и бросала вверх шапки. Здравствуйте, русские!

Худощавый оборванный человек в обтрепанной офицерской фуражке стоял в толпе, отдавая отряду честь, и по его щекам катились слезы. Два мальчика бежали около коня князя, размахивая фуражками, и кричали звонкими, молодыми голосами. Это были Степа и Митя.

Простоволосый горожанин дрожащими руками отрезал от фунтового куска хлеба ломтики и подавал их солдатам.

XXVI

На другой день русская батарея шла по бульварам. Гремели щиты. Офицеры ехали, пересмеиваясь, читая подобранные на улицах большевистские газеты. В церквах звонили. Звон был жидкий, но праздничный. Пасха уже прошла, но церкви были открыты; в них служили молебны, панихиды и исповедовали.

Митю в этот день словно лихорадило. Он боялся, что они опоздают записаться добровольцами в русскую часть, боялся, что они запишутся последними.

– А вот куда, в какую часть? – спрашивал он Степу.

– В пехоту – это очень просто: винтовка и все, в команду связи попадешь, пожалуй, и огня настоящего не увидишь, – говорил Степа.

– Вот что, Степа, – сказал Митя, – махнем в пулеметчики, я уже, братко, из пулемета на Волге стрелял.

– Вместе в одну роту, в один взвод, на один пулемет? – спросил быстро с разгоревшимися глазами Степа.

– Идет, – ответил Митя, пожимая руку друга. – Так, значит, вместе! Ты, брат, хоть и лицеист, но душа у тебя кадетская. Кадет ты! Ошибочка вышла!

Степа слегка покраснел.

Перед поступлением они решили говеть. Мите были памятны с детства робкие огни четверговых свеч, розовые отсветы родимых предпасхальных весен и алостволая верба с теплыми пушками и чтение Евангелий, когда в перерывах вздыхал хор о славе и долготерпении и с колоколен в ночь падали редкие звоны. Он вспомнил огни, освещавшие девичьи лица, и горячий воск, что, срываясь, обливал пальцы плотными перстнями. После выхода толпа несла к выходу робкие огни, прикрывая их розовевшими ладонями и бумажными колпачками. Тогда вода далеко уносила звон колоколов, от близкого огня дорога казалась темной, бумага часто вспыхивала, а он шел простоволосый, прикрывал свечу фуражкой и слушал смех Ани. И было тогда, в этом хранении огня, много радости.

Утром, готовясь к исповеди, они усердно молились. В церковном полумраке мерцали редкие огни. С купола падал острый тонкий луч, а у аналоев стояли люди, безмолвно опускались на колени, крестились, клали земные поклоны и робко подходили к священнику. Учащенно билось Митино сердце, и ему казалось, что много накопилось грехов, и страстно ему хотелось стать чистым и хорошим, на всю жизнь. Они со Степой разом крестились, разом опускались на колени.

Когда епитрахиль, прошелестев, накрыла Митину голову и благословляющие пальцы священника тихо коснулись ее, Митя успокоился. Из царских врат выносили Св. Дары, и хор тихо пел. Приближался тот волнующий, исполненный смирения час приобщения к чистоте, и Мите этот час казался нездешним, обвеянным тихим светом. Они, сложив руки крестами на груди, стояли перед поблескивавшей золотом чашей.

– Дмитрий.

– Степан.

После причастия то злое и тяжелое, что мучило Митю целый год, отлегло. Светлая звезда его молодости победила. И так было легко, радостно и чисто в те дни в обновленном для него миру.

XXVII

Еще не поздно!

Запись добровольцев в отряд св. князя Ливена производится на I Выгонной дамбе № 16 ежедневно от 10–12 и 4–5 час. вечера. Отряд имеет целью борьбу с коммунистами (большевиками), не вмешивайтесь в политику.

Добровольцы, вперед!

Степа лихорадочно мял в руках газету.

– Еще не поздно, Митяй?

– Который час, Степа?

– Только еще два часа, Митяй.

– Господи, вот время-то тянется! Вот мы подождем еще один день… и не примут…

– А вдруг не примут? – сказал испуганно Митя. – Ведь мне только семнадцатый год.

– Примут, не унывай.

В газете, отпечатанной на желтоватой грубой бумаге, рядом с призывом о вступлении в отряд, были напечатаны другие объявления: «Интимная сцена в кафе А. Т. Ежедневно в 3 часа». «Молодая блондинка желает завести переписку с целью знакомства с интеллигентным офицером. Предпочтение – высоким брюнетам».

Но они этого не читали.

* * *

Представительный горбоносый полковник, подняв голову, их спросил:

– Вы хотите служить?

– Так точно, – оробев, ответили они и вытянулись.

– Завтра можете на фронт выступить?

– Можем.

– Пожалуйста, заполните анкету.

На другой день добровольцев принял под свою команду другой полковник и повел их по шоссе за Александровские ворота, где на одной из дач квартировал штаб заместителя раненого в бою князя.

Небо было голубое. Слегка пылила дорога. Все старались идти возможно лучше. Молодые добровольцы и бывшие офицеры робели. Говорили, что капитан, принявший отряд, ходит в русской гимнастерке, усы распущены и ругается. Больше всех робел Митя, возьмет и скажет, думал он, – зачем пожаловал? На казенные хлеба захотел, по тыловой части? Нам таких не надо. И Митя поглядывал на Степу, который шел, беспечно улыбаясь. Митя знал, что плохих солдат капитан таскал из строя за воротники шинелей и выбрасывал вон из отряда.

Перед дачей отряд выстроился. Все замерли, подтянулись и выпрямили спины. Вышел капитан в зеленой гимнастерке, про усы правду офицер сказал, плотный, коренастый, глазами всех проколол и пронзительно крикнул:

– Здорово, друзья!

Добровольцы ответили и сами поняли, что не дружно. Митя тянулся, как в корпусе, руки по уставу, грудь вперед, глаза в глаза.

– Ну, прежде чем принять вас в отряд, я должен обрисовать вам картину, и после моих слов кто желает служить, тот, пожалуйста, а запись в бюро ничего не значит, – сказал капитан, и нельзя было понять – строго ли он это сказал, или с усмешкой. Он замолчал и посмотрел испытующе.

– Поступивший в отряд может по трем причинам выбыть из строя. По двум легальным и одной нелегальной. Нелегальная – дезертирство и карается смертной казнью, о ней распространяться не приходится. Первая легальная – по ранению или болезни, если начальство отпустит, а вторая легальная, если убьют человека.

Капитан переступил с ноги на ногу.

– Срок службы неограничен. Разговоров быть не может. Тяжело служить, – промолчав, наставительно сказал капитан.

– Нет ничего, ни комфорта, ни удобств. Сегодня сорок верст прошли, а завтра бой, и никаких штабов, и никаких теплых мест… Я понимаю ваш порыв, но, может быть, вы скороспело решили. Отказывайтесь, господа, еще не поздно. – Капитан вопросительно замолчал.

Многие вышли из строя. Среди них было несколько офицеров и часть молодежи.

– Да, господин капитан, мы не представляли…

– Напрасно беспокоились. Таких нам не надо. С Богом.

Капитан внимательно присмотрелся к строю. На левом фланге, где находились Митя и Степа, стояли мальчики-добровольцы.

– Да вы юнцы совсем, – сказал капитан левому флангу. – Вам дома с книжками сидеть, вы винтовку не понесете.

Стоявший среди них Митя покраснел. «Возьмет и выкинет, – подумал он, – я документов не предъявил, а в условиях написано, что не моложе 17 лет. Вдруг узнают?.. Если спросят, сбрехну, что семнадцать».

– Ну? – вопросительно сказал капитан и улыбнулся.

Добровольцам от его взгляда стало тяжело и стыдно, но никто из них из строя не вышел.

Началась разбивка по ротам. Митя подошел к капитану и, не доходя до него четырех шагов, козырнул и сказал:

– Господин капитан, разрешите мне и моему двоюродному брату зачислиться в пулеметную роту.

– Обратитесь к капитану Эголину, примет ли он.

Эголин, офицер высокого роста, подозрительно посмотрел на мальчиков, одетых в рванье.

– Вы кто?

– Кадет… Лицеист…

– Не поверил, – подумал Митя и покраснел.

Но капитан принял их в пулеметную роту.

XXVIII

Ротные щи казались удивительно вкусными. Отряд по дисциплине напоминал Мите корпус, и он легко в нем освоился. Полюбил он выданную ему каску, немецкий карабинчик и неуклюжий пулемет, на котором он работал. Их командир, прапорщик Фогель, рыжий, как Иуда, – таких рыжих Митя за всю свою жизнь не встречал, – был педант до глубины своей немецкой души и имел маленькую слабость – не терпел песка. Если в сало или в хлеб песок попадал, он морщился, выбрасывал куски вон и долго полоскал рот водой.

Он ощупывал пулемет рукой после стрельбы и если находил в нем твердые соринки, то разносил всех номеров и грозил поставить их под винтовку. Но был прапорщик Фогель сердечным человеком и своих пулеметчиков полюбил, как детей. Рядом с Митей спали Степа и вольноопределяющийся фон Ден.

Ден, бывший правовед, худощавый, долговязый, слегка женоподобный немчик с мелкими чертами лица принес в казарму подушку-думку, полисуар для ногтей, лунный камень, ножницы прямые, ножницы кривые – целый женский туалет. Ходил он со стеком, держался прямо, подражая прусским юнкерам, краснел от грубых слов, любил пиво, говорил, слегка растягивая слова, но был, в сущности, хорошим другом и солдатом. Степа же был влюблен в пулемет. Когда он уходил в город, то даже в самые жаркие дни навешивал на себя гранаты, набивал патронами не только подсумки, но и карманы. В казарме он признавал единственным полезным чтением французские романы и пулеметные уставы. Жили они очень дружно. Гордились нашитыми на мундиры трехцветными шевронами и серебряными крестами, купив медные трафареты, нацепили их, куда только было можно.

* * *

Перед отправкой на фронт в городском парке был устроен вечер. Понаехали отрядные кухни, киоски разукрасили цветами. Пришло много дам и девушек. Гремел оркестр. Добровольцы веселой и шумной толпой гуляли по аллеям. Когда начало вечереть, вольноопределяющиеся познакомились с пехотным прапорщиком, очень добродушным человеком.

– Э, знаете что, господа, – сказал он мальчикам, – прощанье надо вспрыснуть. Айда за мной, вольноперы, в павильон!

В павильоне русские дамы делали бутерброды с ветчиной и бутерброды с эрзац-медом. Они отвели для молодежи столик. Фон Ден заказал себе пиво, посмотрел на свои ноги и застыл. Прапорщик раздобыл бутылку коньяку, пощелкал по ней пальцем и подмигнул Мите:

– За отряд.

Крепкий немецкий коньяк обжигал горло. Прапорщик после каждой рюмки потирал руки, покрякивал и говорил:

– Здорово, питухи!

Хмель быстро ударил в голову. Митя уже смеялся. Степа, сняв фуражку, толковал с прапорщиком о пулеметах, а фон Ден изредка в разговор вставлял слово и вертел головой, разглядывая проходивших мимо него дам. Прапорщик незаметно подменил рюмки стеклянными стопками. Мите казалось, что под звуки музыки медленно кружится парк, сильнее пахнет листвой и вечерней прохладой, а огни забавно дрожат, и если прищурить глаза, то огни разбегаются во все стороны острыми мелкими стрелками. Он чувствовал себя безмерно счастливым, порывался что-то сделать хорошее, дружелюбное. Руку что ли всем протянуть или сказать, что в бой идти весело и что Таубе хотя держится прямо, но он славный парень. Они говорили, перебивая друг друга и беспрестанно чокаясь.

– Я лицеист, но обожаю военное! – крикнул Степа.

– Знаешь, Степушка, я тебя люблю! Ведь, вместе пойдем на одно поле.

– Руку, Митя!

– Только сердце у меня, Степа, болит, – продолжал тихо Митя, – ведь Ярославль-то, Степа… Степушка, ты не знал Куньего Меха…

– За Ярославский корпус, – сказал прапорщик, – выпьем!

Все обнялись и поцеловались, Таубе запьянел. Ему казалось, что у него должен быть монокль. Правда, монокля нет, но он его купит. И он двигал бровью и кривил рот.

– Выпьем, – сказал снова прапорщик и добавил, хлопнув Митю по плечу, – эх, пулеметчик, теперь мы с вами никаких задержек не боимся!

Митя от неожиданности растерялся, хотел что-то ответить, но, полуоткрыв рот, пошатнулся и сел на пол, прямо на глиняный горшок с медом. Все захохотали. Потом Митю подняли. Дамы его окружили, повернули спиной к свету, начали ножами счищать мед с его бриджей, а прапорщик поил его из рук коньяком.

Вечер прошел как в тумане. Митя помнил, что он целовал руки какой-то девушки и рассказывал ей о своем больном сердце. Вернулись они домой, когда рассветало. Митя держал в руках каску, а в ней лежал подаренный незнакомой девушкой букет незабудок.

XXX

Транспорт легко вздрагивал от вечерней волны. Под бортовой приплеск скрипели сходни. Море казалось черным. Оно сливалось с небом, и лишь там, где стояли расцвеченные огнями иностранные корабли, дробясь, бежали золотые дорожки. Ветер доносил тихую медь английского гимна. Изумрудные и рубиновые огни ракет чертили небо и, развернувшись, сверкающими самоцветными снопами текли влажными каплями в море. Матросы, имевшие Англию и сытых матерей, встречали Праздник Мира.

На кораблях задрожали крики. Гимн раздался снова, и один из миноносцев, снявшись с якоря, полным ходом пошел в море.

Митя вспомнил Россию, мать, Ярославль, разбитый железнодорожный полустанок и шумевший в березах ветер, в тех березах со скворечницами, что стоят у проселочных знакомых дорог. Он вздохнул и снял руки с перил.

На корме пулеметчики пели:

 
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
 

– Смело мы в бой пойдем, – тряхнув головой, подхватил Митя, и сердце его дрогнуло.

С моря веял ветер. Он был крепок и свеж, и Мите хотелось, вскинув голову, отважно пойти ему навстречу.

1928